Владимир Лидский - Избиение младенцев
Женя продолжал так же регулярно наведываться к Ляле, но благодарить его она не собиралась. Он думал, что после этого неординарного случая Ляля поймёт, что с ним лучше не ссориться, что он всегда поможет, спасёт, если в этом будет необходимость, да и просто поддержит в трудную минуту, что от неё ничего особенного, в общем, не требуется, нужно только вспомнить прежнюю дружбу, прежнюю привязанность, вспомнить то прекрасное время, когда они были счастливы вместе и вернуться в те дни, когда они любили друг друга… Но Ляля оставалась холодна и неприступна.
Тогда Женя решил зайти с другой стороны. Он поднял региональные сводки, посмотрел, что делается в Одессе и окрестностях, испросил по начальству командировку и, попрощавшись с Марией, в беззаботно-радужном настроении отбыл на юг. В Одессе он зашёл в областное Спецучреждение, отметился, поговорил с нужными офицерами, дождался приёма у главного, заказал нужные документы и поехал отдыхать в ведомственную гостиницу. Там он плотно поужинал в гостиничной столовой и вскоре улёгся спать, а утром, проснувшись, попил чаю в буфете, потому что столовая ещё не работала, вернулся в номер, достал из своего холщового сидорка потрёпанный пиджачок, потёртые, давно не стиранные брюки, стоптанные сапоги, мятый картуз, оделся и покинул гостиницу. Доехав до выезда из города, он прошёл пару километров пешком, забрёл в попавшийся на дороге хутор, нанял мужика с телегой и поехал через Усатово в сторону Хаджибеевского лимана. Оставив позади Нерубайское, он расплатился с мужиком и отпустил его. До Змеиной балки оставалось километров пять.
Шагая по просёлочной дороге мимо кукурузного поля со своим сидорком, в котором лежала краюха хлеба да сапёрная лопатка, привезённая им с фронта весной 17-го года, он шёл и думал о своей странной жизни, о своей фантастической судьбе, о Ляле и Маше, о родителях и о погибшем в отрочестве брате. Он вспоминал Великую войну, страшные бои с озверевшей Красной гвардией в Москве, поля сражений Гражданской, комдива Якира… он вспомнил Ники, старого друга детства, которого чуть не зарубил под Канделем и его пулю-ожог… Евгений взялся левой рукой за шею и нащупал уродливый шрам на шее, оставленный выстрелом Никиты…
Войдя в Змеиную балку, он не узнал леса и долго метался среди деревьев, пытаясь отыскать тот овражек, где полтора десятка лет назад была зарыта казна Реввоенсовета Южгруппы Двенадцатой армии. Но овражки не пропадают так быстро с лица земли, особенно с лица славянской земли, они ширятся и покрываются стальной паутиной агрессивной растительности, всех этих кустов, колючек, терновников, липких ползучих лиан и ядовитых трав… Уже вечерело, когда он набрёл наконец на знакомую, ставшую за годы ещё глубже ложбину. Всё изменилось вокруг и только старая ветла неподалёку напомнили ему о месте давнего схрона. Копать он решил утром, улёгся под деревом и сразу уснул. Разбудила его во мглистом рассветном полумраке ползущая по груди змея, видно балка не зря получила своё название. Евгений в ужасе вскочил, схватил лежавшую рядом лопатку и перерубил змею пополам. Посидев в раздумьи несколько минут, он развернул сидор, достал хлеб и лениво сжевал горбушку. Потом, глянув на светлеющее небо, взял лопатку и принялся копать. Уже при свете яркого утра он с трудом открыл почерневший от времени оружейный ящик. Медные пластины, которыми он был обит, позеленели, а доски под ними сгнили, поэтому когда Женя поднимал крышку, деревянная труха посыпалась вниз и в руках у него осталась только медная обивка. Он осторожно выбрал мусор из сундука и зачарованно вгляделся в тускло блестевшие под светлеющим небом сокровища. «Хорошо поработала в своё время спецкоманда Фёдора Горобченко, – подумал Евгений, – да и сам комдив был парень не промах!» Он любовно водил руками по золоту и драгоценностям, наслаждаясь необычным зрелищем сверкающих камней, но быстро опомнился и, стряхнув оцепенение, вылез из ямы, чтобы подобрать сидор. Наполнив его кучей наугад взятых вещиц, он снова поднялся на поверхность и стал лопаткой вырубать толстые ветки стоящих неподалёку деревьев. Ими он укрыл прогнившую крышку ящика и сверху прижал всю конструкцию плоскими камнями, найденными на другой стороне оврага. Затем быстро засыпал яму, забросал её нарубленными ветками и поднялся в лес.
Довольно быстро он дошёл до Нерубайского, с местным колхозным обозом доехал до Усатово и преодолел его, обоз шёл на Одессу, но Евгений остался за околицей Усатово, думая пешком войти в город. В довольно густом лесочке, за которым просматривалась железная дорога, он остановился передохнуть и перекусить. Зайдя в полукруг кустов, он прилёг на траву, подремал несколько минут, потом, сев лицом к виднеющейся невдалеке поляне, открыл сидор и достал хлеб. К обломанному караваю прицепилась красивая изумрудная брошка. Женя отцепил её и сунул за голенище сапога. Поев, он встал, отряхнулся и пошёл в сторону железной дороги. Слева, из глубины пространства вырвался гремящий, лязгающий металлом поезд и загудел хриплым сатанинским басом. Женя вздрогнул и в этот момент ощутил сильный удар по голове. Свет в его глазах померк, и он ничком повалился в ближние кусты.
Очнулся он не скоро. Солнце уже ушло на другую сторону леса. Женя с трудом поднялся и ощупал гудящую голову. Затылок и шея были в крови. Сидор пропал, только валялся в ногах помятый картуз, слетевший с головы от удара. Женя поднял картуз и двинулся к железнодорожной насыпи. Его качало и вместе с ним качались гудящие провода над рельсами. По кромке леса бежал тоненький ручеёк, Женя присел возле него и долго смывал с волос засохшую и слипшуюся кровь…Через несколько дней он был в Москве. Врачи определили сотрясение мозга и пытались лечить его, но он быстро вырвался из-под их опеки и вышел на работу. По случаю в Усатово открыли дело, и Евгений сам взялся его курировать, – связался с одесскими товарищами, дал поручения и указания.
Как только выдалось свободное время, он отправился к Ляле и после традиционного чая, после долгих мучительных разговоров, уже под утро вынул из кармана старинную брошку с изумрудами и положил её на стол. Он смотрел в Лялино лицо, а Ляля смотрела на брошку, мерцавшую в свете зелёной настольной лампы, смотрела долго и пристально, и Женя уже хотел сказать ей какие-то важные слова, хотел донести до неё какие-то главные мысли, но вдруг заметил в её лице ужас: Лялины глаза, до поры ровно блестевшие отражением изумрудов, внезапно округлились, рот приоткрылся, руки, лежавшие на столе, мелко задрожали и в страхе опустились на колени, она чуть подалась назад, как человек, испугавшийся чего-то необычайного, чего-то связанного с потусторонним миром, и застыла, откинувшись на спинку стула. Женя в недоумении перевёл взгляд на стол: изумрудная брошка медленно сочилась и набухала кровью, сквозь изумруды и обрамляющие их мелкие бриллианты проступала густая рубиновая жидкость, и через несколько минут украшение лежало в кровавой луже. Женя взял брошку онемевшими пальцами и, роняя на пол тяжелые капли, которые медленно и звучно шлёпались на паркет, вышел из комнаты в общий коридор.
На улице моросил дождь, до рассвета оставалось часа полтора. Женя машинально шагал, не обращая внимания на лужи и не замечая ничего вокруг. Злоба душила его, он шёл и думал: «Всё, всё… конец ему… он будет вынут из своего лукоморья и закопан! Конец ему, конец!» Так он дошёл до своего дома, поднялся в квартиру, заспанная Маша встала с постели ему навстречу, он сходу наорал на неё, – для чего, мол, встала? Закрылся в кухне, сидел, курил… «А что? – думал он, – вытащу его сюда, прибежит, как миленький, это мы ему устроим, ну, а тут уж дело плёвое, не выкрутится нипочём… двух зайцев убью – и место освобожу, и орденок лишний для себя урву…»
Всю неделю он был занят неотложными делами, каждый день звонил в Одессу, в выходные повёз Машу с Лизой на Истру, а в понедельник вечером снова заглянул к Ляле. Она встретила его с тягостным вздохом, как нежеланное, но и неизбежное зло, усадила, как всегда налила чаю и села напротив, подперев щёки руками. Он взял чашку вместе с блюдцем, но пить не стал; раздумывая, он смотрел в коричневый кипяток и явно пытался что-то сказать. Наконец он поставил чашку на место и, опустив голову, тихо проговорил:
– Ляля, я понимаю, что я тебе не нужен… Напиши ему письмо… вам нужно увидеться… он должен посмотреть на детей…
Ляля в страхе глянула на него:
– Он жив? Этого не может быть… Где же он?
– В Европе. Во Франции. Процветает… вызови его!
Он полез в карман кителя, достал сложенную вчетверо бумажку.
– Вот адрес, напиши ему, пусть приедет… Мы его не тронем, слово офицера…
Лялино лицо потемнело.
– Я не стану писать, – сказала она медленно.
– Напиши, Лялечка, – повторил он. – Всем будет хорошо…
– Нет, – сказала она твёрдо.
– Ну, как знаешь! – он встал и направился к выходу. – Только помни, – у тебя двое детей!
