Андрей Коржевский - Вербалайзер (сборник)
Роса на траве, чуть было перед рассветом не ставшая изморосью, начала собираться крупными каплями и, прячась от солнца, скатываться в землю, томительно пахнущую весной – сердечной мукой, болью рождения, немножко смертью, новой жизнью. Чуть продрогший на балконе Григорий Андреевич выпрямился, встал, потянулся, жмурясь, вздохнул – вспомнил «уже не молодого» Джолиона Форсайта, как тот поджидал Ирэн, сидя на холодном стволе упавшего дерева в Ричмонд-парке, – «любовь в моем возрасте кончается прострелом…». Или от нее он шел уже? Или Джолион был – старый? Кончается – вот как? Ну-ну, по Ильфу – «это мы еще поглядим, кто кого распнет…». Постой-ка, дружище, не в этом дело – кончается, не кончается… А вот в чем – что, что там кончается? Ах, вот оно что… Ну-ну…
В близкой роще, в салатовой зелени старых берез, освещенной с востока наискось пронзительным утренним блеском, начала куковать кукушка – раз-два-три-четыре… Ку-ку – ку-ку. Григорий Андреевич не стал считать: лучше не знать, да и – мало ли – вдруг ошибается?
…Три дня назад, в четверг на пасхальной неделе, был Маринин день рождения – Светлый четверг, прости уж, Господи! Великим постом, в начале самом, девушка совсем неожиданно согласилась на третье по счету Григория Андреевича предложение работать с ним рядом, прямо; вот уж точно – Бог Троицу любит. Да и то – не ждать же, как грузинские цари от многочисленных князей седьмого приглашения, чтобы в гости приехать. Девушка, да, – а как ее еще назовешь, нежниссимую; хоть и дети у нее, а всех на свете девушек нетронутей – для него. И вот уж три дня, три, с понедельника на Страстной неделе, Григорий Андреевич мог ее каждый день видеть. Любовался. Любезничал. Разглядывал – не мог наглядеться. Целовал изящные руки, – Марина не противилась, но посматривала, как охрана в банке – предостерегающе и опасливо. В среду ближе к концу дня Григорий Андреевич предложил отметить завтра и ее появление на свет, и переход, – да нечего тут стесняться – и еще пара поводов есть, – все вместе и отпразднуем, ладненько? Коллежек своих позови – им хорошо и тебе легче, я же понимаю – мнешься пока, только я ведь тебя так долго дожидался, честно. Очень долго. И очень я, понимаешь, тебя… Да, что? Ну что – ждал, вот что… А-а… Понятно. Ну вот…
Ближний круг поудивлялся легонько, попереглядывался, похмыкал, но – мало ли чего не бывает в этой жизни; пусть его – начальника… Наше дело – сторона; его забота; трепанешь да поглядишь не вовремя – к чему да вдруг не так, а ведь он человек опасный, орать не станет, хоть и может-умеет-использует, а поглядит разок без улыбочки, глаза распахнутся – страшные, опустит веки – и все, спекся ты, дружок, запомненный , суетись потом. Нет уж – себе дороже. Пусть его.
Григорий Андреевич был весел, много пил – как там, где и что – неважно, неважно, плевать; главное – вот она, Марина, рядышком, – не пущу от себя чудо такое, ни за что, никогда, помру разве… Вот она – аромат золотой, как вдохнуть целиком – не надышишься, вот она – губы цвета ранних зерен гранатовых на коже сливочной, вот она – слушает. Гляди-ка – а когда это все разбежаться успели?
– Ты еще не убегаешь?
– Нет, вот же – сижу…
– Далеко гляжу…
– Конечно.
– А ближе?
– Что – ближе?
– Ну погляди хоть – ближе…
– Да, – Марина приблизила лицо, локоток в коленку, подбородок в ладошку, – так?
– Так, – Григорий Андреевич склонился, неощутимо коснулся Марининой щеки губами, еще разок – сильней, не дыша, еще…
Девушка отстранилась – хватит, спина прямая, строгая; прикурила тонкую сигарету – синий дымок.
– Спасибо вам, Григорий Андреевич.
– За что?
– Ну как же – день рождения вот, хлопоты, время…
– Какие хлопоты, ну что ты, право! Ты пойми: мое удовольствие, хоть и слово не то, от этого всего в сто раз твоего больше. По одной простой причине. Ты понимаешь, по какой. Это тебе – спасибо.
– Не за что. И вот, Григорий Андреевич, я вам еще хочу сказать…
– Что такое? Не так что-нибудь? Что не понравилось?
– Нет, все отлично. Только, Григорий Андреевич, я ведь мужу не изменяю…
Лучшей паузы не держал и сэр Лоуренс Оливье в Шекспире самом затейливом. Потому что играл, а тут не до игрушек было, – так легким тычком останавливает сердце противнику кимоносистый сэнсей, так айсберг мимоходом топит «Титаник», так огненным бабахом взрывается на взлете «Челленджер». И как – теперь?
– И что ты хочешь этим сказать?
– Ничего, только то, что сказала. Может быть, я пойду уже?
Еще пауза.
– Ты, дорогая, конечно, думаешь, что вот я теперь надуюсь – владыка омрачился, что жизнь твоя переменится к худшему, и всякое такое. Да, так ведь думаешь?
– Естественно. А по-другому – бывает разве? Что тут думать?
– Ты ошибаешься. И даже не знаешь, насколько сильно ты ошибаешься. Ничего не переменится. Все как было, так и будет. Просто потому, что ничего перемениться не может – я не смогу относиться к тебе по-другому. Извини уж. Не смогу и все. Так что – не переживай. Все будет хорошо и даже лучше. Ты просто – будь. А я – я буду на тебя смотреть. Это уже – много. Для меня. Ты меня хорошенько поняла?
– Да. Правда, пойдемте – поздно уже, пора.
На улице Григорий Андреевич усадил Марину в остановленный случайный автомобиль, строго предупредив шофера и дав ему денег, – не будь разговора, его, его-то , изувечившего, он повез бы Марину до ее дома сам – на служебной, на такси, да хоть на вертолете, но так – сидеть всю дорогу молчать, от обиды помирая? Хотя чего тут особо обидного, наоборот – честно… Насильно мил… Нет, обидно – зачем же так, по морде-то сразу, – «ничего не сделал, да, слушай, только вошел»… Ага, и вышел… Гвоздика за ухом… Черт! Стыдобина. В служебной своей машине, едва успевшей тронуться, Григорий Андреевич достал телефон, выщелкнул нужный номер – гудки. Не будет говорить… Нет, услышала.
– Да, – усталый голос, ну что, мол, тебе еще, достал!
– Ты хоть понимаешь, а, понимаешь, как ты мне, такое сказав, дала почувствовать мой возраст, а? – сорвался, вот черт, сорвался, зачем?
– Да. Понимаю.
– Да?
– Да.
– Ладно, спокойной ночи. Отдыхай хорошо. Спасибо тебе.
Это нынешнее поколение, зажав мобильник ладонью, нажимает все кнопки большим пальцем, наощупь и наверняка, не глядя, а Григорий Андреевич тыкал в клавишки правым указательным, держа телефон левой рукой. Это нынешнее поколение – не он – может вернуть, исправить, перенажать, он не умел, ему это никогда не было нужно, многое за него делали другие. Сейчас он об этом пожалел, потому что, яростно вбивая палец в холодный пластмассовый свет, умудрился стереть мобильный номер Марины. А может быть, это кто-то, да нет, не кто-то, а тот, кто – тот, кто почти всю его жизнь оберегал и холил желание грешить, торопил наслаждаться безмерно и безнаказанно, может быть, это он тюкнул ненужный раз Григорьевым перстом в забытый сразу квадратик? Нечего, мол, нечего отвлекаться… Куда, дружище, разогнался? На кой тебе ляд эти штучки – спокойней, спокойней, да подыши глубоко… Ну ее – ишь, понимашь… Так тебе плохо, что ли?
А потом была Пасхальная ночь високосного года. И было Пасхальное утро, когда он понял, что с ним происходит, и принял это на веру.
С Мариной Григорий Андреевич помирился, не откладывая; и не спешил бы он, да без нее-то – пусто, незачем все, тошнота долговая, топь, обморок. Девушке было приятно его внимание; он стал очень аккуратен и сдержан – в словах, в жестах, смотрел и то – не царапая. Обожания не прятал – не спрячешь; Марина привыкала к нему, к восторгу и любовной блажи в его глазах, теплела, начали, наверное, мелькать какие-то в ее заглазье картинки – как от этого уберечься? – нету средств, предохраняющих от воображения. А уж если на женщину так смотрят, как смотрел на нее нестарый этот еще мужчина (вот дурачок – да что ж он, не видит, что ли, – мне это нравится все!), начинает где-то там, внутри неразгаданного никем женского ее естества, мало-помалу, быстрей и быстрей – не остановишь, раскручиваться маховичок вечного двигателя любви: вот и кровь согревает по-новому, вот мурашки бегут по руке (и ноге) от дыхания с шепотком в ухо ждущее, вот налилась надеждой сладкой душа, вот и сердце частит от касания нежного, – да он меня и вправду любит! Никогда бы не поверила…
Григорий Андреевич не стал налагать на себя епитимью, – он просто отказался видеть, слышать и чувствовать всех женщин – как женщин, кроме Марины. Вспоминал древнее: «Адам, а ты меня будешь любить? – А что, разве есть варианты?» Какие, к черту, варианты? Вот именно – к черту варианты! Ему звонили, напоминали, плакались – мимо. К черту. Без обид. А как без них?
– Здравствуй, солнце мое…
– Привет.
– Гришенька, я ведь соскучилась…
– Ну, что ж поделаешь…
– Так, значит?
– Значит, так.
Или так:
– Дорогой мой, а ты не забыл вообще про мое существование?
