Майя Белобров-Попов - Русские дети (сборник)
– Ну а куда же значок прикалывать? К твоему пупку? – только это привело меня наконец в чувство, и я впервые в жизни пожалел, что на мне нет рубашки.
Значок прикололи к углу удостоверения, затем ещё записали – продиктовал отец – в огромном гроссбухе все прочие обо мне данные, объяснили кстати, что мишень отдать мне не могут, что теперь это документ , которым тирщик должен где-то перед кем-то отчитаться, причём кто-то из старших пошутил, что, мол, хватит тебе, герой, и вот этой мишени (на значке действительно была белая мишень с золотыми кругами и какими-то колосьями по бокам), потом отец взял меня своей большой, мягкой рукой за руку и повёл на улицу. И только когда я спросил, а куда же мы, собственно, идём, ответил как-то очень уж просто, что в гостиницу. Меня это поразило: я никогда не бывал в гостиницах. Мы прошли по переходу, окаймлённому сверкавшими конусами, миновали площадь с главным корпусом водной лечебницы, островерхим, под красной черепицей, свернули за угол, в тенистый бульвар, и лишь тут я догадался спросить: а где же мама? Я ждал, что она ждёт нас в номере.
– Мама уехала, – спокойно сказал отец.
– Уехала? Куда?
И тут я снова ощутил и больничную вялость, и багрово-чёрное предчувствие беды – как тогда, на лугу, у спущенных лодок.
– Я теперь об этом не знаю, – ответил неспешно отец. – Они уехали с дядей Борисом. Потом, наверное, напишут… то есть она напишет, где они с ним живут, их московский адрес…
– Московский?.. Но… А как же тётя Оля? – пискнул я.
– Вот уж этого не знаю совсем.
– Но… а мы ?
– Что ж – «мы». Мы с тобой будем жить вдвоём, там же, где и раньше (это значило – в далёком зауральском научном городке с Домом учёных и университетом, где отец преподавал).
Он замолчал.
Я тоже примолк – и снова, буквально в один миг, летний день сменился душной, полубессонной ночью в шестиместном номере гостиницы какой-то модерновой стройки, где, правда, кроме нас, был ещё только один шофёр в углу на кровати, а прочие койки пустовали. В огромные незашторенные окна били дуговые фонари, жара и их свет были нестерпимы, а какие-то прочие шофёры, должно быть, коллеги спящего, громко ругались внизу и чинили что-то непоправимо железное.
Но и жалкая эта гостиница, и зной, и фонари, и сквернословы-шофёры, которым бы я запретил не только букву «о», но и вообще все буквы, – все они тоже кончились и затерялись в прошлом, а мы с отцом уже неслись в «фирменном» поезде по Уралу, то и дело ныряя в свистящие тоннели, я рассматривал гигантские плоские скалы, порой грозившие нависнуть своими чёрными, мокрыми от вечного тумана и дождя боками чуть не над самой насыпью, и плохо слушал нашего соседа по купе, лунолицего военного (вероятно, в чинах, но в каких – я не мог разобрать, хоть его китель с погонами и качался на вешалке между верхней полкой и дверью).
Мною он был явно разочарован. Очень скоро ему пришлось смириться с тем, что я не знаю, нравится ли мне Украина – сам он был из Чернигова, – равно как и с моим глухим молчаньем, в которое я всякий раз впадал, стоило ему как-нибудь стороной, обиняком попытаться узнать, отчего это мы с отцом путешествуем вдвоём и где моя «матушка». Наконец он, должно быть, махнул в душе на меня рукой – после того, как не смог добиться никакого от меня толку даже в беседе о том, действительно ли «Меткий стрелок» выдан мне за мою собственную стрельбу, а не получен, скажем, в обмен на что-либо у каких-то там мальчишек. Он, впрочем, был утешен крепким чаем, розданным четой юных проводниц в фартучках из тоже «фирменной» бригады, обслуживавшей поезд. За чаем он разоткровенничался с отцом и рассказал ему, сколько помню, про закрытый в те времена для штатских конфликт на Даманском перешейке, где небольшая армия китайцев со всем оснащением и боезапасом была обращена в прах за несколько минут при помощи реактивных систем залпового огня «Град», о которых тогда ещё никто ничего не слышал.
Не уверен, но мне кажется, что именно тут я окончательно разочаровал его, не проявив вовсе никакого любопытства ни к его рассказу, ни к этому новому смертельному оружию, до которого мне и впрямь не было никакого дела.
Евгений Попов
Когда упадёт Пизанская башня
Он был дальновиден.
В законах борьбы умудрён,
наследников многих
на шаре земном он оставил.
Мне чудится —
будто поставлен в гробу телефон.
Кому-то опять
сообщает свои указания
Сталин.
Куда ещё тянется провод
из гроба того?
Нет, Сталин не умер.
Считает он смерть поправимостью.
Мы вынесли
из Мавзолея
его,
но как из наследников Сталина
Сталина вынести?
Евг. Евтушенко
Писатель Гдов стоял под самой Пизанской башней, совершенно не боясь, что она упадёт ему на голову. Поздно ему было чего-либо бояться. Кто всю свою сознательную и бессознательную жизнь прожил сначала в СССР, а потом в Российской Федерации, уже практически ничего не боится, даже Пизанской башни, которая – и это ясно всем – рано или поздно, а на кого-нибудь всё-таки упадёт, вот увидите.
Ведь не случайно же Пизанская башня – самое главное место встречи в вещном мире идиотов всех стран. Как мух на сахар тянет глупых международных обывателей сюда, на площадь Чудес, пьяцца деи Мираколи, под эту падающую с XII века фаллосообразную хреновину. Интернационал идиотов. Распивают кока-колу, устроившись задницами на огороженной красными флажками зелёной травушке. Вежливо улыбаются, фоткаются, как трахаются, на фоне архитектурной этой дубины. Изобрели для любительских фотосъёмок незамысловатую шутку – поддерживать на фотоснимке якобы падающую башню двумя руками. Мещане, дети разных народов. Интернационал мещан. Эх, дубинушка, ухнем! Мирные все такие, благостные. Японцы начисто забыли, как зверствовали во время Второй мировой войны на оккупированных территориях, американцы – что сбросили на них атомную бомбу. Англичане выдали в 1945 году на съедение хищному животному по кличке Сталин казаков и белоэмигрантов, русские виноваты хотя бы в том, что дружно убили своего царя и вот уже почти сто лет терпят на своей земле коммунистов, гэбэшников и всякую другую сволочь, унаследовавшую подлые обычаи красных прародителей нынешнего бардака и беспредела. У французов недолго музыка играла, пустили в свою прекрасную – «о-ля-ля» – страну фашиста Гитлера, работали на его военных заводах. Сами немцы до сих пор очухаться не могут от непонимания того, как так случилось, что они в одночасье одичали и озверели. Индийцы боролись, боролись за независимость, а получив её, тут же наплевали на заветы Махатмы Ганди. Пакистан атомную бомбу изобрёл. Латыши спасли в 1918-м суку Ленина и маньяка Дзержинского, доблестно служили в ЧК и ГУЛАГе, поляки подчистили своих евреев, китайцы тоже служили в ЧК, сбросившие цепи колониальной зависимости народы Африки возлюбили автомат Калашникова, айфоны и айпеды заменили им прежние ритуальные пляски вокруг костра…
И так далее… «Короче говоря, все хороши. У каждой страны есть свой скелет в шкафу. Негодяи! Предали европейскую цивилизацию! Везде бардак, беспредел, дикость, угнетение, различающиеся лишь процентным соотношением мерзопакости. Но если в Пизе процент ГОВНА составляет в нынешние времена двадцать, к примеру, процентов, то у меня на родине, в РФ, он последние два года явно зашкаливает», – подумал писатель Гдов, стоя под Пизанской башней 6 марта 2013 года…
…А вот 6 марта 1953-го писателю Гдову исполнилось ровно 7 лет, 2 месяца и 1 день, когда всей своей огромной, застывшей стране её власти вдруг сочли нужным траурно сообщить, что вчера, 5 марта 1953-го, в 21:50 по московскому времени наконец-то отмучался и перестал мучить других её товарищ Сталин. А когда Вождя хоронили 9 марта 1953-го, писателю Гдову стукнуло уж целых 7 лет, 2 месяца и 4 дня. Ведь за эти три дня, прошедшие с момента объявления смерти этого грузиноосетина, до того, как трупу Иосифа местопребыванием определили уже частично занятый его вечно живым коллегой Лениным Мавзолей, писатель Гдов сильно повзрослел, если не сказать больше.
Ибо, скорей всего, именно эти три дня, которые потрясли страну и мир, оказались главными в его жизни, именно тогда и стал он литератором и латентным антисоветчиком, сохранив подспудную звериную ненависть к коммунизму до самой старости, лысины и седых волос. Ведь писатель Гдов, ребята, до сих пор обладает уникальной способностью мгновенно определить советскую рожу, за какой бы маской она ни пряталась. Западная маска иль восточная, левая, правая, коммунистическая, капиталистическая, космополитическая, почвенная, либеральная – от Гдова, родные мои, не уйдёшь, Гдов «совка» как кошка колбасу чувствует, как сокол – змею…
6 марта 1953-го Гдов уже умел читать, поэтому известие о смерти главного пахана всея страны его потрясло, но не удивило. Да если б и не умел – о таком эпохальном событии, что Вождь заболел и скоро, видать, окончательно загнётся, с утра до ночи бубнило советское радио, представлявшее тогда собой, если кто уже не знает из молодёжи, чёрный картонный круг, висевший на любой квартирной стенке, чаще всего – кухонной. А когда Чейн-Стоксово дыхание вдруг у больного «дядюшки Джо» появилось, опытные люди сразу поняли, что Усатому – крышка…
![Юлиана Еременко - Один шаг, навстречу жизни [СИ]](/uploads/posts/books/4888/4888.jpg)
