Евгений Бузни - Жизнь и Любовь (сборник)
Сейчас Ахмед Хан стоял в голубом шельвар-камизе, радостно улыбаясь навстречу приближающемуся покупателю. Выйдя из-за стола, он протянул ему обе руки, собираясь обняться и говоря на ходу:
– Ассалям алейкум! Рад вас видеть, Мухаммед сааб. Последняя приставка была выражением уважительного отношения к собеседнику.
– Для тебя мясо всегда есть. Ид мубарак!
Но у Мухаммеда не было столь дружеских чувств к лавочнику. Что-то в нём казалось ему отталкивающим. Слишком приторная улыбка, слишком хитрые глаза и совсем не верилось в его дружбу. Так что он, будто не заметив намерения продавца, пожал одну его руку своей сильной шоферской ладонью, отвечая:
– Уалейкум салям! Ид прошёл уже, Ахмед Хан. А мясо действительно нужно. Хороший кусок давай. Жена скоро рожать будет.
– Конечно, конечно, – согласно закивал головой торговец и поспешил к холодильнику, спрашивая по пути:
– Буйвола, козу или говядинки?
– Жена просила козу, – сказал Мухаммед, наблюдая, как угодливая фигура в синей одежде скрылась в тёмном помещении без окон, за грязной засаленной занавеской.
Послышалось хлопанье двери закрываемого холодильника, и Ахмед Хан появился, неся в руках несколько кусков мяса и приговаривая:
– Вот, берите, какой хотите. Свежее. Сегодня забивали. И холодненькое. Жара не испортила.
Он быстро разложил куски на столе и поднял один, готовясь класть его на весы:
– Годится?
– Давай, – согласился Мухаммед. – Я бы и сам такой отрезал. Хороший кусок.
Мясо упало на чашу весов, слегка звякнув чем-то. Слабый металлический звук не был замечен, поскольку за ним последовал удар опускаемой гири, затем поменьше и ещё самой маленькой.
Однако, не услышанный взрослыми, он привлек внимание стоявшего перед столом Али, который внезапно уставился глазами на лежащее прямо перед его глазами мясо, словно оно загипнотизировало малыша своим видом. Не отрываясь от увиденного, он потянул за рукав Иршада, смотревшего на группу пенджабцев, которые подошли к закусочной, и показал на весы.
– Кило семьсот пятьдесят. Двадцать восемь рупий, – весело сказал Ахмед Хан, снимая мясо и заворачивая его в кусок старой газеты.
– Двадцать пять, – поправил Мухаммед.
– Хорошо. Для тебя двадцать пять, – согласился продавец, отдавая покупку. Получая деньги, он бегло бросил на них взгляд, мгновенно заметил две бумажки по десять и одну в пять рупий, после чего, небрежно, как бы доверяя и потому, не считая, сунул их в карман шельвар.
Между тем Али сделал шаг к отцу и, прикоснувшись к его локтю, чтобы обратить на себя внимание, тихо сказал:
– Папа, ты купил это мясо? Дай мне.
– Хочешь понести? – засмеялся отец. – Ну, на, да не урони.
– Нет, папа. Посмотри, что здесь есть. Собиравшийся было отойти продавец услыхал слова мальчика и остановился, удивлённо глядя, как тот разворачивает газету. Ему было непонятно и интересно, что мог найти в мясе ребёнок.
А тот уверенно, словно давно ждал этого и всё отлично знал, откинул края бумаги и перевернул мясо другим боком. Из складок быстро оттаявшего и теперь расплывающегося на руке куска козьей туши, появилось длинное блестящее цевьё белого металлического рыболовного крючка. Зацепившись зазубринами за крепкие волокна, крючок никак не поддавался усилиям мальчика, хотевшего немедленно вытащить его.
– Вот он, мой крючок, вот он, – говорил Али, дёргая изо всех сил.
– А ну, погоди, – остановил его отец, выхватывая из рук мальчика мясо и не обращая внимания на упавшую газету.
Ловким движением он толкнул крючок за цевьё так, что острый конец с двумя зазубринами сразу появился, выскочив из красных волокон. Взявшись за него грубыми пальцами, привыкшими к напряженной работе, он легко вынул крючок из мяса и протянул его сыну.
Малыш схватил свою драгоценность и вдруг, зайдя за прилавок, опустился на колени перед изумленным продавцом, поднял на него полные счастья глаза, сложил у груди руки ладонями вверх, позволив крючку сверкнуть отражением скользнувшего солнечного луча и громко, почти в экстазе произнес:
– О, аллах! Спасибо тебе! Наконец-то ты пришел, и я могу в тебя верить.
Мухаммед поднял голову и посмотрел на Ахмед Хана. Тот ещё ничего не мог понять, и только выражение лица, внезапно раздувшиеся ноздри и сжимающиеся в кулаки ладони недавно доброго покупателя испугали его. А последовавшая затем тирада слов привела в ужас.
– Ты, грязная свинья! Более сильное ругательство не могло придти в голову Мухаммеду. – Теперь я всё понял. Это ты ездил по нашим улицам нищим калекой. То-то я думал, что ты мне кого-то напоминаешь. Чёрная повязка, усы и борода тебя хорошо прятали. Но сейчас я тебя узнаю.
Голос свирепевшего мужчины становился всё более грозным. Бросив мясо на прилавок, он взял сына за плечи, поставил его на ноги слева от себя и, обнимая одной рукой, поднял правую руку, вытянул указательный палец зажатого кулака в направлении продавца и теперь уже наставляющим тоном говорил сыну:
– Смотри, этот негодяй воспользовался верой людей в аллаха. Ты подумал, что это сам аллах сошёл к тебе отдать крючок. Глупый. Эта скотина украла у тебя крючок.
– Не брал я никакого крючка. Что ты мелешь? Люди, уймите этого сумасшедшего! – закричал приходящий в себя от первого шока лавочник.
У прилавка на шум собирался народ. Сыновья владельца закусочной стали рядом с бушевавшим Мухаммедом. Подошла и группа пенджабцев. Останавливались другие прохожие. После работы все были свободны, и скандал притягивал каждого.
Мухаммед, оглядев собравшихся, снова вытянул указательный палец угрожающим жестом и стал объяснять:
– Эти мальчики нашли на реке крючок и потом поймали огромную рыбу. Все это знают. Мы разделывали рыбу в день ид а вместе с жертвенным мясом. Крючок лежал на столе и зацепился за кусок мяса, который мы отдали нищему калеке. И вот этот кусок с крючком я только что купил здесь, заплатив двадцать пять рупий. Выходит, я заплатил за мясо козы, которую сам купил и сам зарезал. Значит, я два раза заплатил за одно мясо. А ну, отдай мои деньги!
Сказав это, Мухаммед отставил сына и двинулся вперёд к продавцу. Тот, наконец-то осознав, что произошло, машинально сунул руку в карман, вынул деньги и, защищаясь ими, сунул бумажки навстречу приближающимся кулакам, пытаясь в то же время успокоить всех объяснениями:
– Берите ваши деньги, раз это ваше мясо. Откуда я знал. Мне принесли, я купил. У меня же нет своих коз. Посмотрите, он всё перепутал. Какого-то калеку приплел.
В это время мнение толпы как всегда разделилось. Кто-то объяснял подошедшим подробности. Кто-то кричал, что убить такого негодяя мало. Некоторые не соглашались, считая, что может в чем-то ошибка.
И всё же толпа есть толпа. Она всегда на стороне скандала и потому нажимала, давила и теснила, заставляя центральные фигуры отходить всё глубже внутрь торгового помещения.
Мухаммед кричал, размахивая кулаками, что кровопийцы-лавочники и так всегда дерут три шкуры, особенно этот Ахмед Хан, и что тот специально перед идом неделю разъезжал на коляске по улицам, чтобы все заметили его, а потом несли ему жертвенное мясо.
– И кстати, – продолжал он, – вы видели, какая это была коляска? Туда можно было сто кусков мяса засунуть. Сто кусков по двадцать пять рупий, вот тебе и две с половиной тысячи. Я два месяца за них работаю.
Цифры были внушительными и убеждали всех. Многие едва зарабатывали такую сумму за полгода. Но ведь это надо было доказать. Обвиняемый утверждал, что всё неправда. Толпа росла и нажала так, что вынудила Ахмед Хана отступить ещё на шаг. Ему мешала занавеска, отгораживавшая часть помещения. Кто-то схватился за висящий кусок материи, кто-то наступил на её край, чья-то длинная рука зацепилась за проволоку, на которой она висела и занавес рухнул.
Рядом с громадным холодильником стояло нечто бесформенное, накрытое грязным полотном. Мухаммед схватил и сдёрнул тряпку. Под нею на больших колёсах качнулась от толчка коляска инвалида с двумя деревяшками, напоминавшими ходули, только не для ног, а для рук.
– Вот она! – закричал пронзительно Мухаммед и его крик слился с воплем толпы, чей гнев, подобно нарыву, разрастался и зрел для скальпеля, а теперь прорвался в открывшуюся брешь.
Его били кулаками, ногами, деревяшками и самой коляской, под которой он и остался лежать неподвижный, растерзанный, мёртвый.
Едва не задавленный ринувшимися на расправу людьми, Али выбрался из лавки, упал ничком на тротуар, уткнувшись лицом в сложенные руки и заплакал. Ему не было жаль крючка, который он обронил, когда отец поднял его с колен. Он не думал о человеке, которого убивала разъярённая толпа. Слёзы и рыдания вырывала жгучая боль оттого, что вера его оказалась неправдой. Он упал на колени, думая, что перед аллахом, а человек оказался просто подлецом. И его за подлость наказывал не аллах, а люди своими руками. Но разве это наказание вернёт ему веру, которую требуют от каждого пакистанца?
