Александр Филиппов - Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)
Самохин докурил сигарету, щелчком послал окурок в окно, посмотрел, как рубиновая точка канула где-то в скудной траве за границей запретки, а чуткий Малыш большими прыжками метнулся на шорох, принюхался подозрительно к сигаретному дыму и улегся неподалеку, видимо решив не доверять охрану этого участка забора подозрительно-беспокойному часовому.
Пронзительно зазвонил телефон, и Самохин, подняв трубку, узнал голос Рубцова.
– Ты чего не доложил-то, что пост принял?
– Да… забыл! – смутился майор.
– Ну ладно, бывает. Как отдохнул? Пофилософствовал небось, на звезды глядя?
– Я бдил! – помня, что телефонные разговоры записываются, коротко ответил Самохин.
– Одно другому не мешает. Но лафа твоя, Андреич, кончилась. Этот этап спихнули, сейчас тебя старшина Иванов сменит, а ты подходи сюда, в дежурку. Ну, бывай. Да гляди, не пульни в старшину, он уже к тебе направляется.
Самохин повесил автомат на прежнее место и стал ждать смены.
Спустившись с вышки под ворчание сменщика, он действительно почувствовал себя отдохнувшим и бодро зашагал на КПП.
В комнате ДПНСИ было накурено и тесно. Кроме Варавина и Рубцова, здесь находилась только что заступившая на дежурство смена майора Жихарева и несколько солдат-«чекистов» во главе с крепким, затянутым в портупею капитаном внутренних войск. Все были сосредоточены и суровы.
Рубцов по-военному четко изложил план действий по изъятию из камеры приговоренного к высшей мере по фамилии Жуков.
– Диспозиция такая, – мельком глянув на вошедшего Самохина, продолжил Рубцов: – Выдвигаемся в корпус ровно в два ноль-ноль. Передвигаться тихо, сапогами не греметь, дверями не хлопать. Работаем аккуратно, молча, как в разведке. Жихарев отключает сигнализацию у «вышаков», чтобы, когда камеру откроем, трезвон на весь изолятор не поднимать. Входим быстро, без толкотни. Первыми идем мы с капитаном… – Рубцов глянул на командира «чекистов».
– Сиверцев, – напомнил тот.
– Да, мы с начальником конвоя капитаном Сиверцевым. За нами Самохин с Варавиным. Жихарев и солдаты – в коридоре, на стреме. Я даю команду «вышаку» собирать вещи. Если он отказывается, начинает орать, буйствовать, в общем, не повиноваться, мы с Самохиным берем его на болевой прием, придушиваем слегка… Чтоб заткнулся. Капитан Сиверцев надевает ему наручники, а Варавин пихает в пасть кляп. Есть кляп? – строго посмотрел на ДПНСИ Рубцов.
Тот молча показал свернутое в тугой валик замызганное вафельное полотенце.
– Наручники, как всегда, свои взяли? – обернулся Рубцов к Сиверцеву.
– А как же! Наши, конвойные. Вашими только блох, а не зэков, стреноживать. То рвутся, то гнутся…
Капитан вынул из кармана, тряхнул, звякнув, ослепительно-белыми, будто из никелированного металла, наручниками.
– Легированная сталь! Конверсия, – со значением сказал он и бережно спрятал сияющие браслеты в карман галифе. – Сам бы носил вместо украшения…
– Ну, с богом, – скомандовал Рубцов и тронулся первым.
– Ты бы еще перекрестился, товарищ майор, – язвительно заметил начальник конвоя, – ишь, религиозный какой! Поддержки у бога просит, чтобы зэка на расстрел сподручнее спровадить!
– На все его воля… – лицемерно закатив глаза, вступился за своего начальника Варавин, а Рубцов, сверкнув глазами, шикнул на них:
– А ну, кончайте болтать, богословы хреновы! Ты, Варавин, когда кляп будешь пихать, старайся, чтобы зэк тебе палец не откусил. Или нос. Я это имел в виду, а вы… комментируете!
Все потянулись к выходу из дежурки. Самохин обратил внимание на то, что не только начальник конвоя, но и его бойцы были вооружены. У каждого на поясе висела кобура с «Макаровым», а капитан Сиверцев красовался с мощным, способным к автоматической стрельбе армейским пистолетом Стечкина в деревянной кобуре-прикладе.
В следственном изоляторе содержалось девять человек, приговоренных к высшей мере наказания. Как узнал Самохин, обычно с момента вынесения приговора до его исполнения проходило от полутора до двух лет. «Вышаков» размещали в тесных, обшитых изнутри листовым железом, похожих на гробы одиночных камерах. Всю обстановку их составляла железная, вцементированная ножками в пол койка, приваренные к металлической стене столик и скамья, сделанные из кровельного, покрашенного в веселенький голубой цвет железа. Деревянной в камере была только легкая прикроватная тумбочка, в которой заключенный хранил письменные принадлежности, махорку, запасную пару нательного белья да сиротское, размером с носовой платок холщовое полотенце.
Некоторым «вышакам» в конце концов все же приходило помилование, другим в этом отказывали, и они обреченно дожидались в железных камерах-склепах, когда за ними, непременно ночью, придет суровый спецконвой для сопровождения на последний в жизни этап…
Самохина в первое время удивляло подчеркнуто-вежливое отношение тюремщиков к «вышакам». Издерганные и злые контролеры, «режимники», способные не задумываясь огреть дубиной подвернувшегося некстати под горячую руку зэка, становились терпимее и вежливее при общении с приговоренным к исключительной мере наказания. Позднее майор понял, что осужденный на расстрел воспринимается окружающими как человек, уже искупивший в какой-то мере свою вину, готовящийся заплатить за нее собственной жизнью и стоящий одной ногой за гранью, разделяющей этот и тот, неведомый никому свет… И наоборот, Самохин был свидетелем того, как после получения извещения о помиловании «режимники» беспощадно в кровь избили шумно обрадовавшегося такому исходу «вышака» и в дальнейшем, переведя его в обычную камеру, не упускали случая походя, безо всякого повода, от души угостить «дубиналом».
При общении с заключенными-смертниками сотрудникам предписывалось соблюдать повышенные меры безопасности. На прогулки «вышаков» не водили, но оставались неизбежными походы их в тюремную баню, санчасть, на свидание с родственниками. Всего этого приговоренные к высшей мере не лишались до перевода в «исполнительную тюрьму».
Из камеры «вышаков» разрешалось выводить только закованными в наручники, в сопровождении трех-четырех сотрудников. При огромном недокомплекте штатов СИЗО соблюдение этих правил доставляло тюремщикам много хлопот, и не раз кто-нибудь из них бросал в сердцах «вышаку»: «Да когда же вам, паразитам, лоб зеленкой намажут?! Сил нет, как надоело нянчиться с вашей братвой!» – «Да уж скорее бы, командир, – смиренно и понимающе кивал приговоренный, разве ж это жизнь?»
И вот теперь для одного из них, Жукова, счет времени оставшегося бытия пошел на часы. Самохин вспомнил, что приговорен к расстрелу этот неказистый, в свои тридцать с лишним лет похожий на подростка мужичок за изнасилование и убийство двенадцатилетней девочки. Рассказывали, что во время суда отец погибшего ребенка бросился на убийцу с ножом, едва не зарезал, лишь конвой и спас насильника, обезоружив обезумевшего от горя и жажды мести отца.
«И вот теперь, – думал Самохин, шагая размеренно следом за молчаливыми, наряженными в новое хэбэ, как на смотру, солдатами спецконвоя, – эту месть предстоит осуществлять другим и в какой-то мере ему, Самохину. Усталые, не выспавшиеся тюремщики, не испытывающие особой личной ненависти к преступнику, повидавшие и попривыкшие ко всякому, угрюмые майоры и капитаны шли, стараясь не греметь сапогами, вели за собой, будто натаскивая, молодых, розовощеких солдат-«чекистов» по крутым, выщербленным лестницам изолятора, поднимались все выше и выше, чтобы затем, взяв под руки убийцу, ставшего за прошедшие с момента преступления годы уже равнодушным к неминуемой расплате, увести его, закованного в особо крепкие, «конверсионные» наручники, из камеры и, спускаясь на обратном пути все ниже и ниже, коридорами и подземными переходами, подвести к глухой бетонной стене, у которой тоже равнодушный и привычный к своей работе прапорщик навскидку, не целясь, пошлет из хорошо пристрелянного пистолета пулю в поникшую голову приговоренного. Миссию, в исполнении которой государство отказало отцу погибшей, должны взять на себя сотрудники изолятора. Сопроводить «вышака» на расстрел, равнодушно, буднично укокошить в соответствии с решением суда и служебными инструкциями – и продолжать жить дальше…
Задумавшись, Самохин ткнулся в спины остановившихся неожиданно впереди «чекистов». Пришли. Перед камерой, где содержался Жуков, расположились так, как наметил Рубцов. Майор достал из-за голенища сапога ключ, аккуратно, стараясь не лязгать металлом, вставил в замочную скважину, повернул. В тишине продола язычок замка оглушительно щелкнул. Рубцов резко потянул стальную дверь на себя, и она тоже пронзительно и ржаво заскрежетала петлями.
– За кем, братаны? – спросил тревожно приглушенный и гулкий, как из колодца, голос «вышака» в соседней камере.
