Инна Харитонова - Все могу (сборник)
Нет, не близкие. Хотя косвенно. Они не вмешивались. Хочет человек стать счастливым – пожалуйста. Не лезет с проповедями – замечательно. Вся семья при деле. Валя в астрале, Саша в университете, Маша – с Федей. Ах, точно, вот Федька, он помешал.
Ублюдок, сын мерзкой суки, цыганская сволочь, чтоб он на машине перевернулся и кишки у него повылезли из горла. Чтобы тварь его мать сдохла и сгнила. Машенька моя, москвичка, а этот из жопы вылез. Девочка бедная плачет, пока тот доедет в свой подмосковный поселок городского типа, переживает из-за выродка этого, слезки свои хрустальные льет. Было бы из-за кого.
Если тождество предусматривает предельный случай равенства объектов, то отношения Маши и Феди представлялись Валентине Егоровне запредельным, возмутительным примером вопиющего неравенства. Кто он? Милиционер, образование агроинженерное. А Маша моя – журналист, швея второго разряда.
Валентина Егоровна протестовала. Мечтала, чтобы в одночасье этот Федор превратился в крысу, а его дом в тыкву. Ездила к Машиным подругам, просила, угрожала, умоляла повлиять. Ходила даже в дом «этой цыганки» – такой показалась ей Федина мать. Со скандалом, проклятиями, матюгами… И тут пришло озарение! Заколдовали. Опоили мою Машеньку эти люди, чтобы завладеть столичной недвижимостью. Женится этот урод, разведется и квартиру мою выстраданную отсудит. Вот их подлая бухгалтерия. Как же ты, бедная моя девочка, этого не видишь? Спасать!
Валя медлить не стала. Схватила альбом с фотографиями и прыг в сибирский поезд. Поехала к ведунье, про которую многие говорили «сильная». Та смотрела долго и внимательно весь архив. Потом молчала, чертила схемы на бумаге. Валя нервничала, курила без остановки. Не мешает? Курите-курите. И то, что в итоге ведунья сказала, Валю в прямом смысле контузило. Под ней не мир рухнул, а целиком мироздание.
– Вот этот с ней жил, – тыкала ведунья на фото Бублика.
– Конечно, жил, это ж отец ее, – мирно соглашалась Валя.
– Я в другом смысле, – взяла многозначительную паузу служительница темных сил и торжествующе сложила руки на груди.
– В каком? – Валя не понимала.
– Жил половой жизнью, – было уточнение.
У Вали закружилась голова. Ей, как оператору Урусевскому в фильме «Летят журавли», показался в небе хоровод деревьев. Что-то колючее, мерзкое ее подхватило и несло, ей все верилось: сейчас отпустит, вернет на землю. Что это было? Безумие.
Ведунья говорила еще. Много. Даже слишком. Отрабатывала Валину пенсию, очищала Валину карму. Речь шла о «долгой связи», «стяжательстве близкой к дочери женщины», «черных помыслах», «томящейся душе близкого человека, наверное, дочери». Валя попала в полосу турбулентности, и, если бы не вовремя организованная валидольная концовка визита, сложно было бы делать Валин прогноз на будущее.
Так часто бывает. Кордиамин может вернуть сердце из коллапса, валидол успокоит, корвалол притормозит и усыпит, но где то средство, которое навсегда очистит разум. Маше оно бы очень пригодилось для мамы.
Обрушив на мужа и дочь вновь открывшиеся обстоятельства, Валентина Егоровна при всем этом жалела Машу и очень яро ругала себя. Почему не уберегла от пидораса? К ситуации подходило слово «педофил», но Валентина Егоровна его пока не знала. Почему допустила, не почувствовала, не узнала. Он дома с тобой или куда водил? Признайся… я знаю прекрасных специалистов… они помогут тебе забыть этот ужас. И я помогу… Мы вместе справимся… Главное – сбалансироваться… Почему ты меня затыкаешь? Пошли все вон!
Маша с отцом вышли из квартиры. Говорить не хотелось, но Саша Бублик все же подумал вслух: «Существует вероятность, что мама немножко сошла с ума». Маша про себя согласилась: «То, что она говорила, свидетельствует против ее вменяемости». И тут распахнулась дверь. Валентина Егоровна, прежняя и спокойная, вышла к лифту. Повернулась к Саше и тихо сказала: «Так, значит, это ты этого ублюдка нашел, чтобы следы замести. Ты нашу дочь под него подложил. Ты в сговоре с этими цыганами. Ты их свел». Вернулась домой и позвонила в Сашин университет ректору. Там обязательно должны знать правду!
Служебное положение позволяло Маше попасть на консультацию к хорошему врачу. Как журналист, она плохо знала медицинские термины, но, описав все, как ей казалось, точно, спросила: «Это шизофрения? Она излечима?» Доктором была вполне молодая еще женщина, и она чуть заметно покачала головой: «Надо все-таки познакомиться сначала с вашей мамой». С настенного календаря на Машу смотрела кошечка. И на столе у доктора сидели фарфоровые кошечки. А под столом стояли красивые туфли на каблуках, которые доктор надевала очень редко. И Маша понимала, что с доктором Валентина Егоровна разговаривать откажется.
Потом доктор объясняла, что при острой шизофрении человек не успевает потерять связи с внешним миром и болезнь может отступить. Маша воодушевилась. К несчастью, доктор продолжала: хроническое течение болезни не дает таких шансов. Это не болезнь воли, как алкоголизм, а просто болезнь, болезнь души и сознания. Маша спросила: «Почему?» – и доктор вздохнула. Она бы сама хотела знать наверняка. Но попыталась описать теорию. Сознание при шизофрении расщепляется, или, как еще говорят, рассыпается. Если про человека скажут: «Он рассыпается», это будет означать, что его ум уже никогда не станет ясным. Его вообще не будет, этого ума. Сначала не будет ума, потом жизни. Все. Конец.
Но Маша была оптимистом. Она и сейчас оптимист, главный принцип: нет гербовой – бери обычную. Жизнь продолжается.
Валентина Егоровна пашет грядки. Еще очень даже в силе, часто и в уме. Ей очень нравятся лилии, но она не любит их латинского названия «гемерокалис». По-прежнему много читает. Лечится только травами и энергией света. Волосы у нее всегда покрашены под цвет костра. Дураки любят красное.
Ненависть, зависть и злость от нее никуда не ушли. К Маше на свадьбу не поехала, даже на регистрацию. Что там делать? Цыгане и этот голубой. Закрутили девку.
Иногда, неуловимыми мгновениями, ей кажется, что мысль ее движется по ложной парадигме. Но секунды не хватает, чтобы осознать это.
Наконец-то Валя живет счастливо, но никто этого не замечает, и еще никто не молится за ее заблудшую душу.
Привет… пока… до завтра…
Как красиво и просто – белые шторы. Любые, даже такие – из простыни, – любовалась Марина плывущими в окне полотнами и одновременно раздевалась. Пуговицы были сделаны под осколки перламутра, а петли тугие, не желающие впускать в себя эту тонкую и острую, совсем неформатную галантерею. Шелк рубашки скользил между пальцами, и там же кружился солнечный свет, расстилаясь щедрым сегментом от окна. По всему врачебному кабинету, по Марине и врачу, который совсем не смотрел на полуголую Марину, а выглядывал в окно, в больничный сад, в траву и цвет, которые казались доктору значительно интереснее, чем Маринина белая грудь.
– Руки за голову. – Врач отдавал привычные команды, и Марина медленно выгнула шею назад, подняла руки и закрыла глаза.
Откуда только берутся эти болезни? Вернее, нет, откуда берутся подозрения на них? В случае Марины из ряда признаков: из ощущений, плохих снов и явно чего-то не того, что заставляет интуицию открыть глаза или дернуть в колокольчик, такой маленький, как на последний звонок раньше надевали.
– Не могу сказать ничего плохого. На всякий случай сделаем исследование, – предложил врач. У него было вполне хорошее настроение. День начинался бодро и даже радостно, очередь подобралась почти молодая, даже юная и от того более оптимистичная.
– Сделаем, – согласилась Марина и даже не стала опять бороться с пуговицами. Запахнула блузку, заправила в юбку и шагнула в следующий кабинет.
Там тоже был врач-мужчина. Правда, более многословный.
– Полных лет?
– Двадцать девять.
– Замужем?
Марина кивнула.
– Лялька есть? – уточнил врач, и Марина с досадой покачала головой.
– Аборты?
– Нет…
– Не вижу ничего такого… Хотя…
Марина вроде бы уже вздохнула с облегчением, даже улыбнулась, но эта полуулыбка так и застыла на губах нелепой гримасой. Пока врач приближал изображение на мониторе, вглядывался в него, зачем-то для этого нагибаясь и зажмуриваясь, Марина была почти спокойна. Но когда на бланке осмотра врач что-то написал красным маркером, два раза обвел и поставил восклицательный знак, Марина испугалась, и этот страх шумел в голове, он будто затмевал разум, закипал мутью, как подсоленная вода, и превращался в ужас.
Она шла на чужих ногах по коридору, прислонялась незнакомой спиной к стене, ждала очереди. Возле страшного кабинета, за дверью которого противное слово «пункция» обретало реальный смысл, чей-то ребенок монотонно катал машинку по полу: «Би-би ту-ту. Би-би ту-ту. Би-би ту-ту». И Марина в холодном поту, в ужасе и отчаянии хотела, чтобы этот ребенок замолчал, не усугублял кошмар и надвигающуюся катастрофу. Все раздражало и казалось враждебным, даже веселая медсестра, которая, открыв дверь, весело позвала: «Кто желает уколоться? Подходи, не бойсь!»
