Захар Прилепин - Грех (сборник)
Не помню, как все остальные, а я твёрдо впал в то редкое и замечательное состояние, когда от каждой новой рюмки трезвеешь, поэтому пьёшь не останавливаясь, насмешливо ожидая, когда же тебя, пьяную рогатину, прибьёт наконец.
…Миша ты, мой Миша, чему же ты научил меня, ничему хорошему…
С рыжего берега мы скатились к реке, чтобы омыть холодной водой горячие лица.
И здесь я не удержался и спросил:
– Миш, почему? Отчего? Как так? Почему ты, заслуживший свою славу, всё её радостное тело державший в руках, – отчего ты теперь бухаешь здесь со мной, на глупом летнем бережку, а не где-нибудь, не знаю, на прозрачных небесах с вечно молодым корейцем, или в просторных номерах, брезгливый и наглый, накануне вечернего выхода не в блёклый танцзал, а на взвывающее при виде тебя неистовое воинство, тысячеглазо заполнившее будто бы воронку лунного кратера?
Михаил сделал вид, что не понимает, о чём я говорю. В своей басовитой манере посмеялся и не ответил. Мы пошли вдоль берега, в руке у меня боязливо вытягивала горло бутылка водки, наполовину, ну, может, почти наполовину полная.
– Будешь? – произнёс я одно из самых важных слов, определяющих судьбы русской цивилизации.
– Не буду, – ответил он.
– А я буду, – сказал я и в дурацком хулиганстве залил в горло сразу добрые двести граммов.
Выдохнул и поставил пустую бутылку на асфальт. Она звякнула благодарно – вообще-то после случившегося только что между мной и ею бутылку обязаны были жахнуть о землю.
– Интересно, сколько ты проживёшь? – спросил Михаил задумчиво и спокойно, измеряя меня глазами.
Я не ответил и пошёл дальше, внутри меня всё было внятно, на местах, без изменений.
«Мы дети, которых послали за смертью и больше не ждут назад», – спустя минуту ответил я звезде рок-н-ролла строчкой его же песни.
– Нравится? – спросил он, имея в виду сложенные им слова.
– Нет, конечно, – ответил я, и мы оба захохотали.
«Когда я умру, а, – думал я, кривясь. – Когда же я умру. А никогда…»
Зимой я заехал к нему в его дальний, сырой, просторный город, где он, бродя по ледяным улицам, сочинял свои великолепные злые песни, которые по-прежнему почти никто не слушал.
В дороге долго смотрел в потолок поезда: я лежал на верхней полке. Потолок ничего не сообщал мне, и взгляд соскальзывал.
Меня давно забавляет механика славы, и думал я именно об этом. Всё, что желалось мне самому, я неизменно получал с лёгкостью, словно за так. Вряд ли теперь я пугался потерять ухваченное за хвост, однако всерьёз размышлял, как себя надо повести, чтоб, подобно звезде рок-н-ролла, тебя обобрали и оставили чуть ли не наедине со своими желаниями.
Мне стало казаться, что не столько дар определяет успех и наделяет трепетным возбуждением всех любующихся тобой, а последовательность твоих самых обычных человеческих решений и реакций. Только каких, когда…
Устав думать, я отправился в ресторан и последовательно напился, так что на обратном пути потерял свой вагон и напряжённо вспоминал, в каком именно месте я свернул не туда.
На следующее утро мы сидели со звездой рок-н-ролла за квадратным столиком, улицы были преисполнены предновогодним возбуждением, и даже в нашем кафе люди отдыхали несколько нервно, как будто опасаясь, что вот-вот ударят куранты и собравшиеся здесь не успеют вскрыть шампанское.
«Где же ты свернул не туда? – размышлял я, с нежностью глядя в лицо звезды рок-н-ролла. – В какой тупик ты зашёл? Или это я в тупике, а ты вовсе нет?»
Он уехал из нашего города, и, был уверен я, все полюбившие его на другой день вновь забыли о нём. И в городе, куда он вернулся, никто его особенно не ждал.
Звезда рок-н-ролла, мой спокойный и вовсе не пьющий сегодня собеседник, никем в кафе не узнаваемый, рассказал под чашку кофе, что ненавидел отца, который бил его и заставлял петь про чёрного ворона. Впрочем, отец вскоре сам шагнул с балкона в попытке нагнать свою белочку.
«При чём тут отец? – думал я. – Отец тут – при чём?»
Я догонялся, каждые полчаса заказывая себе ледяную посудку с белой жидкостью, и пытался зацепиться хоть за что-то, понять его хоть как-то.
Он ненавидел мобильные телефоны, и его номер не знал никто, кроме матери. Но мать ему не звонила. Он жил один и на вопрос о детях ответил: «Бог миловал…» Хотя и в богов он не верил, ни в каких.
Быть может, он слишком сильно хотел быть один – и вот остался наконец. Но, быть может, и нет.
Ни в чём не уверенный, я снова радостно пьянел, потому что иные состояния уже давно не были мне достаточными для простого человеческого отдохновенья – но вот он, сидевший напротив меня, казалось, был способен бесконечно терпеть мир, видя его трезвыми очами.
А я любил мир – пьяными.
В углу кафе загорелся синий экран, и вскоре там ожили тени, выкрикивающие цепкие, как семена дурных растений, слова.
– Миша… – снова не сдержался я. – А ты не хочешь снова стать… как они?
Он чуть повернул голову, заглядывая в экран, и тут же насмешливо воззрился на меня.
– Как они я уже умею. Это просто.
Я помолчал, пережёвывая сказанное, и не поверил.
Мы вышли на улицу, оба без шапок, шагнули в потемневшую улицу, едва не потерявшись сразу средь прохожих. Перешли дорогу, глубоко вбирая в себя воздух, немного растерявшиеся от его обилия после прокуренного, многочасового сумрака.
Шёл лёгкий снежок, чистыми линиями, почти горизонтальными.
На ступенях возле магазина сидел мальчик, совсем почти ещё малыш, на корточках. Его раздражённо обходили, постоянно задевая, взрослые люди.
– Эй, парень, – спросил я, присаживаясь рядом. – Ты чего тут копошишь?
Он поднял на меня серьёзные глаза, сухие и чистые.
– Снег собираю.
В руке у него действительно был бумажный кулек, и он ссыпал туда что-то.
– Какой… снег? Зачем?
– Как зачем? – удивился мальчик. – Для праздника.
– Но он же растает, парень! – сказал я растерянно.
– Не растает, – ответили мне твёрдо.
Звезда рок-н-ролла стоял над нами, высокий и строгий.
– Это искусственный снег, – объяснил он мне, подумав. – Сейчас такой продают.
– Ты его рассыпал, да? – быстро спросил я, обращаясь к ребёнку.
Тот молча кивнул головой, черпая ладонью маленькие пригоршни снега, где быстро оттаивал снег настоящий и оставались колючие пластмассовые крупинки.
– Ты пойдёшь дальше? – спросил Михаил.
– Не… здесь буду… парню вот помогу… – ответил я и зачерпнул снега.
Я только сейчас понял, что наступила зима, и мне ещё предстояло уловить её главную мелодию, которая не отпустит, ни за что не отпустит, пока не иссякнет.
Собачатина
Денег у нас не оказалось вовсе, а поразить прекрасных дам было необходимо.
Друг Рубчик говорит:
– Давайте шашлыки сделаем.
– Дурак, Рубило? – отозвался братик мой Валёк. – Какие шашлыки? Из чего? Из берёзы?
Братик курил, приобняв берёзку за талию.
– Из собаки, – ответил Рубчик.
Вообще он учился на ветеринара, но потом бросил.
– Из какой собаки?
– А вот которая нас облаяла.
– Я собаку не буду жрать, – сказал я.
Братик помолчал и решил:
– Годится. Я пойду цацек звать на шашлык.
Страна была бедна, а мы настолько молоды, что не слышали грохота неба над головой.
Братик сговорился, что встреча случится на следующий день. Шашлыки были решающим доводом. Девочки, похоже, голодали.
Это был скромный городок, куда мы кривыми путями забрели в гости. Глянулась единственная достопримечательность: женское общежитие местного очень среднего и немного технического учебного заведения.
Ночевали в томлении. Хозяин, уехавший по своим делам, разрешил курить в доме, и мы немного, в течение нескольких часов, покурили в потолок. Дым плотно висел над нами, загибаясь по краям.
Собака лежала в тазу, замоченная в ядрёном растворе.
Раствор изготовил Рубчик, на ходу фантазируя с перцем, солью, мукой, рассолом, уксусом и всевозможной травой, и даже почками – на дворе была весна, первый её всерьёз тёплый денёчек, такой ласковый, что его желалось почесать по холке пушистой.
Под утро я несколько раз поднимался, садился возле тазика, принюхивался в ужасе.
– Сырую-то не жри, – просил братик сонно.
Я сглатывал кислую слюну предрвотного отвращения.
Проснувшись утром, тазика не обнаружил.
Рубчик уже разжёг костёр во дворе и грел руки у нервного, на ветру, пламени. Тазик стоял на приступках дома.
– В холодок вынес, – пояснил мне Рубчик.
– А если девки передохнут? – спросил я, тронув носком ботинка замоченную собачатину.
Рубчик смерил меня презрительным взглядом. Настолько презрительным, что я сам себя осмотрел вслед за ним. Ничего особенного, достойного столь сильного презрения, на себе не приметил.
– Никто ещё от мяса не умирал, – сказал Рубчик.
– Тоже мне мясо, – посомневался я.
