Елена Крюкова - Царские врата
Да, я люблю, как братьев, всех, кто верит в других богов: не в моего Христа. Я подхожу к узбечке Нигоре Ахмедовой на Мытном рынке, что продает орехи, урюк и курагу, к Нигоре с копченым, как копченый лещ, плоским лицом, с толстыми черно-седыми косами, до самого тощего зада свисающими, к худой вобле Нигоре, и говорю ей: Нигора, я Аллаха люблю твоего! Потому что Он и мой – тоже! И крещусь перед ней широким крестом – по-православному, по-родному. И публика, дамочки всякие расфуфыренные, вяленые абрикосы у Нигоры покупающие, дивятся на нас, смотрят то ли изумленно, то ли брезгливо.
– Спасиба тибе, хароший русский женщина! – говорит Нигора, улыбаясь во весь рот, где двух передних зубов нет – ей их выбил русский любовник, бандит. – Спасиба, ты хароший! И Аллах тибе тожи спасиба скажит!
Да, я смело подхожу к ним, к тем, кто сидит на главной улице нашего мрачного города – рядом с лаково-стеклянными витринами модных бутиков, где безголовые манекены протягивают к прохожим черные негрские руки, выпячивают груди и животы, закутанные в яркие стильные тряпки, – к ним, одетым в смешной ситец в цветочках, в грязный розовый шелк – штору девчонки на самодельные сари разрезали, что ли?.. – к лысым, с черными четками вокруг тощих гусиных шей, загорелым на летнем солнце, и зимой они такие же черные, как таджики или узбеки, – а на самом-то деле все русские ребята, а вот восточную веру взяли и приняли:
– Здравствуйте, дорогие мои! – И кланяюсь им, и улыбаюсь, и рукой им машу. – Привет! Музыка у вас хорошая!
Один из них на губной гармошке играет. Обрит налысо. Лицо – голое, лучезарное – счастливее некуда. Не бывает счастливей. Другой бьет в барабан. Барабан такой красивый, как дыня самаркандская: длинный, странный, с чуть глуховатым ударом. Часто, дробно бьет в натянутую кожу барабанщик, и сердце начинает в такт стучать, и волнуется, и заходится сердце.
– Харе, харе… Кришна, Кришна! – поют лысые ребята. И старый мужик один среди них затесался, седой. С седым таким, длинным конским хвостом, – а темечко выбрито, и в ухе – серьга. Вздрагиваю. Нет, тебе уже меня не найти, Руслан. Да и мне тебя – тоже. Прощай.
Барабан бьет. Я уже танцую, ногами перебираю, уже подтанцовываю, пальцами щелкаю. Заводит музыка. Счастье, радость на голых, отрешенных лицах.
– Харе, Кришна! Харе, Кришна! Кришна, Кришна…
– Харе, харе!
– Харе, Рама, харе, Рама…
– Рама, Рама, харе… харе! – пою я вместе с ними.
И протягиваю к ним танцующие, смеющиеся руки.
– Нравится с нами?!
– Да! – кричу. – Радость с вами!
Барабанщик бьет в барабан сосредоточенно. Глаза его остановились на чем-то, что он один видит. И больше – никто. Тот, кто играет на губной гармошке, отнимает ее от губ, весело улыбаясь, смотрит на меня.
– Приходи к нам! – говорит он. – Иди с нами!
Прохожие идут мимо. А кто-то остановился. Таращится на вайшнавов. Откуда Индия, синяя, жемчужная, жаркая, – посреди России безумной? Восток рядом. Восток слишком близко. Россия, полоумная, бедная, затерянная в горах, пустынях и степях азиатская страна.
– Я не могу, – говорю. – Я… Я со Христом! Но я и с вами тоже!
Ухожу, пячусь. Гляжу на них во все глаза. Крещу их легкой, невесомой рукой. Жарко, солнце палит, и пот течет по лицу.
Радость, радость несут они и пьют друг у друга из рук. Зачем их гонят? Зачем над ними смеются? Зачем они сидят в пыли, при дороге, на улицах, где их никто не понимает и никогда не поймет? Каждый сам себе проповедник. Каждый сам себе несет подарок. А что – подарок? А подарок – живая душа. И ничто иное.
Мало кто осмеливается. Все живут закрытые. В коробочках. Никому не нужен никто. Все – деньги зарабатывают, чтобы выжить. В свою, родную нору спешат, на иглах да в лапках грибы-ягоды тащат. А эти – плюнули на тленное, на минутное. Живут в вечности. Среди жаркой пыли и уличных грязных сугробов. Среди насмешек и зубоскальства и бесчувствия.
Кто нужнее всего Господу? Тот, кто не нужен людям.
СТАРУХА И АЛЕНА– Бабушка, вы в этом доме живете? Я тут немного посижу рядом с вами… Отдохну.
– В этом, да, здесь. Ну… отдохните.
Молчание. Недоверие на морщинистом, надменном лице.
Ясные такие письмена: «Отстань, не знаю, кто ты такая, и не хочу знать».
Я смотрю на носки своих стоптанных сапожек.
– А… церковь тут рядом с вами есть?
– Церковь? – Брови ползут вверх. Седые, вытертые жизнью, молью лет побитые брови. – А зачем вы спрашиваете?
– Это важно.
Старуха на мгновение теряет дар речи.
«Почему важно? Зачем важно?» – спрашивают изгибы мучительных морщин на мыльно-оплывшем лице.
– Ну… на соседней улице. – Вздыхает. – Да я ведь туда не хожу.
– Почему не ходите?
Опять надменный, уничтожающий взгляд.
– Не хожу, и все.
И выпаливает, может, сама и не хотела, а вылетело:
– В бога не верю.
Я выпрямляюсь. Так же, как когда-то перед точным выстрелом, все мышцы напрягаются, глаза видят точно, четко: всю картину мира – в одной точке. В прицеле.
– Почему не верите? Ведь Он знает ваше неверие!
Вздергивает седой головой в пестром шелковом платке.
– Ну вот еще! Выдумки!
– Это не выдумки. Бог есть, и Он настоящий. Ведь Он воскрес и ради вас тоже.
Старые, усталые глаза насмешливо, надменно прищуриваются.
– Почему это – ради меня? С чего это вы взяли?!
– Потому что Он спасал вас всегда. Вытаскивал из опасности. Когда вы были на волоске от смерти – Он протягивал вам руку.
Лицо старухи меняется. Опадает, валится вниз; это обвал, камнепад лица. Серая пелена подергивает секунду назад издевательски-надменные холодные глаза.
– Откуда… вы знаете?.. – Голос из громкого, победоносного превращается в растерянный шепот. – Я ведь… действительно… в реанимации была… – Студень щек дрожит, зубы стучат, веки дергаются, плывут, ползут. – Зять когда… дочь мою избил до полусмерти… и мне – раны – ножом нанес… Я думала – не выживу… А там, в больнице…
Замолкает; переводит дух; я жду, когда она заговорит снова.
– Там одна медсестричка… верующая, что ли?.. У постели моей сидела… трубочки такие у меня в носу торчали… так вот она – за меня – молилась… вслух, я слышала…
Я улыбаюсь старухе.
– Вот видите. Она за вас молилась. И Бог услышал ее. Он увидел вас. Помог вам. Он вам жизнь спас. А вы не хотите Ему помолиться. Не можете? Вы все сможете.
Пока она сидит на лавке в потрясении – надо все резко оборвать, встать, уйти.
Дать ей побыть наедине со своими мыслями.
С Богом, который – рядом с ней, с нами, рядом с колченогой лавкой – стоит.
Встаю. Светло, печально улыбаюсь старухе.
– Молитесь, – тихо говорю ей. – Пожалуйста, молитесь. Сильнее и светлее молитвы ничего нет на свете.
И тихо, спокойно, широкими шагами ухожу от нее. Навсегда ухожу.
И навсегда – остаюсь с ней.
ДЕТСКИЕ СТИХИ АЛЕНЫКрасивее бабушки моей не знаю.
Моя бабушка не старая, а молодая!
Такая красивая,
Такая счастливая!
У нее на шее бусы висят,
У нее в ушах сережки горят!
Такой у нее красивый наряд!
ФРЕСКА ОДИННАДЦАТАЯ. СВЕЧА
(изображение горящей свечи на Вратах)
Пустота, тишь, воздух звучит, а хор не поет. Свечи потухли. Одна горит, огонек красный, ягода, переспелая земляника. Чадит. Алена шагнула и бездумно загасила свечку пальцами.
Низенькая, ростом ей по пояс, старушка в широком черном балахоне метнулась под ноги Алене.
– Чай, не работашь здеся, нахалка! – зашипела старушка, сжав кулачки сухонькие и гневно потрясая ими перед Аленой. – Што руку-то подымашь! Чай, без тебя здеся со свечами-то управяцца! А сама-то, небось, и неверуща мадама!
– Простите.
– Проститя, проститя! Сперва сделат, потом проститя!
И правда, кто ей разрешил это сделать? Пламя убить? А этим бабушкам, туда-сюда снующим – да, им разрешено. Потому что они тут свои. Они тут – работают. Ра-бо-та-ют. А ты тут не работаешь. Она права, маленькая черная жучиха. У каждого в мире на все свои права. Церковь – это не просто дом, где молятся. Это – место работы. Священник тут работает. Певчие – работают. Регент – работает. Дьякон – работает. Бабушки эти, в черном, мышки летучие, – работают. За работу деньги получают.
– Я не нарочно, – сказала Алена.
Старушка кулачки опустила.
– Ишь, – произнесла помягче. – Бог простит. Што опоздала? Служба-то, вишь, кончилася уже.
– Я не на службу.
– А пошто?
Выпуклые, глаукомные глаза старушки растаращились на Алену опять сердито.
– Я…
– На службу надо в церкву ходить, все отстоять терпеливенько, молицца! Только тогда молитва твоя до Бога дойдет! А так – бестолково дело! Не дойдет!
– Я… хотела… Свечку за мертвых поставить. За упокой. Где тут у вас?
– А-а, – опять миролюбиво прогундосила старушка, – ну дык понятно, да вот, вот, иди-ка сюда.
Взяла Алену за руку и подвела к плоскому медному листу. На краю листа стояло маленькое медное распятие, а сам лист был весь уставлен медными цветочными чашечками – крохотными подсвечниками. В иных подсвечниках кособоко торчали незажженные, свежие свечи.
