Владимир Лидский - Избиение младенцев
Он решил поехать в Москву, получил в штабе бумаги с необязательными поручениями, договорился с Марией о способах связи и пешком ушёл из расположения махновских войск.
Через две недели он с немалым трудом добрался до Москвы. Ляля встретила его равнодушно, так, словно между ними ничего не было. Она осунулась и глядела потерянно. Ей больше не хотелось жизни, она больше думала о смерти, потому что смерть была везде. Смерть окружала каждого обывателя, она приходила в облике каких-то уполномоченных, какой-то развязной солдатни, каких-то дерзких баб в кожаных тужурках, смерть потрясала пистолетами, грязно ругалась и лапала своими хищными пальцами всякого, кто встречался ей на пути.
Родители Ляли погибли почти сразу после отъезда Никиты. Алексей Лукич и Серафима Андреевна шли как-то по Тверской в поисках открытой лавки или магазина и остановились возле большевистского воззвания, прилепленного на стену случайного дома. Алексей Лукич остановился, прочёл, вскипел и в сердцах сорвал со стены злополучное воззвание. На ту беду мимо шёл красногвардейский патруль. Алексея Лукича схватили и в короткой схватке выбили ему два зуба. Серафима Андреевна кинулась защищать мужа и делала это так неуклюже, что, размахивая ридикюлем, попала его металлическим углом в глаз одному из красногвардейцев. Тот инстинктивно схватился за винтовку и приколол её штыком. Алексей Лукич отбился от державших его солдат, бросился на убийцу и даже сумел вырвать винтовку из его рук. Но тут кто-то из патрульных выстрелил и сразил его наповал.
Ляле даже не отдали тела родителей, когда она разыскала их в одном из городских моргов, потому что в тот же день все трупы случайно и не случайно убитых были тайно вывезены оттуда и сброшены в общую могилу за посёлком Бутово.
Смерть пошла в загул по России, она косила людей тысячами и десятками тысяч, и собирали для неё эту страшную дань другие люди, которым она пока дала отсрочку за то, что помогали ей в её многотрудной работе.
Ушли вслед за Волховитиновыми и старшие Гельвиги. Автоном Евстахиевич покинул неприютный мир вследствие разрыва сердца, а всего через два месяца после него умерла и Нина Ивановна, – от голода и горя.
Евгений пришёл в пустой дом, но Ляля, несмотря на отчуждение, приняла его и согрела. Несколько дней они провели в объятиях друг друга, попеременно плача и смеясь. Плача над своими судьбами, потерянными родителями, погибшей страной и своей странной любовью, но смеясь от радости обладания друг другом, от счастья осязания друг друга и оттого, что впереди была бездна пустоты, в преддверии которой уже нельзя было плакать и оставалось только смеяться. Ляля любила Евгения страстно, как в последний раз, тем более, что так оно и было, и оба это понимали; Евгений отвечал ей тем же и был ненасытен и горяч, он хотел напиться этим дурманом допьяна, хотел напиться на годы вперёд, на всю свою оставшуюся жизнь, хотел заполнить душу этой хрупкой девочкой так, чтобы в ней, в душе, не было ни йоты свободного пространства, чтобы душа жила только ею, только её воздушною красой, её телом, её тёмным, зовущим, первобытным лоном…
Он рассказал ей о Змеиной балке и звал туда, в окрестности Одессы. План был таков: взять часть сокровищ и через Бессарабию пробиваться в Румынию или через Тирасполь – в Польшу. Он говорил ей, что Россия погибла, что к былому порядку вернуться невозможно, что нужно спасаться и для этого есть средства и возможности, но Ляля и слушать ничего не хотела. Она наотрез отказалась ехать, сказав, что будет ждать брата. Евгений принялся уверять её в гибельности этого пути, говорил, что Никита если и жив, то вряд ли вернётся в Москву и что вообще он – не жилец, ибо такие, как он, в национальных катастрофах погибают первыми. Но Ляля упорно не хотела ехать и продолжала твердить о своём желании ждать брата.
Через два дня Евгений с тяжёлым сердцем уехал в Одессу. Он не хотел больше сражаться, не хотел больше принимать чью-либо сторону, не собирался умирать ни за белых, ни за красных, ни за махновцев и не планировал отстаивать чужие интересы. Он хотел только одного – покоя, бессрочного отдыха от крови, убийств, разрухи, он хотел забыть эту проклятую любимую страну, кадетский корпус, штабс-капитана Новикова и пыльное одеяло, под которым он задыхался, умирая под жесткими кулаками товарищей-кадет…Ляля осталась одна, одна-оденёшенька в этом страшном мире, опустошённая и растерянная. Она не знала, как жить дальше, что делать, чем питаться, куда идти… Но вдруг, спустя всего несколько дней после отъезда Евгения, появился Никита.
Всё лето он воевал в Крыму, получил Георгиевский крест и ранение в левую голень. Командование соединения, где он воевал, было извещено о формировании в Одессе сводного кадетского корпуса, куда предписывалось направлять всех кадет, по каким-либо причинам оторванных войной от учёбы и разбросанных по стране. Но он подал ходатайство о поездке домой и перед возвращением в корпус был отпущен к родителям, чтобы позаботиться об их судьбе…
И вот она открыла дверь родительской квартиры в смутной надежде на то, что пришла наконец её погибель, и в полной готовности к ней, но увидела брата и в первые мгновения встречи приняла его за видение, за призрак, появившийся в ответ на её нестерпимое желание встречи с ним. Ники смотрел на неё и шептал её имя. Она протянула руку и коснулась пальцами его щеки. Щека была колючая и прохладная. И это ощущение колкости небритого лица помогло ей мгновенно осознать реальность происходящего. Она поняла, что вот он, брат, недавно ещё грезившийся, приходивший в мечтах и сновидениях, стоит сейчас напротив, – словно бы он услышал её зовы и пришёл, – стоит и ждёт отклика, вскрика, порыва и… бросилась ему на шею! Она целовала его и, сжимая в объятиях, шептала:
– Мальчик мой любимый, ты вернулся… наконец-то ты вернулся…
Так, не разнимая жадных рук, они добрели до спальни и, разбросав одежду, упали на кровать. Ники много раз представлял себе встречу с сестрой. Он думал, что они долго будут стоять, обнимая друг друга, вдыхая запахи друг друга, и замирать от счастья… какое это счастье – ощущать через одежду тело любимого человека, чувствовать его тепло, нежно касаться его лица и едва-едва трогать губами тонкие веки с бахромой ресниц! Он думал, что будет просто находиться рядом, будет сидеть с ней за столом, пить чай, смотреть на неё и дышать ею… Но, разбросав одежды, они упали на кровать и впились друг в друга, как умирающий от жажды впивается в сосуд с водой! Они любили друг друга на краю той же пропасти, самозабвенно, отчаянно, вкладывая свои сердца друг в друга, обмениваясь кровью, которая и без того была для них одним потоком, и понимая, что их запретная любовь одна, одна противостоит гибельному аду, разверзшемуся вокруг! Они попирали своей любовью смерть, бросая ей дерзкий вызов, они любили так, как можно любить только в преддверии костра, в преддверии Голгофы, когда ты открываешь объятия всему миру, всему несчастному человечеству, когда ты не гибелью своею на неотёсанном кресте, а безумием любви искупаешь грехи всех, всех…всех… Они впивались губами, ногтями, телами друг в друга, они кричали от любви, они плакали навзрыд, они душили друг друга в объятиях, пытаясь втиснуть любимого человека в себя, соединиться с ним навеки в одно целое и так уйти в пустоту небытия, в космос бесконечности, уйти от страха, страданий и от своего горького долга – жить на этой земле, жить в этой замордованной стране, жить и любить её, несмотря ни на что…Весной следующего года Ляля родила мальчиков-близнецов. Врач, принимавший роды, взял малышей на руки и, перевернув сначала одного, а потом другого ради пары увесистых шлепков, вгляделся в них хорошенько и сильно озадачился необычайной картиной, открывшейся перед ним. После всех необходимых послеродовых манипуляций он попросил медицинскую сестру вновь развернуть новорожденных, желая более тщательно осмотреть их. Довольно долго он разглядывал маленьких беспомощных червячков, сморщенных и красных, хаотично дрыгавших ручками и ножками, хмыкал в раздумьи, осторожно трогая их хрупкие плечики, и озабоченно поглядывал на стоящих рядом ассистентов. Малыши были нормальные, вполне развитые и пропорционально сложенные, только на спинках у них вместо лопаток располагались маленькие крылышки, наподобие тех, какие можно увидеть у только что вылупившихся цыплят. Доктор подумал, что подобный случай говорит, возможно, о близкородственной связи и постановил в ближайшие дни подробно расспросить роженицу. Ему уже мерещился звучный финал диссертации, которую он писал не один год, – в ней анализировались многочисленные случаи всевозможных родовых аномалий, ведущих своё начало от петровой Кунсткамеры. В течение пяти последующих дней, пока подживали Лялины разрывы, врач вёл подробный дневник наблюдений и намеревался вести его и дальше, когда роженица уйдёт домой, но спустя неделю врача арестовали, обвинив в пособничестве белым, а именно в том, что будучи в прошлом году в Севастополе, он пользовал солдат и офицеров Добровольческой армии. Врача быстро расстреляли, а близнецы так и остались не изученными наукой.
Ляля, впервые увидев малышей, сильно испугалась, но через небольшое время успокоилась, потому что в остальном они были обыкновенными младенцами, – так же, как и прочие младенцы, жадно сосали грудь, исправно писали и какали в марлевые подгузники и громогласно орали, если мамино молоко не приходило вовремя.
