Мария Галина - Автохтоны
Но Урия, отвернувшись и засунув руки в карманы своего короткого твидового пальто, неторопливо двинулся прочь, тем не менее удаляясь очень быстро, без видимых усилий. Так мог бы двигаться солнечный луч. Или лунный.
Мардук отделился от стены. Упырь шевельнулся, как бы намереваясь последовать за ним, но остался на месте и только подул на голые пальцы, торчащие из кожаных митенок. Пальцы Упыря были красные и растопыренные, как пучок моркови.
– Холодно тут, брат, – сказал Мардук, – да и вообще.
Обычно посредником между миром и вольными райдерами выступал как раз Упырь. А тут Мардук. Странно.
– Ну что, волшебные помощники, – он устало вздохнул, – на кого работаете?
– Ты, брат, Проппа начитался и оттого нас с кем-то спутал. Это он тебе сказал?
Мардук кивнул русой бородой в сторону Урии. Урия был уже очень далеко, но почему-то было отчетливо видно, как Урия скользит по улице, руки в карманах, воротник поднят, и тонкий месяц в прорехе облаков легко скользит следом.
– А ты и поверил? Он же известный в городе псих. Папа – профессор гинекологии, на дому принимал. А он развлекал клиенток, пока те сидели в очереди. Пошел на философский, недоучился, или переучился. В дурке сидел, свалил из дома, баба одна его содержит. Буфетчица. Он красивый, сам видишь. Поехали, брат. Ну, то есть, можно и пешком, конечно, но зачем пешком, когда есть душечка, верно?
Душечка? Для него мотоцикл Мардука был, скорее, самец, черный и блестящий самец, но Мардуку, конечно, виднее.
– Так куда едем, брат? Опять на Баволя смотреть? Зачем? Сыр на шпажках уже слопали. И шампанское выпили.
– Нет, – сказал он, – не на Баволя.
* * *Темные дворы, темные подворотни, освещенное окно на первом этаже, девушка в черном вечернем платье подкрашивает глаза у трюмо; рюмочная с пылающей малиновой вывеской, молчаливые мужчины, стоя за высокими столиками, едят пельмени.
– Ну вот, – сказал Мардук и фыркнул, как мотоцикл, а мотоцикл тяжко вздохнул, словно он и был Мардук, – приехали.
Витрины банка и салона телефонной связи уже затянулись бронированными бельмами, но кофейня на углу светилась, одушевляемая, впрочем, одним лишь сонным персонажем за стойкой, на которой горкой громоздились засохшие булочки.
– Так я поехал?
Мардук сидел, чуть сгорбившись, вытянув длинную ногу в кожаной штанине и огромном подкованном башмаке.
Волк? Волчица?
Пустая улица, мокрый свет фонаря, пляшущий на брусчатке…
– Погоди. Вот как это получается, что все время одно и то же?
– Что – одно и то же?
Мардук приподнял брови. Брови у Мардука были темнее волос, четко очерченные и тонкие.
– Ну вот, в окне. Девушка. Потом эта, рюмочная, или как там она, пельменная… В которой едят…
Брови Мардука задрались еще выше. Под самую бандану.
– А что еще должны, по-твоему, делать в пельменной?
– На девушке черное платье, – сказал он, – всегда черное платье. И она всегда поворачивается вот так…
– Ты что-нибудь имеешь против маленького черного платья?
– Нет, но…
– И я – ничего. Тогда, типа, пока, – сказал Мардук, двинул мощной ногой, нажал мощной рукой, фыркнул и укатил.
Он остался один, совершенно один на Банковской улице.
* * *– Не знаю такого. – Сонный персонаж за стойкой кофейни покачал головой.
Как можно не знать Вейнбаума? Но в продуктовом, круглосуточном, с двумя прилавками и одной продавщицей, Вейнбаума тоже не знали.
– Поплавский заходит, – грустно сказала продавщица, – но редко. Такой, с усами… – Наверное, продавщице нравился этот Поплавский. – Йогурт не возьмете? Свежий.
Он не хотел йогурт, чем еще больше расстроил продавщицу.
– Вот все вы так, – сказала она безнадежно и отвернулась к окну. У нее были ярко-красные сережки и лак на ногтях не в цвет помады.
Никто не знал никакого Вейнбаума, словно бы Вейнбаум выходил из дому крадучись, в темных очках и с приставным носом, а потом, доходя до угла, прятал все это в карман, доставал из тайника палку с ручкой в форме волчьей головы и, уже прихрамывая, двигался к трамваю. Табачный киоск? Вейнбаум, кажется, не курит. Газетный киоск? Наверное, Марек просто не знал, где на самом деле живет Вейнбаум. Или у Марека отказала память. Такое бывает с очень старыми людьми. Не может быть, чтобы такого замечательного Вейнбаума никто даже и не заметил.
Он, сунув руки в карманы, побрел обратно. Морось сыпалась за ворот… Он упустил Шпета. Он упустил Вейнбаума. Бедный Вейнбаум.
На газоне в ртутном свете фонаря лоскутья снега расползлись, открыв траву, вызывающе зеленую, как детские разбитые коленки. Сонный молодой человек за стойкой кофейни рассеянно взял с подноса булочку и стал ее грызть.
Мобила, вытащенная наружу, на холод и мрак, продолжала трепыхаться в ладони, словно пойманная мышь. Свет, испускаемый при этом ею, был, пожалуй, ярче, чем обычно.
– Ладно, в последний раз. Банковская, двенадцать. – Урия не разменивался на вводные предложения. – Квартира двадцать один.
– Что?
– Адрес, – терпеливо сказал Урия. – Адрес Вейнбаума.
– Откуда вы?
– Мне позвонил Мардук. Мардук сказал, что отвез вас на Банковскую. На Банковской живет Вейнбаум.
– А вы откуда знаете, где он живет?
– Взломал базу данных водоканала, – сказал Урия, – а вы что подумали?
* * *Скучный дом, не для Вейнбаума. Но вот надо же…
И парадная была скучной, и лестница была скучной, и на каждой площадке было четыре двери, и каждая дверь оббита дерматином. Что может быть скучнее оббитой дерматином двери? И за какой-то из этих дверей, думал он, устало поднимаясь по серым ступеням, лежит несчастный Вейнбаум, беспомощно вывернув шею, с черной рваной раной у горла.
Он опоздал. Урия прав, он идиот.
Но скучная дерматиновая дверь со скучной табличкой «21» была заперта. Наверное, страшная безвозвратная гибель настигла Вейнбаума не здесь, а по дороге в «Синюю бутылку». Или к Юзефу.
Он поколебался, потом нажал на звонок. За стеклышком глазка было темно… И, за исключением назойливого звука звонка, тихо. Потом в глазке появилась точка света.
– Кто там? – осторожно спросили за дверью.
– Это я, Давид Залманович, откройте.
Торопливое перемещение, невнятный шепот. Женщина? Могла же у Вейнбаума быть женщина, ну и что, что старик, а он, дурень, приперся не вовремя.
Звякнула дверная цепочка.
– Наконец-то! – радостно сказал Вейнбаум, всплескивая лапками. – А я уж думал, вы никогда не придете! Представляете, я его поймал!
* * *Единственные стоптанные тапочки были на Вейнбауме, нетерпеливо приплясывавшем на стертом паркете. Лампочка над головой мерзко зудела, здесь что, у всех у них такие лампочки?
– Да вы раздевайтесь, раздевайтесь!
Вейнбаум был бодр и без признаков телесных повреждений. Это утешало.
Он стащил куртку и повесил ее рядом с тяжелым вейнбаумским пальто. Еще на вешалке висела чья-то кожаная куртка и мужское пальто, но явно не на Вейнбаума.
– Поймал, сижу, караулю, и никто спасибо не скажет! – обиженно сказал Вейнбаум.
– Это еще неизвестно, кто кого поймал.
Он обернулся.
Да, очень красив. В штатском. Но штатское сидит, как парадная форма, так бывает с красивыми военными. Широкие плечи, талия в рюмочку. Прекрасный костяк, прекрасная лепка лица. Блондин. И серые глаза, слишком близко, впрочем, посаженные. В подлинной мужской красоте должна быть некая неправильность, но ему, наверное, трудновато смотреть в бинокль. А для военного человека это очень важно – смотреть в бинокль.
– День добрый, Вацлав, – сказал он.
* * *– Ну вы и наделали шуму. – Костжевский устроился в кресле, скрестив длинные ноги в прекрасных тупоносых английских ботинках.
– Я и хотел наделать шуму. – Он тоже придвинул кресло и уселся. Кресло было продавлено так фундаментально, что он провалился внутрь и потратил какое-то время, чтобы восстановить равновесие. – Но, кажется, перестарался.
Комната у Вейнбаума была большая, но, похоже, всего одна, у стены стояла аккуратно застеленная кушетка. Над ней фотография в рамке; женщина в платье под горло, в смешной квадратной шляпке обнимала двух девочек, старательно таращившихся в объектив. Очень старая фотография.
– Шпета убили, вы знаете?
– Не может быть! – Вейнбаум всплеснул руками, вытаращил глаза. – Не может быть.
Ему показалось, что Вейнбаум переигрывает.
– Я думал, вас тоже.
– Это вы зря, юноша. Совершенно зря. Меня нельзя убить. Я вечный.
Оказалось, он уселся в кресло Вейнбаума, и тот, проскакав через комнату, умостился на кушетке, потому что больше было негде. В кухне кто-то гремел посудой.
– Потом, у меня превосходные телохранители. Просто превосходные. Я так полагаю, вам уже не надо представлять Вацлава? Наш, знаете ли, национальный герой…
Костжевский подергал мощной шеей. Видимо, воротничок безупречной рубашки был все же тесноват.
