Давид Ланди - Биоген
Витек:
– А чё ты вцепился тогда в эту сетку, как ненормальный? Гулял бы себе и гулял. Какого хлеба тебя к забору потянуло?
Лешка прерывисто вздыхает, подавляя рыдания.
– Не знаю. Переклинило что-то… Домой вдруг так захотелось… Мать уже вторую неделю не показывается. Я тут совсем дураком стану, если Адрияга возьмется за меня по-настоящему.
Витек дружелюбно передразнивает:
– Домой ему захотелось… Степаныч пижаму на тебе разорвал, пока от сетки оттаскивал! Да ты еще не видел, как наш Дебил возбудился, глядя на тебя со Степанычем.
Витька поворачивается к мальчику, которого я передразнивал, изображая обезьяну. Крупный подросток с неспокойным взглядом безучастно смотрит в пол.
– Ну-ка, Федя, изобрази бабуина!
Дебил многократно кивает, после чего вскакивает на койку, улюлюкая и хлопая себя по животу. Мы смеемся.
– А хвостом, хвостом, как ты умеешь? – не унимается Витька.
Взявшись руками за грядушку кровати, Дебил крутит задом, показывая движения воображаемого хвоста, и прыгает на пружинящей сетке.
Витек продолжает:
– Степаныч не знал, к кому вперед бежать, к тебе или к Дебилу.
Лешка не очень-то радуется представлению и шепчет:
– В туалет охота.
– Ты ж только что там был? – удивляется Витек.
– Ни фига я там не был! – огрызается Леша. – Я когда к туалету стал подходить, Степаныч из сестринской комнаты вынырнул и сразу ко мне. Я зашел в туалет и стою, воду пью из-под крана. Думал, он отольет и уйдет. А он заправил своего змееныша в штаны и говорит: «А ну-ка, Леша, выверни карманы!»
Витек проводит ладонью по затылку:
– Вот сволочь! Все чует!
Лешка слезно просит:
– Витек, позови сестру или врача, чтобы меня отвязали, а то не удержусь – напущу лужу.
Витек остается на месте:
– Ты же знаешь, так быстро тебя не отвяжут. Терпи!
Лешка жмурит глаза:
– Да не могу я терпеть. Я и правда в туалет хотел, а мне там воду пришлось пить!
Витек качает головой:
– Неее, Леха, я просить не пойду. У меня два предупреждения. Если получу третье, мне Адрияга еще месяц добавит. Терпи.
Лешка безмолвно плачет:
– Да не вытерплю я долго. Все равно придется идти звать. Тихоня, сходи ты, – обращается Лешка к молчаливому пареньку, сидящему на кровати рядом с Витей. Тот ложится на койку и кладет на голову подушку.
Я подхожу к пацанам:
– А хочешь, я тебя развяжу? – предлагаю я свою помощь.
Витька чешет затылок и отвечает за Лешку:
– А чё? Пусть развяжет. Ему на первый раз простят. Развязывай!
Улыбка вспыхивает на моем лице, и я начинаю распутывать узел. Лешка подсказывает, где нужно ослабить бинт:
– Узлы не развязывай до конца. Только ослабь, чтобы я мог высунуть руки и ноги, а когда вернусь, затянешь все, как было.
Вынув правую руку из петли, Леха помогает распускать узел, поучая при этом:
– Я потом сам примотаюсь. Ты мне только последнюю руку поможешь завязать, – объясняет он.
Освободив левую кисть, я переключаюсь на ногу, Лешка занимается другой конечностью. Когда одна его нога оказывается на свободе, в палату входит врач, Алевтина Адриановна. Витек шарахается на свою кровать. Я остаюсь на месте с бинтом в руках. Леха с тяжелым вздохом ложится на спину.
Врачиха обращается ко мне:
– Только прибыл и уже нарушаешь?..
Молчу.
Кричит в коридор:
– Антон Степанович, быстро сюда!
Леха, слезно:
– Алевтина Адриановна, я в туалет хотел сбегать.
Прибегает Степаныч. Увидев развязавшегося пациента, выкатывает из орбит глаза:
– Ах, ты еще и развязываешься без разрешения?
Леха снова скулит:
– Я в туалет хочу.
В палату входит медсестра. Врачиха обращается к ней:
– Маргарита Юрьевна, приготовьте два миллиграмма сульфозина и широкий бинт для пеленания.
– Холодный будете делать укол или горячий? – интересуется подчиненная.
– Не будем терять время на пустяки, – произносит доктор, – уколем холодный.
У Лешки начинают капать слезы. Но это длится недолго – одно мгновение, после чего они льются ручьем. Я вижу, что его трясет. Захлебываясь соплями, он делает движение к привязанной ноге, пытаясь ее освободить.
Врачиха командует:
– Не дайте ему развязаться, Антон Степанович!
Одной рукой Степаныч без труда разгибает сопротивляющегося Леху и прижимает его к кровати.
– Ну вот, доигрался, субчик! Сейчас тебя успокоят, – бормочет санитар, наваливаясь на вырывающегося мальчика и снова привязывая его.
– Не дергайся, только хуже сделаешь, – шепчет он.
Приходит медсестра со шприцем в руках. Вдвоем они скручивают подростка и приматывают его к кровати широким бинтом. На ягодице санитар оставляет щель для укола.
Врачиха командует:
– Лежи спокойно, кому говорят, а то иголку сломаешь! Сломаешь – придется резать, – пугает она все еще извивающегося под бинтами Лешку.
После укола врач пристально смотрит мне в глаза и о чем-то размышляет. Видимо, приняв для себя какое-то решение, она поворачивается к выходу но, дойдя до двери, останавливается, возвращая лицо в палату. Ее глаза устремляются на меня. Грудь вздымается и, замерев в наивысшей точке, оседает, изменяя давление кислорода в легких. Увеличиваясь, интенсивность атмосферного потока воздуха попадает на голосовые связки женщины и вынуждает их создавать звуковые колебания. Складки растягиваются, меняя свою толщину, и возросшее движение струи углекислого газа порождает звук.
– Вот видишь, – обращается она ко мне. – Теперь Леша будет из-за тебя страдать. Если еще раз подобное повторится, будешь привязан, как он!
Командный, рубленый голос звучит отрывисто.
– А пока… сделайте ему, Анатолий Степанович, легкое пеленание.
Санитар достает из кармана бинты и привязывает к кровати мои руки. Пораженный происходящим, я подчиняюсь, чувствуя, как атмосфера бессилия, царящая в этих стенах, завладевает моими клетками. Рядом скулит Лешка.
Степаныч докладывает:
– Готово!
Глядя в сторону Вити, Алевтина Адриановна произносит:
– Если кто-то захочет еще раз развязать Лешу, его ждет та же участь!
Она обводит испытующим взглядом серые подушки с вмятинами детских лиц, на которых зияют впадины испуганных глаз, и, удовлетворенная осмотром, заканчивает начатую мысль:
– До прогулки никому с постели не вставать! И заглядывайте сюда почаще, Антон Степанович.
Степаныч кивает большим римским бивнем, выпирающим у него из центральной части щетинистого лица, и подобострастно отвечает:
– Обязательно, Алевтина Адриановна! Обязааательно! – после чего все уходят.
Витек, не вставая с кровати, шепчет:
– Лешка, ты как?
Лешка всхлипывает. Под его кроватью журчит струя. Витек злобно шипит:
– Вот крыса!
Все молчат. Проходит минута, за ней вторая… Ничто не меняется.
Кружа по палате, время снижает скорость и, зацепившись за тумбочку шлейфом необратимости, тянется, как резина. Тишина расползается от потолка к полу и, напрягаясь изо всех сил, держит в своих объятьях захваченную территорию. Кто-то идет по коридору. Цоканье каблучков выдает волчицу. Им не страшно. Они под защитой… В соседней палате возня и шум. Детский крик выбегает в коридор и, ударившись о противоположную стену, направляется в сторону туалета. Каблучки цокают за ним. Цок-цокх, цок-цокх – хромают… Возможно, мозоль… Шум отдаляется и стихает. Лешка тяжело дышит. Его голова, словно бабушкина скалка во время приготовления коржей, перекатывается слева направо и назад. От непрерывной работы она становится мокрой. Подушка впитывает пот и, отсыревая, образует темный ореол вокруг светлого лика мальчика.
Я вспоминаю, что моя голова тоже всегда горячая. Даже зимой она кипит, как самовар, и, как термос, держит температуру, не выпуская из оттопыренных ушей пар. Мама часто волнуется по этому поводу. Старается ее остудить. При каждом удобном случае снимает шапку и возмущается, разлохмачивая мои волосы на проветривание:
– Что же это за наказание такое?
И так в любое время года. А сейчас лето. Июнь. За окном – решетки, а за решетками – жара…
Чувствую, как по лбу стекают капли, испаряясь на полпути.
На окне две мухи: ползают, ползают, потом отлетают и, разогнавшись, бьются о прозрачность, не в силах разбить стекло или покончить с собой. Правая жужжит эвтаназией, левая – суицидом. Их звуки сливаются и призывают Азраила[462]. Он медлит, хочет войти, но, не найдя повода для работы, отправляется в другое место…
Лежу. Смотрю вверх.
Потолок – высоко-высоко. Белый, как рай на небесах. В коридоре кто-то напевает: «Тут я постиг, что всякая страна на небе – Рай, хоть в разной мере… хоть в разной мере…»[463].
Но конца меры не видно. Неба тоже нет. Только побелка. Паутинки тонких трещин расползаются по сторонам, образуя бессмысленный узор. Можно попробовать его осмыслить, но – жара… Июнь…
Солнце – мой друг – потеряло Давида из виду и теперь врубилось на полную мощь, заливая собой все закоулки мира. Я люблю его, но летом…
