Наталия Терентьева - Маримба!
На концерте во Дворце места́ как раз можно занимать любые, только надо прийти пораньше и выбрать себе из мягких, тяжелых стульев со светлой бархатной обивкой самый лучший, самый удобный. Я, как настоящие Весы, обычно пересаживаюсь раз пять. Там не видно, здесь не слышно, тут дует, нет, на первом месте было лучше… Катька, когда была совсем маленькая, покорно следовала за мной. А теперь, осознав свою другую природу и крайне заинтересовавшись зодиакальными различиями в нашей дружной семье, Катька решительно говорит:
– Так, всё! Один раз поменяли место – и хватит!
– Кто из нас мама? – смеюсь я, на самом деле радуясь, что кто-то у нас в семье может что-то выбрать хотя бы со второго раза.
– Ты – мама, а я – Стрелец. Мне цель ясна, – отвечает Катька.
А я любуюсь, любуюсь длинноногой, длинноволосой, ясноочей, улыбчивой, непохожей ни на кого конкретного, какой-то особенной Катькой. Уже лет пять как я перестала искать в ней и находить невероятное сходство с ее отцом. Отгорело-отболело, отошло. Стало мифами и легендами семьи. «Я так любила Данилевского…» – говорю я ей и не помню, как любила. Знаю, что это было. Но душе давно спокойно и легко.
– Мам, мам… – отвлекла меня Катька. – Вот, вот, смотри, это, наверно, маримба…
– Ну если это рояль, то там точно маримба.
В небольшом светлом зале, увешанном старинными картинами, действительно стоял черный рояль и еще какой-то инструмент – на высоких ножках, огромный, тоже черный, с большими клавишами. Рядом на табуреточке лежали длинные деревянные палки с разноцветными шариками, большими, размером с крупное яблоко.
– Кать, а почему ты решила, что бас поет с маримбой? Нет, маримба сама по себе.
– А!..
Катька, счастливая, как обычно, от приезда в любимую Литву, озиралась по сторонам.
– Здорово, мам… Ты веришь, что мы в Литве?
– Я еще в Москве.
– А я давно сюда приехала, еще в июне…
Мы переглянулись и засмеялись. Слышал бы кто со стороны, подумал бы что-то не то. Я же действительно оставила в Москве дела, на полдороге выпущенную книжку, бросила сад на даче, розы, поручила соседке цветы в Москве – шестьдесят четыре горшка… А Катька грезит о Курляндии весь год, и можно поверить, что она приехала в мечтах сюда гораздо раньше, пока копалась вместе со мной в саду, и даже когда на две недели в начале лета ездила на «теплое» море…
«Море должно быть холодное! – кричит Катька, с визгом бросаясь в высокую, отливающую стальным блеском балтийскую волну. – А-а-а-а… Мама, ныряй, не раздумывай!»
«Кто из нас мама…» – бормочу я и тоже с разбега бросаюсь в волну. Иначе нельзя, околеешь под ледяным ветром. А так через пару секунд в воде перестаешь ощущать тело, а потом вдруг тебе становится тепло и весело.
… – Мам, мам, смотри, это, наверно, он будет играть…
Из маленькой дверки за роялем вышел взрослый темноволосый человек. Приосанился, встал посередине зала, поклонился. За ним появилась женщина, к роялю, тоже поклонилась.
– Да нет, это бас.
– Это же не тот бас! Мам, ты же помнишь, он щупленький и светлый. Он что, так поправился за зиму?
– Кать… – я посмотрела на дочку. – Литва – маленькая страна, но не настолько. Здесь как минимум два гастролирующих баса точно должно быть.
Моя соседка нервно повела плечом. Услышала, должно быть, наши великодержавные пересмешки.
– И восемь знаменитых симфонических оркестров! – не удержалась, добавила я.
Бас тем временем запел.
Катька слушала, сопела. Вот как узнать, надолго ли хватит детской закваски, насколько я приучила ее любить музыку? Не разлюбит ли, однажды стряхнув с плеча мою нежную, но твердую руку? Не знаю, и знать мне этого сейчас не надо. Не знаешь ничего наперед, а если вдруг что-то видишь, то очень страшно с этим жить. Даже с хорошим. Вдруг не сбудется.
– «Еще вина, еще вина!..» – хохотал музыкально бас, а Катька радостно вибрировала вместе с его вполне сильным, объемным голосом.
К маримбе так никто пока и не подходил. Программки не было.
– Кать, а ты точно видела, что на афише написано про маримбу?
– Да точно, точно, мам! Там еще фотография была, только маленькая и неразборчивая. Дяденька какой-то…
– Хорошо.
– Здорово поет бас, правда, мам?
– Не то слово.
Литовцы, как правило, все мировые хиты – арии, песни, романсы – перекладывают на родной язык и с удовольствием поют их, легко преодолевая многочисленные «ж», «б», «м», «ск», слегка меняя не мелодию, но интонацию из-за жестких согласных и мягких, непривычно звучащих гласных. И сейчас я не с первой ноты узнавала знаменитые арии. Главное, с иронией относиться к собственному великодержавному шовинизму. А к маленьким нациям, трепетно хранящим свою культуру, – с уважением и осторожностью. Не фыркать кстати и некстати.
Тем временем ведущая стала что-то рассказывать на литовском языке. Год от года концерты ведет одна и та же пожилая, очень красивая дама. Первые годы из жесткого, резковатого языка я не могла вычленить даже фамилии. Теперь слышу отдельные слова, понимаю глаголы, общие корни. Близкие и такие разные языки. Мягкое русское «теперь» по-литовски звучит «даба́р». Это одно и то же слово, из общего древнего языка, просто звучать стало чуть иначе. Так же как и «герэй» – «хорошо», «вакар» – «вечер», «ня жину» – «не знаю», «ня норю» – «не хочу», то есть «не по нраву мне это, не нравится»…
– Принципиально не говорит, что ли, по-русски, – пробормотала я. – Ведь половина зала – точно наши…
– Да ладно, мам! – прошептала Катька. – Все и так понятно! Сейчас будет маримба. Музыкант, закончил консерваторию… в Клайпеде…
Я не удержалась и фыркнула.
– Мам… – Катька укоризненно посмотрела на меня.
– Хорошо, извини. И…?
– И учится сейчас в Вильнюсе в музыкальной академии. Учился в Норвегии. Будет играть Баха, Пьяццоллу и еще кого-то, не знаю такого имени.
– Господи, да как ты это все поняла-то?
Катька пожала плечами и прошептала мне на ухо:
– Все понятно, мам. Только тетку сейчас рядом с тобой разорвет от наших разговоров.
Я даже не стала поправлять, что тетку надо называть хотя бы женщиной, согласно кивнула и извиняющееся улыбнулась соседке. Та, вздернув нос, стала демонстративно обмахиваться платочком. Большой литовский нос, типичный, уточкой, задиристой, но не упрямой, просто вполне уверенной в собственной красоте.
В зале душно не было, было хотя бы тепло, в отличие от июльской свежести за окном. Где-то в июле самая жара, а где-то…
Катька постучала меня по руке.
– Вот, смотри, смотри…
Откуда-то сбоку вышел музыкант. Мальчик? Или уже не мальчик. Молодой человек. Очень молодой, осьмнадцати лет, где-то так.
– Рентгеныч… – ахнула Катька.
Я тихо засмеялась. Точно. Мой знакомый стоматолог, большой оригинал, гениальный врач, который вдруг стал писать картины и потерял всякий интерес к пломбам и коронкам. Когда-то я коротко и совершенно панически была в него влюблена. Безответно. Две недели. Пришло и ушло. Маленькой Катьке однажды послышалось, что его отчество – Рентгенович (на самом-то деле «Евгеньевич»), так и прижилось.
Молодой музыкант и правда был похож на Рентгеныча, в юности, в которой я его еще не знала. Но он наверняка был таким – с чистейшей нежной кожей, едва знакомой с бритвой, ровным подбородком, веселыми глазами, меняющими цвет, как положено сероглазым – от зеленого до синего, со светлыми, слегка вьющимися волосами. Хорошо сложенный, не слишком высокий, музыкант ловко взял изящными руками четыре палочки – по две в каждую.
– Ничего себе… Как он может их так держать?
Я придержала взбудораженную Катьку.
– Может. Не сложнее, чем быть космонавтом. Сиди слушай.
Музыкант неплохо сыграл «Сарабанду» Баха. Хотя откуда мне знать, как он сыграл? Бах действует на подсознание, как и другие великие композиторы, познавшие мировую гармонию. Она есть без нас, без них. Но они ее слышат. И записывают в понятной человеку форме. Поэтому иногда даже когда ребенок худо-бедно ковыряет на пианино Баха или простейшие пьески Моцарта или Шуберта, я слышу эту вечную, таинственную, скорей всего никак не относящуюся к нам мировую гармонию.
Как играют на маримбе, я не знала. Второе произведение мы лишь позже нашли в Интернете и узнали, что оно называется «Marriage of a lamb» – «Свадьба ягненка». А тогда я просто слушала с интересом, а Катька, как мне показалось, просто из вежливости. Без начала и конца, без мелодии, волна звуков – то бурных, то замирающих и опять появляющихся, нежных, звонких, переливающихся. Маленький зал заполнялся музыкой, за окном покрикивали чайки, юный музыкант ловко справлялся с палочками.
Третье произведение мы узнали по первым тактам. Знаменитейшее «Libertango» латиноамериканского композитора Астора Пьяццоллы, которое мы слышали и на скрипке, и в оркестровом исполнении, и на аккордеоне. Катька любит напевать первые две строчки на английском: «Strange, I’ve seen that face before…» («Странно, я ведь видела это лицо раньше»). «Действительно, как все странно и сложно сопряжено в этом мире», – думала я гораздо позже, вспоминая тот концерт.
