Наталия Терентьева - Маримба!
– Сегодня день нашего второго рождения, помнишь, мам?
– Конечно, помню. Надо бы в церковь сходить…
Первые дни августа мы по-прежнему проводим в маленьком литовском городке.
В ту единственную православную церковь мы иногда заходим. И отмечаем – вот чуть-чуть прибавилось… Пространство внутри стало наполненным, напряженным, появилось то особое ощущение, когда перешагиваешь порог и входишь внутрь храма…
На море в этот день смотрим с опаской, тем более что из года в год в первую неделю августа штормит. Мы не пытаемся проверить – та ли это Волна или не та. Больше испытать даже не то, что ты тонешь, а как тебя тянет сила стихии, мне ни разу не хотелось.
Ветер, огонь, вода… Почувствовав на себе силу стихий, понимаешь очень остро: ты, то есть я, вмещая в себя весь космос, размышляя о величайших загадках жизни и смерти, мала и беспомощна перед лицом всего лишь морской волны, которая могла остановить бег времени и течение жизни для нас с Катькой навсегда.
И еще понимаешь: есть что-то то ли внутри меня, то ли надо мной (то ли это одно и то же?), что сильнее самой сильной стихии. Как только начинаешь называть это что-то, получается сказка и миф, и одна из трех мировых религий, которая никак не может договориться с остальными главными религиями – а как на самом деле-то было? И есть кто наверху или нет? И что будет после смерти? И сколько раз мне дана будет жизнь?
Поэтому лучше не называть никак. И знать: есть я и Катька, сильные, умные и смелые. Спортивные и оптимистично настроенные. Есть Волна, которая безусловно сильнее нас. Есть Что-то, что сильнее Волны. Этому «что-то» нет названия. Я бегаю вокруг него, хочу увидеть, услышать, понять, кричу: «Я в тебя не верю! Не верю! Потому что не понимаю! А хочу понять! Ты меня за это не накажешь, что я в тебя не верю? Помоги мне в тебя поверить, а? А то слишком уж как-то все не вяжется! Я много читала слишком, понимаешь? Разбираюсь! И не верю!»
И в один прекрасный день случается что-то, что заставляет тебя остановиться и посмотреть на небо. И сказать:
– Я поняла твой ответ. Спасибо. И за спасение. И за ответ.
Правда, потом проходит какое-то время. Случай с вмешательством чуда становится просто домашней легендой, мифом, привычным, сто раз рассказанным-пересказанным. После него уже столько раз не помогли, столько раз не услышали!..
И снова смотришь на небо и говоришь:
– Вот понимаешь, я даже не потому, что Ты в самом главном не помог… Это ладно. А вот объясни мне, как может быть, что Отец, Сын и Дух – это одно и то же? Не понимаю. Не укладывается. Или еще – ну чем может помочь прикладывание к мощам? Чем? Кусочек мумифицированной плоти лежит запертый под стеклом, люди целуют это стекло, стекло каждый день протирают Мистером Мускулом, я знаю этот запах… А люди просят дать надежду своим умирающим близким, здоровье – безнадежно больным… Ведь приходят именно такие… Зачем этот обман? Объясни! Не понимаю. А не понимаю – не могу верить.
Волна! – напоминаю я себе в минуты сомнений и полного безверия. В минуты, когда остаешься совсем одна в черном космосе. Краткий, до нелепого краткий отрезок твоей собственной жизни, и ничего нет – ни до, ни после. Огромный мир, которому лично до тебя никакого дела нет – и ты, маленький, крохотный, ничтожный, слабый. В пустоте универсума или мультиверсума – как решат физики. А мне-то что от этого – сколько вселенных вокруг меня, частью какой вселенной я являюсь? Ничтожно малой частью, такие ничтожные величины даже не учитываются при погрешностях.
Но. Было же это чудо – первого августа? Было же чудесное спасение, было вмешательство свыше? Наверно. Возможно, именно так и появилась идея Бога. Висела моя прапрапра…бабушка на хвосте на дереве, смотрела с тоской в черное пустое небо, а потом однажды спаслась чудом от голодного тигра или – тоже – вынырнула из омута в ледяной речке, подхватив мохнатой лапой своего первенца – и поняла! Есть кто-то, там, в черном, бесконечном, которое не понять, ни охватить разумом, взглядом – ничем нельзя, кто-то, кто думает о нас. Жалеет нас. Прощает и вытаскивает из омутов, передряг, лап коварных тигров и холодной, жестокой, бессмысленно жестокой морской волны.
Спасибо, дорогая прапрапра…бабушка, за идею Бога, который нас с тобой придумал такими любознательными, смелыми и удивительными.
* * *Прочитав мой рассказ, подросшая и хамоватая Катька снисходительно заметила:
– Я – от коварных богов произошла, которые умели летать, веселились и подарили твоим прапрабабушкам огонь, а не от любознательных и задумчивых обезьян. Не забудь написать!
Маримба!
Не потому, что от Нее светло,
А потому, что с Ней не надо света.
И. Анненский.– Мам, что такое маримба? – спросила меня Катька.
– Маримба – точно не каримба, – пробормотала я, разбирая чемодан. – Черт, а зачем мы столько пляжных сарафанов взяли, не на теплые моря ехали… А что?
– Да просто прочитала сейчас, висит афиша около гостиницы. Концерт сегодня во Дворце…
– Кать, ну только что приехали, какой концерт, а? Все мятое…
– Я поглажу! – встрепенулась Катька. – Тебе какое гладить? Черное, короткое?
– Да любое. А что за срочность такая? Целый месяц впереди, находишься!
– Не знаю. Очень интересно. Там бас будет петь, а аккомпанемент на маримбе.
– Ну если бас… Тогда пойдем. Может, тебе что-то из репертуара подойдет.
– Мам!
– Да ладно. – Я поцеловала смеющуюся Катьку. – Или мне.
– Ты хочешь петь? – осторожно спросила Катька.
– Нет, играть! Маримба, это, кажется, огромный ксилофон. Что-то вроде того, с трубками, через которые идет звук. Пойдем послушаем. Я в детстве играла на металлофоне, в детском саду. Увлекательное занятие. Пойдем. А бас наверняка что-нибудь комическое споет. Соответствующее приподнятому настроению приезда.
Катькин огромный голос, не вмещающийся ни в какие понятные рамки, действительно справится если не с басовыми, то с баритональными партиями. Только зачем они Катьке, тонкой трепетной красавице, не стремящейся становиться певицей? И мне, уставшей с дороги – сутки, с пересадками, – зачем маримба, даже если она и похожа на мой первый музыкальный инструмент?
Все в жизни зачем-то. Зачем-то Катька пошла вокруг гостиницы, как в детстве, когда приезжала сюда совсем маленькой, – просто обежать знакомые переулочки, увидеть, что все как стояло, так и стоит. Растут толстолистые хосты в клумбах, огромные голубые ели, пышные северные кустарники. Не северные, нет. Напоминаю себе каждый раз – Балтика на широте Москвы. По крайней мере та, в которую ездим мы. Но почему всегда, приезжая из июльской разгоряченной Москвы, мы попадаем в северный мрачноватый холод? Дует ветер, выдувая назойливые, скачущие по кругу мысли, не спокойно прохладное море, стремительно бегут по небу облака, три раза на день меняется погода. Вышел с зонтом для дождя – все равно иди к морю, возможно, закроешься им от яркого солнца, которое в конце июля еще высоко, еще горячее, еще обещает лето, тепло, летние радости…
На концерт Катька нарядилась первая, стояла, ждала меня.
– Ух ты, кто такая красивая к нам приехала девушка? – Проходящий мимо хозяин нашей маленькой гостинички, а точнее муж хозяйки, высокий импозантный Альгидас, всегда небритый и непричесанный, но со вкусом и выдумкой наряженный, остановился. – Здравствуйте, здравствуйте… Думаю, издалека – мама… Нет, не мама. Это дочка так выросла…
– На двенадцать сантиметров за зиму! – похвасталась Катька.
– И зубы уже все выросли! – добавила я. – Боевым частоколом!
– Мама!..
– Так не выпали же? – пожала я плечами. – Чего ж стесняться?
Я напомнила себе – Катька уже не малыш. И Альгидас слишком хорошо понимает по-русски. Приезжая в Литву, я тут же расслабляюсь – можно выражаться свободно, все равно половины не разберут, улыбнутся, кивнут. Но Альгидас учился, когда еще «в Литве были танки и КГБ», – увы, ничего другого в массе своей люди не помнят. КГБ и танки. И при случае – лояльные, терпимые, доброжелательные, – напомнят. Немцу про дедушку, а то и папу-фашиста, охранявшего, скажем, газовую камеру, не напомнят. Почему? Потому что у них лично никого не сожгли в газовой камере? Потому что это было давно, а наши танки ушли только двадцать пять лет назад? Или просто потому, что при виде веселых, откормленных, чисто, просто и ярко одетых немцев, в основном пенсионеров, катающихся по всему миру, совершенно не вспоминается фашизм, война, концлагеря, сумочки из человечьей кожи. Мы сумочки из человечьей кожи не шили, но нас ненавидят больше, если ненавидят.
В Литве ненависти почти нет, но есть привычное, глухое, глубоко спрятанное раздражение. «Русские». Точка. Не надо добавлять никаких эпитетов – «пьяные, наглые, хамские» – нет, не надо. Тем более, мы разные. Вот мы с Катькой, скажем, не пьяные и не хамские. Не пьющие и милые, высокоинтеллектуальные. Катька – юная певица с редким голосом, красавица и умница, читающая с нечеловеческой скоростью – 60 страниц в час, умудряющаяся при этом хохотать над прочитанным и запоминать в мельчайших деталях, а я – и так понятно, москвичка с двумя высшими, законченными, самыми лучшими образованиями, которые только можно вообразить. Приличная, вежливая, терпимая. В очках. Симпатичная, если меня не взъерепенить. В меру застенчивая. И все равно. Если мы громко засмеемся, или ненароком толкнем кого-то, или не оставим чаевых ленивому официанту, или постараемся занять место получше на концерте, где не пронумерованы места на билетиках, – «Русские!..»
