Владислав Кетат - Дети иллюзий
«Так вот где собака-то порылась! – сдержавшись от высказывания только что понятого, думаю я. – А жизнь-то становится всё интереснее и интересней!»
– Эдуард, тебе тоже пора, – говорит Востоков.
Эдуард медленно поднимается со стула.
– Зря ты так, Игорь, – говорит он, накидывая на плечо сумку, – я могу быть вам полезен.
– Это чем же?
– Вам с такими цацками прямая дорога в Столешников переулок[11], а у меня там знакомые есть в одном бутике, могу познакомить…
Игорь напряжённо смотрит на Эдуарда. Эдуард – на Игоря.
– А тебе с какого края радость? – вмешивается Климов.
– Процент, – мягко улыбается Эдуард, – за посреднические услуги.
Телефонный звонок прерывает повисшее в шоу-руме молчание. Востоков, не отрываясь от каталога, делает мне знак рукой, что его нет. Готовый услышать и тут же отшить кого-нибудь из клиентов, поднимаю трубу:
– Фирма «Регейн», добрый день!
– Алло, привет, – говорит бодрый Татьянин голос, – как дела?
– Отлично! – шепчу я в трубку. – У меня хорошие новости: мне премию дали!
– У меня тоже, – шепчет в ответ Татьяна, – я придумала, как спасти твоего друга! Пораньше смыться можешь?
Закрыв рукой трубку, кошусь в сторону начальства:
– Игорь Борисович, а можно мне…
– Иди уже, иди, – отмахивается он от меня. – Только завтра не опаздывай – работы много.
– Я вас люблю, господин генеральный директор! – кричу я и убегаю в свой угол переобуваться.
Последнее, что я вижу, покидая офис – треугольник из нависших над Востоковским столом макушек.
То, что рассказывает мне Татьяна, пока мы с ней, никуда не торопясь, идём от места её работы до станции метро «Ленинский проспект», меня в прямом смысле шокирует. Мне предлагается – ни много ни мало – написать пьесу, причём не просто так, а на определённую тему и, что самое поганое, к определённому сроку. Я пытаюсь делать вид, что мне это интересно, и что я совершенно спокоен, но у меня плохо получается.
– Это короткая одноактная пьеса, – успокаивает меня Татьяна, поглаживая рукой по плечу, – чего ты боишься-то, не понимаю. Тебя же не роман трёхсотстраничный заставляют родить к понедельнику!
– Тебе легко говорить, – отвечаю я, – я же никогда не писал на заказ. По большому счёту, я ещё вообще ничего не написал, кроме десятка рассказов, которых лучше никому не показывать, и недописанного романа…
– Когда-то же надо начинать! – напирает Татьяна. – Если ты решил стать писателем, то, будь добр, пиши! Или ты думаешь, что оно само собой напишется?
– Разумеется, я так не думаю. Просто мне казалось, что моё увлечение литературой не выходит за рамки безобидного хобби…
Услышав это, Татьяна рывком останавливает меня и берёт за грудки:
– Нет уж, дудки! Опять эта мужская боязнь ответственности! На правах твоей музы я требую, чтобы ты за это взялся!
– Ты понимаешь, сроки… – начинаю мямлить я, но Татьяна не даёт мне закончить. Она прижимается ко мне, сомкнув за моей спиной свои сильные для девушки руки.
– Я не буду ревновать тебя к успеху, и не отвернусь, если вас всех освистают, – говорит она тихо, как обычно говорят в постели самые интимные вещи. – Поверь, я приму и то и другое. Просто возьмись за пьесу, хорошо? Я думаю, это будет очень хороший опыт.
«Если хотите научиться плавать – полезайте в воду… надо непременно поставить себя в неудобную позу, чтобы работать по-настоящему… у художника не должно быть свободного времени…» – вот о чём я думаю во время поцелуя, которым Татьяна заканчивает свою речугу.
– Ну? – спрашивает она после, впившись в меня глазами.
– На правах твой музы, говоришь, – бурчу я, – хорошо сказано…
В качестве благодарности Татьяна ещё раз целует меня, тихонько-тихонько, по-домашнему.
– Пойдём, погуляем в «Нескушный»? Погода-то какая…
И правда, погода – загляденье. Тепло, но не жарко, шумит молодая листва, даже воздух кажется чище обычного. Ужасы московского лета – нудные, начинающиеся сразу после окончания рабочего дня дожди, и нестерпимая влажная жара – ещё впереди.
– А я и не заметил, что вокруг так хорошо, – говорю я, вдыхая – ты открыла мне глаза.
– Это, Валера, возраст! – смеётся Татьяна.
Медленно, как женатые, идём мы под ручку в сторону реки. Воды ещё не видно, но её уже выдаёт едва различимый запах. Деревья, закрывшие собой небо, шумят над нами о чём-то своём, никому из людей неведомом.
В парке достаточно людно. Навстречу нам то и дело попадаются такие же, как и мы – влюблённые парочки.
– По вечерам здесь съезд московских влюблённых, – говорит Татьяна после того, как мимо нас проходят очередные – патлатый парень с огромным тубусом и стеснительная с виду девушка в очень сильных очках.
– Да, пары сегодня нет только у той чугунной девушки, которая с тридцатых годов готовится к прыжку в воду, – говорю я. – Пойдём, кстати, навестим её.
Татьяна странно усмехается:
– Пойдём.
Кривенькими дорожками доходим до живописного, давненько не чищеного пруда, перед которым попой к Ленинскому проспекту замерла знаменитая московская Наяда.
– Мне всегда было её жалко, – говорит Татьяна, глядя на сверкающий на солнце пловчихин зад, – стоит тут одна, в неудобной позе. Зимой, небось, холодно, летом – жарко. Каждый второй норовит по заднице шлёпнуть. Поставили бы ей, что ли, рядом физкультурника в трусах…
– А меня больше всего раздражает то, что даже если она прыгнет, то до воды ей всё равно не долететь, – поддакиваю я.
Татьяна кивает:
– И это тоже. Не понимаю я создателей памятников. Неужели непонятно, что любая скульптура – живая, и живёт своей собственной жизнью, и автор за неё в ответе, как за собственного ребёнка…
– Это надо будет нашему многодетному отцу сказать, когда тот начнёт ваять очередную Беатриче.
Татьяна улыбается:
– Вот ты смеёшься, а я совершенно серьёзно. Кстати, как у него дела?
– У Панка Петрова? Нормально. Он закончил-таки свой божественный заказ и звал всех на торжественное открытие.
– Ты хотел сказать, на освящение, – поправляет меня Татьяна. – И когда?
– Не помню, если честно. Кажется, в следующие выходные. А ты что, хочешь сходить?
В моих словах ясно слышится сарказм, и Татьяна поднимает на меня непонимающие глаза:
– Хочу. Ни разу не была на подобных мероприятиях. А тебе разве неинтересно творчество твоего друга?
Немного пристыженный оправдываюсь:
– Конечно, интересно! Просто, после того, что мы с тобой устроили у Панка Петрова на даче, вряд ли нам там будут рады. Особенно этот, как его, отец Митяй, то есть, Матвей…
Непонимание в Татьяниных глазах сменяется практически презрением:
– Ты что, его боишься, что ли? Этого толстожопого, который нас с тобой хотел на костре сжечь?
– Что ты! Ни в коем разе! Просто скандала не хочется.
– Скандала не будет, – уверенно говорит Татьяна. – Скажи Олегу, что мы придём.
– Хорошо, скажу. Ты только не волнуйся.
– Пойдём лучше к воде, – говорит Татьяна, глядя на небо, – там прохладнее.
По лестнице со сбитыми кое-где ступенями спускаемся на набережную. Тут действительно прохладнее – с воды тянет свежестью, и, закрыв глаза, можно вообразить себе, что мы где-нибудь на курорте, скажем, в Баден-Бадене. Из двух возможных направлений движения – к Парку культуры или к Университету – Татьяна выбирает последний, и мы сворачиваем налево.
На набережной многолюднее, чем в парке. В основном, всё те же влюблённые парочки, но попадаются и компании студентов, которые пьют пиво, курят и громко смеются. Как бы я хотел сейчас присоединиться к такой вот компании беззаботных дуралеев, у которых все мысли только о том, как спихнуть очередной зачёт и затащить подружку на пустой флет! Выпить с ними пива, поржать над их анекдотами, рассказать пару своих… Но нет, я для них чужой, я уже полное старьё, и от осознания этого становится грустно.
Татьяна тоже выглядит печальной. Не мрачной или недовольной, какой она бывает после наших с ней ссор, а минорно-задумчивой. Кажется, мысли утащили её далеко-далеко, в какой-нибудь плохо проветриваемый уголок её памяти, или куда подальше. Близоруко щурясь, молча смотрит она то на реку, то себе под ноги. Я для неё будто перестал существовать.
Её молчание начинает меня напрягать, и в районе моста, на котором когда-то была станция «Ленинские горы», я решаюсь-таки его нарушить – бог её знает, чего она там себе надумала…
– Ты мне всё-таки скажи, чья была идея устроить этот спектакль? – спрашиваю я.
– Анькина, чья же ещё, – не сразу отзывается она. – У неё теперь новая идея – хочет стать первым режиссёром-поэтессой.
– Так чего ж она сама пьесу не напишет? В стихах, как Грибоедов.
