Ариадна Борисова - Повторите, пожалуйста, марш Мендельсона (сборник)
Стало трудно дышать: какой-то звериный, животный ужас перехватил горло. Проклиная свою склонность к преувеличению опасности, когда это касалось детей, Даша прислонилась к грязной машине. Закрыла глаза. Замелькали страшные видения. Ослабшая до неспособности шевельнуться, она полулежала на капоте и, несмотря на грохот в висках, с абсолютной ясностью слышала все, что происходит извне и внутри. Слышала многоязыкий говор, людское коловращение и шарканье сотен ног, а в ней ворочался, сердито пинаясь, ребенок. Ему недоставало дыхания.
Даша всей грудью вдохнула резкий воздух. Нельзя поддаваться панике, она у себя не одна.
– Мама! – почудился тонкий голос далеко-далеко, и сердце затрепыхалось в тисках кричащей боли. Ну вот, не хватало галлюцинаций в ошпаренном страхом мозгу…
Но нет, это была не галлюцинация. Обостренный надеждой слух превратился в устремившиеся во все стороны бумеранги. Даша теперь почти не сомневалась, Никиткин голос продолжал взывать к ней: «Мама, мама!»
Протянув руки, как слепая, она пошла на зов сына.
Толпа у лестницы, колышась, меняясь, всходя и топчась на месте, слушала песню. Даша еле протиснулась в толпу спиной вперед, чтобы защитить живот, и повернулась.
«Имеющий глаза да вылупит», – говорит лысый телевизионный Дима в черных очках. Не веря собственным глазам и ушам, Даша уставилась на привычное зрелище, неуместное здесь, как изысканный палантин над испачканным говяжьей кровью халатом.
Никитка пел, по обыкновению взмахивая руками. Пушистые варежки на резинках, пришитых к обшлагам куртки, синими птахами летали вокруг. Костя с невозмутимым лицом стоял в шаге от Никитки с новогодней «шарманкой» на шее и крутил ручку от швейной машинки. Зрители бросали горсти денег в открытую щель. Монеты звякали глухо – ящичек был полон не только копеечной мелочью. Вместо картинки с Дедом Морозом на нем желтело солнце и цвели ромашки, нарисованные не очень умелой Костиной рукой. А поперек старательно было выведено большими красными буквами: «На падарк маме».
Тихо охнув, Даша спряталась за чью-то спину. Прижала ладонь к животу: угомонись, маленький, слышишь – брат твой поет…
– Я плыву по морю,
– пел Никитка.
Я плыву по морю,
чтобы попасть на свою родину,
где мой дом, где моя семья.
В доме живет моя мама.
Она меня ждет,
она стряпает пирожки.
Я плыву по морю,
а в нем ползают крабы,
и плавают злые акулы,
и живет там король
с хвостом как у рыбы.
А я все плыву по морю,
я плыву туда,
где моя семья, где мой дом.
Мама, мама! Я люблю тебя,
я привезу тебе подарок —
красивое платье,
я скоро к тебе вернусь!
– Мама, – прошептала в ухо вынырнувшая из толпы Маринка, – я позвонила папе, все хорошо.
Даша с трудом выдавила:
– Марина, прекрати, пожалуйста, этот концерт.
Глаза у дочери страдальческие, на щеках раскраснелись пятна нервного румянца:
– Да, люди на телефоны снимают, выложат в Интернет, вот будет позорище…
– Не напугай мальчиков, – опомнилась Даша. – Ни о каком позорище чтобы речи не было. И ни в коем случае не говори, что я их видела. Привезешь на автобусе.
– Давай лучше я, – высунулся из-под локтя Владик, – а то Маринка разревется и все испортит.
– С чего это я разревусь?
– Ты уже ревешь – вон щеки мокрые.
– Это от стыда, дурак!
– Сама такая… А давай вместе на автобусе? Только пусть мама сначала уедет домой, а я схожу в туалет.
– Иди в свой туалет и езжай домой с мамой. Я сама малышей отвезу.
Даша побрела к машине.
Она шла и плакала, и ей становилось легче. Со слезами из нее вытекали страх и боль. Потом Даша плакала, сидя в «Суксиде». Безымянный мальчик все еще дрыгался в животе.
Даша припудрила нос и подкрасила губы: ну все, все, успокоились. Твои братья нашлись, а скоро в мире появишься ты и увидишь свою семью… свой дом, где живет твоя мама и стряпает пирожки.
– Поехали, мам! – возбужденным шепотом закричал прибежавший Владик. – Они тоже поехали! Я проводил их на остановку, они меня даже не заметили! Маринка мне за остановкой сказала – это Костя все придумал и сам написал!
– Да уж понятно, что сам…
– Они просто не знали, что папа заработал деньги в ресторане.
– В каком ресторане? – опешила Даша. – Когда?!
Мальчик замер с непристегнутым ремнем безопасности в руке.
– Владик, – ласково сказала она, – я тебе обещаю: папа ничего не узнает до тех пор, пока все всем не станет известно.
– Я думал, что ты… что тебе… – забормотал сын. – Я думал, ты знаешь…
– Очень хочу узнать.
– Ну… в общем, папа вчера пел в ресторане, где играет дядя Наиль. Папа же хорошо поет, почти как Никитка… Там какая-то большая организация Восьмое марта справляла. Они договорились, и дядя Наиль повез папу. Ему на сцене специально стул поставили, чтоб он без костылей пел. Папа много денег заработал, даже больше, чем дядя Наиль…
– Владик, поправь, пожалуйста, пакет, из него сейчас фарш выпадет, – попросила Даша, заводя машину.
– Мы сегодня будем делать пельмени?!
– Завтра. А послезавтра как следует уберемся дома, ведь через два дня уже праздник.
– Я Маринке и Сонечке кое-что интересное на 8 Марта придумал, – не вытерпел Владик. – И тебе… Но пока не скажу, ладно?
– Ладно, – засмеялась Даша, и Черкашины поехали домой.
Повторите, пожалуйста, марш Мендельсона
Осенью Женька, двенадцатилетняя внучка Веры Георгиевны, нашла на улице коричневого щенка неопределенной породы, низенького и ушастого. Семья сына наслаждалась общением с песиком, пока не обнаружилось, что у невестки Марии аллергический ринит от собачьей шерсти. Переселение Тугрика к Вере Георгиевне в другой конец города устроило всех: определили малыша в добрые руки, бабушка теперь не одна, и у внучки появилась причина чаще к ней наведываться.
Честно сказать, поначалу Вера Георгиевна не больно-то радовалась – никогда не держала в доме животных. Но вынужденные ежедневные прогулки хорошо повлияли на суставы ее больных ног, а необходимость захаживать в магазин за ливерной колбасой для питомца приучила хозяйку и себе брать свежие продукты. Скоро ей стало трудно представить, как она могла есть размоченные сухари, ленясь сходить за хлебом, и как вообще жила раньше без собаки.
Перед майскими праздниками Женька пришла с пакетом домашних круассанов с ежевичным вареньем – невестка была стряпуха не чета Вере Георгиевне. Свекровь знала: кулинарными изысками Мария пытается привязать к дому Олега, такого же ловеласа, как его отец. Впрочем, небезуспешно.
За чаем разговорчивая внучка выболтала свои маленькие секреты – бабушка была у нее вроде подружки, которой можно вывалить все, что гнетет и волнует, а она никому и никогда. Пересыпая речь словечками молодежного сленга, рассказала о мальчике, который ее «доставал»:
– Прямо жесть, бабуль, еле-как от него после школы удираю.
– «Кое-как», – поправила Вера Георгиевна. Ее, бывшую учительницу, коробило словотворчество малограмотной эпохи. – Он что, по улице гонится за тобой?
– Не-ет, – замотала головой внучка, – издалека провожает.
– Так это же хорошо.
– А в школе дергает за волосы! Надоел. Следит за мной, совсем как мама за папой… Бабуль, можешь не верить – мама до сих пор в папу влюблена.
– Почему не верю? Верю.
– Ей почти тридцать восемь! Папа, конечно, хороший, его все уважают, но ведь он… – Женька замялась.
– …дамский угодник, – подсказала Вера Георгиевна.
Внучка захлопала ресницами:
– Откуда знаешь?
– Твой папа все-таки мой сын.
– В Новый год у нас были гости, и папа поцеловал в прихожей тетю Дину. Я нечаянно увидела и чуть с ума не сошла, – призналась Женька. – Еле-как… то есть кое-как успокоилась.
– Паршивец…
– Бабуль, а после сорока лет любовь точно заканчивается?
Полстолетия назад Вера Георгиевна тоже предполагала, что после сорока лет интенсивной любви и жизни человек начинает невыносимо долго и эгоистично умирать. Только Вере Георгиевне, в отличие от Женьки, было тогда девятнадцать. Такое соображение заронили в юной Вере мамины беседы с подругами. Она поклялась себе, что даже если ей удастся дожить до пенсии, ничто не заставит ее заводить разговоры о проблемах с сердцем, нервами и бесстыдном геморрое. (Заводит! По часу муссируют по телефону с Ириной Алексеевной те же нескромные темы между обсуждением непрофессионализма нынешних учителей.)
Вера Георгиевна принялась потихоньку убирать со стола:
– У мамы про любовь спроси.
– Ой, ее спросишь! Бабуль, а дедушка тоже был дамским угодником?
– Дедушка был большим ученым, – веско сказала Вера Георгиевна и, подумав, добавила: – Талантливым людям можно простить слабости характера.
– Измена – слабость характера? – фыркнула Женька. – Да ладно, бабуль!
Измена?.. Вера Георгиевна растерялась. Неужели так серьезно? То-то Олежка глаз не кажет.
