Анатолий Михайлов - У нас в саду жулики (сборник)
Без двадцати минут семь Зоя как-то торжественно разгибается и, озарившись лукавой улыбкой, вынимает из фартука пять рублей. Кошелек с деньгами Зоя всегда носит с собой. И я тут же бросаюсь в барак и, накинув на ходу плащ, с сумкой в руке несусь на кухню, где перед каждым столом стоит по соседке, и, порывисто наклонившись и раскрывая свой секрет, выуживаю бутылки, замаскированные в бочке из-под капусты, заначенные еще позавчера и не учтенные Зоей, и присоединяю к добытым сегодня. Оторвавшись от плиты, соседки ко мне поворачиваются и, добродушно переглянувшись, тут же обо мне забывают. Уже на улице я продолжаю высчитывать, сколько получится пива и сколько фруктовой воды для Сережи, и хватит ли, помимо водки, еще на бутылку красного, самого дешевого – за рубль тридцать две. И в гастроном вбегаю почти впритык, когда народ уже в беспокойстве посматривает на часы, как бы давая продавщице понять, что еще только без пяти, а продавщица, не особо торопясь и как бы наслаждаясь своей властью, доказывает, что уже без одной, но она, уж ладно, так и быть, всех отпустит, и чтобы за водкой больше не становились, и по очереди прокатывается вздох облегчения.
Я поднимаюсь на крыльцо и по дороге в комнату засовываю бутылку ягодного в резиновый сапог; и сверху еще накрываю портянкой. Будет потом сюрприз. И уже в комнате, поставив пиво с лимонадом в холодильник, вытягиваюсь на диване.
Водка уже на столе, а Зои все еще нет. Зашла на минуту к соседке и, как всегда, застряла. И я начинаю нервничать.
Кажется, идет (Зоины шаги я узнаю безошибочно) и, увидев, что я не в своей тарелке, молча отодвигает стекло. И мы с ней уже не разговариваем. Вытаскивает из буфета две рюмки и, поставив их рядом с бутылкой, уходит за кастрюлей. Погружаясь в привычный натюрморт, я постепенно успокаиваюсь.
После выпитой бутылки наступает перемирие, но в это время Сережа (он только что прибежал и вместе с нами ужинает) врубает телевизор, и настроение снова ухудшается. Сережа опять убегает во двор, а Зоя идет на кухню мыть посуду.
Я хочу убавить громкость, но все ручки телевизора перекручены, и на силу звука ничего не влияет. Сюрприз с бутылкой ягодного, скорее всего, так и не состоится (как-то сегодня не пошло). А если даже и вынуть, то может перерасти и в скандал.
И, опустив на колени локти, я тупо поворачиваюсь к двери.
Дверь, наконец, открывается, и, погремев в ящике буфета вилками и ложками, Зоя берет подушку и пристраивается рядом со мной на диван. Я отодвигаюсь. Телевизор все продолжает бубнить. Зоя в него смотрит и начинает дремать.
Я решительно поднимаюсь и, подойдя к тумбочке, наклоняюсь за пишущей машинкой. Мне уже пора в спортсовет на свое рабочее место: среди почетных грамот и вымпелов я пытаюсь там писать свою книгу. Сначала Зоя подозревала секретаршу и все неожиданно врывалась в надежде «подержать меня за ноги». И один раз даже принесла розовый вермут, и мы с ней в результате переспали. Прямо на стуле. Ну, а какая же после этого книга…
Но пишущей машинки почему-то нет. Наверно, во время уборки Зоя ее переставила. А может, вместе с дорожкой и вытряхнула. К тому же после выпитой поллитры никак не сосредоточиться.
Сегодня я опять не написал ни строчки. И так вот каждый день.…И вдруг я вспомнил про Витеньку, зря, что ли, я ему привез в подарок «Милицейский протокол»? В Магадане его еще никто не слышал. И, засветившись надеждой, я чуть было не завернул к Нине Ивановне. Но в последний момент все-таки сообразил, что в это время дня у Витеньки пониженный тонус.
У Нины Ивановны сегодня заплыв, и поэтому Витенька сейчас не в духе. К восьми часам вечера Витенька всегда не в своей тарелке. В особенности когда представляется ресторан. Все наслаждаются музыкой и танцуют, а у Витеньки – комендантский час. После восьми вечера ему запрещено появляться в общественных местах. И так еще почти целый год. А если засекут, то могут намотать третий срок.
И чтобы Витеньке не было так горестно, Нина Ивановна устраивает ему ресторан на дому. Помимо водки, еще покупается «Айгешат» или «Карданахи», и вместе с балыком под пиво на блюдечке красуются креветки. Но это все равно не спасает: ну, что это за ресторан, если даже не побазлаешь с вышибалой и между танцами не возьмешь приглашающего Нину Ивановну на вальс мертвой хваткой за галстук.
Да тут поневоле разорвешь на груди рубаху!
И Витенька начинает нервничать. Еще заранее. И, кроме того, у Нины Ивановны в городе море знакомых мужчин. Их, правда, как только на горизонте появляется Витенька, прямо как сдувает ветром. Но сейчас Витеньке до них не дотянуться. И это очень обидно.
Правда, через час или два, когда Витенька уже примет на грудь и не на шутку загрустит, из ресторана, как в почетный караул, сменяя один другого, придут его друзья поддержать в тяжелую минуту товарища. И это, конечно, приятно. Но все равно не то. Они-то снова уйдут в ресторан, а Витенька опять один.
И как-то Витенька даже не выдержал и порезал себе вены. Залез в одних плавках в ванную и полоснул. Нина Ивановна приходит, а Витенька моется. Но почему-то с закрытыми глазами и в красной воде. Еще хорошо, что не захлебнулся.
Ну, Витеньку, конечно, спасли и, вызвав «Скорую помощь», отвезли на 23-й километр (как под Москвой в «Белые столбы»). И на работе оформили командировку. А 23-й километр – так, на всякий случай. Мало ли что. И Нина Ивановна даже возила ему туда бутылку. А Колька Грек привез Витеньке под пиво крабовый паштет.
Колька Грек – Витенькин товарищ по производству. Он работает с Витенькой в одной шараге. Там вручную плетут троса. Конечно – не кружева. Зато на хлеб с маслом хватает. Мне Витенька даже показывал свой профсоюзный билет – и одних только вычетов на целых семь с полтиной. И значит, на руки – семьсот пятьдесят. А с середины мая (когда на прииски пошли бульдозеры) – повышенные соцобязательства. И вычеты теперь подпрыгнут до червонца. Но в эту шарагу не так-то просто попасть, и прежде всего надо обязательно быть судимым. Хотя бы один раз. Иначе не пропустит отдел кадров. И это совсем не шутка.
Там у них все сидели: и начальник, и его заместитель. И даже председатель месткома. И поэтому все Витенькины друзья вдобавок еще и его товарищи по лагерю.
Колька (он и на самом деле грек и его настоящая фамилия Понтази) когда-то был тралмастером на «Альбатросе» и еще по рефрижератору помнит Лешку. И даже бывал на Шикотане. И наш «кондей» тоже туда в свое время ходил, только не на селедку, а на сайру, и все рассказывал, какие там русалки, что даже Нина Ивановна им не годится в подметки. Там на острове консервный завод, и на восемь тысяч обработчиц несет круглосуточную вахту вооруженный отряд пограничников, человек примерно двадцать пять, и каждый боец, испытывая дополнительную нагрузку, своей осанкой напоминает кавалериста. Ну, а «кондей», когда забиваем «козла», все травит нам баланду: проведешь, смеется, ручным фонариком по телке и выбираешь на любой вкус и цвет. Но бывает и наоборот – что самого поставят «на хора»: как перетянут ниткой яйца – и запоешь «Пусть всегда будет солнце».
До этих щемящих широт я, правда, тогда не дозрел, и моя «девушка из Нагасаки» все еще ждет своего часа. Зато после штормового предупреждения я первый раз в жизни услышал «СПАСИТЕ НАШИ ДУШИ». В эфире писк и треск, и, улепетывая от цунами, мы на всех парусах несемся на плавбазу в Спафарьево…
– «Иваново»… «Иваново»… – перекрывая помехи, выходит на связь бегущий вместе с нами в укрытие наш товарищ по несчастью, – я «Капитан Ерин»… прием… – и, одушевляя «взвывшие локаторы», вдруг врывается голос Высоцкого…
Но это еще все впереди, а сейчас мне и море по колено, и, вместо дрожащих бликов, переливаясь чешуей, по днищу трюма скользит и сверкает селедка. В руках у меня с прорезями на совке увесистая лопата-«зюзьга», и, чтобы сейнер не перевернуло, я этой «зюзьгой» разбрасываю селедку по отсекам. И не успеешь еще все разгрести, как сверху уже сыплется новая порция… Сочась под тяжестью улова с вываливающимися из ячеек ошметками медуз, над палубой мотается «коплер», и тот, что «на шворке», должен улучить момент и, когда «коплер» проходит над трюмом, изловчиться и дернуть цепочку (это и есть «шворка»), а сам, чтобы в составе селедки не загреметь ко мне на «зюзьгу», успеть отскочить; и еще хорошо, если на «шворке» Лешка и, прежде чем дергать, сначала обязательно убедится, что я уже все раскидал и, в свою очередь, тоже успел отскочить, а когда на «шворке» «дракон» (такая здесь кликуха у боцмана), то не успеешь еще выплюнуть чешую (налипла чуть ли не по самые брови), как «рыбий глаз» уже щекочет подбородок и щеки и, окатив запахом водорослей, тычется прямо в нос… И наверху все снисходительно улыбаются, какой удивительный пейзаж, и не хватает разве что кисти художника Верещагина, а мне, конечно, не до веселья: ну, какой же это смех, когда весь по горло в селедке и торчит одна голова… И, прихватив «дракона» за жабры, Лешка его предупреждает: «Ты что, не кончал школу верховой езды?! Зачем обижаешь джигита!!!» (Когда я первый раз встал на вахту, то штурман меня со словами «ну куда же ты, козел, прешь!» по-отечески пожурил и, потеряв потом равновесие, чуть было в сердцах не пристукнул; а я, и правда, вместо «норд-оста» – сразу-то ведь не врубиться – уже проскочил на «зюйд-вест», а в это время на палубе все чуть ли не кувыркаются; вот Лешка тогда меня джигитом и окрестил. Зато после десанта на берег, когда до штурвала никак не доползти, я, выручая своих ослабевших товарищей, отмантулил за них подряд несколько вахт.) И, понимая, что Лешка хоть и хохмит, но за такие шутки может и «порвать» ему «пасть», «дракон» поджимает хвост. А после «замета», когда уже сушим трал и все хлобыщет и хлещет ветер и от соленого ушата не спасает застегнутый на все петлицы рыжий капюшон робы, я в это время раскачиваюсь на корме и в руках у меня теперь шест (называется «пёха»), и этой «пёхой», чтобы не намотало на винт, я обязан отпихивать сеть; но, вместо того чтобы отпихивать, наоборот, упрешься и вцепишься, и только одна мысль – как бы не смыло за борт; а перед тем, как уже высушенный трал будет болтаться над палубой, в позе ползущего на штурм теперь лежу на животе и собираю с каната кольца, а в это время Лешка, чтобы не смыло, держит меня за сапоги.
