Анна Матвеева - Лолотта и другие парижские истории
– Елена Васильевна! – закричала женщина, и тут же стремительно превратилась в школьницу Мамаеву, давным-давно занявшую скромное место в дальних углах памяти. – Ведь это просто чудо, что я вас увидела в новостях! Я вас искала на Интернете – на Фейсбуке, в Одноклассниках, повсюду, но вас нигде нет!
– В Одноклассниках даже я есть, – скромно ввернул Семён, с одобрением разглядывающий крепкий бюст бывшей школьницы.
«На Интернете» резануло слух – что ж, нельзя прожить в Париже столько лет, и не упустить из виду изменений в родном языке…
Мамаева распространилась по всей квартире – сапоги лежали в прихожей, пальто – на спинке стула в комнате, а сама она плюхнулась на табурет и с удовольствием закурила.
– Я к матери приехала, – рассказывала она, держа сигарету на расстоянии от своих пышных волос, – а она у меня смотрит новости каждый час. И тут вдруг вы! Гардеробщицей! В кафе «Париж»! Я сразу туда поехала – и официантка дала мне ваш адрес. Такая приятная женщина, но слегка переупотребляет мейк-апом.
– Злоупотребляет, – поправила Елена Васильевна.
– Пусть так, – Мамаева влюбленно разглядывала обожаемую учительницу. Встречая людей из далекого прошлого, мы только в первую минуту замечаем, как сильно они изменились – а потом воспоминания побеждают реальность, и нынешняя Мамаева, крепко стоящая на ногах парижанка, вновь превращается в сутулую троечницу, очарованную московской учительницей. А худенькая старушка становится коротко стриженой дамой, загадочной и странной Еленой Васильевной…
Мамаева была не из тех эмигрантов, что считают свой отъезд из России главным жизненным достижением, а все прочие успехи числят по разделу бонусов. Она полюбила вначале свою учительницу, затем – французский язык, и только потом – страну, где жила вот уже двадцать лет. Все эти годы Мамаева скучала по родному городу, русскому языку, чусовскому хлебу и огурцам бочкового засола, – и тратила на дорогие поездки в Екатеринбург те деньги, которые можно было обратить в морской отдых или новый гардероб. В Екатеринбурге жила мама, так и не пожелавшая оставить квартиру на улице Пальмиро Тольятти – и переехать к дочери в Париж. Здесь, как в консервной банке, было надёжно спрятано угрюмое детство Мамаевой, тайный источник её сил и неиссякаемой радости жизни. Она всякий раз возвращалась в Европу обновлённой, готовой к испытаниям и разочарованиям, которых, не сомневайтесь, хватает везде. Ведь даже если ты каждый день проходишь мимо Эйфелевой башни и моста Бир-Хаким, это не сделает тебя счастливой.
– Замуж я так и не вышла, – сообщила Мамаева, и Семён слегка встрепенулся, даже как будто бы пошёл рябью как озёрная гладь на рассвете.
– Ещё не поздно! – сказала Елена Васильевна, но Мамаева решительно покачала головой. Она рассказывала о работе (стала синхронистом – а это высшая каста переводчиков), о затяжном романе с американцем, и о том, что никак не убедит маму решиться на переезд – а француженка тем временем готовила новую порцию горячих бутербродов. Ей вдруг показалось, что за столом сидит семья – её сын и дочь, или, возможно, дочь с мужем, или, например, сын с невестой. Елена Васильевна была согласна на любой из этих вариантов. Она захмелела от приступа счастья – неожиданного и нелепого, особенно, если вспомнить о том, что случилось на днях.
Из тряпичной сумки, украшенной призывом к экологически чистой жизни, Мамаева достала дары для учительницы – шёлковый разноцветный шарф, браслет и ещё что-то насколько изысканное, настолько же и не подходящее Елене Васильевне. Кольнула мысль, что эти подарки могла бы выбрать Леони: шарф, браслет и что-то изысканное приходились родными внуками московской шубке, тихо доживавшей свои дни в чужом шкафу.
– А вы-то как, Елена Васильевна? – спросила Мамаева, почувствовав, что слишком долго говорит о себе. – Что теперь будете делать?
– Ловить преступника, – ответил за учительницу Семён.
Мамаева сказала, что поедет на кладбище вместе с ними – ей как раз нужно навестить могилу отца. Машину ей даст подруга, так что пусть Елена Васильевна и … Семён, правильно? – ждут её завтра к десяти.
– Отлично, – ликовал Семён, – значит, мы теперь с транспортом. Мужики сказали, завтра в одиннадцать – первое отпевание. Ворюга-то наш совсем обленился в последнее время – если нет отпеваний, зря не ходит. Звонит, видать, в церковь заранее…
Разошлись гости поздно, но француженка долго не могла уснуть – то жарко ей было, то холодно, то в затылке стучало, то в груди кололо. Она искренне старалась вызвать у себя чувство ненависти к вору, лишившему молодую женщину красивой шубки, «Париж» – репутации, а их с Семёном – работы, но почему-то не могла на него рассердиться. Эта история с ограблением вдруг придала бесцветной жизни Елены Васильевны если не радужную окраску, так хотя бы некий смысл. Не будь этого – Семён не пришел бы к ней в гости, а Мамаева не вызвалась бы поехать вместе на кладбище – охотиться на вора.
Она уснула глубокой ночью, и видела во сне, как живые шубы разгуливают по кладбищу на тонких журавлиных ногах.
7Семён проживал в доме по улице Ухтомской – отсюда было рукой подать до кладбища, если кто-нибудь захотел бы, конечно, простирать туда руку. Договорились, что он будет ждать Мамаеву с француженкой ровно в пол-одиннадцатого у главного входа в обитель скорби.
Мамаева оказалась по-европейски точной – Елена Васильевна еле успела собраться (взяла с собой бутерброды – вдруг дети проголодаются – и старый термос, из которого почему-то пахло сушеными грибами, пока она не налила туда крепкий чай с сахаром), как под окном появился обещанный автомобиль. Кем бы ни была щедрая подруга Мамаевой, религиозные взгляды у неё были на редкость широкие – на панельке рядом с радио крепилась православная иконка, с зеркала свисал на шнурке «глаз Фатимы», а в отделении для стаканчиков, куда Елена Васильевна по чистой случайности сунула ладонь, обнаружилась фигурка Будды. Мамаева пристегнулась – и они помчались через весь город. Елена Васильевна еле успевала рассказывать о том, как изменился Екатеринбург – стоило ей показать за окном приметное здание, как оно тут же скрывалось из виду: водила Мамаева совершенно не по-европейски: гнала так, будто скрывалась от преступников.
Между улицей Ухтомской, где обитал Семён и кладбищем располагался сравнительно новый торговый центр под названием «Радуга». На фоне чёрных сосен погоста истошно-яркие цвета этого здания выглядели так абсурдно, что Мамаева поморщилась, как будто налетела на это зрелище не взглядом, а глазом.
Небо сегодня было тяжелым и ноздревато-серым, как бетон. Елена Васильевна не сомневалась в том, что у неё подскочило давление, кровь отливала от одной щеки и приливала к другой. Экуменистическая машина, управляемая железной рукой Мамаевой, с трудом передвигалась в плотном потоке «ашанцев» – любителей выгадать несколько сотен рублей в известном продуктовом магазине, где бабушки с тележками привидениями бродят от полки к полке… Водители-«ашанцы» оставляли кладбище по левую руку, держа курс на другой торговый центр, осенявший район немеркнущим светом ламп дневного освещения. «МЕГА», «ИКЕА», «ОБИ» и «АШАН» – то были имена новых свердловских богов, конкурировать с которыми могли только лишь обладатели поистине радужного оптимизма.
Мамаева въехала на парковку кладбища, и не без шика затормозила прямо напротив лавочки, торговавшей искусственными цветами. Всё, что природа создавала с деликатностью и вкусом, пародировалось здесь без тени жалости: раздирающе-красные розы и ядовито-синие колокольчики продавались поштучно, а безымянная цветочная мелочь шла пучками, как зелень. Похоронные венки напоминали щиты средневековых рыцарей. К ногам Елены Васильевны подбежало целое собачье семейство, учуявшее бутерброды, а от ворот махал рукой Семён, приодетый в новое пальто: заезжайте сюда, я договорился с мужиками! Мамаева снова села за руль, и ворота, действительно, открылись – за машиной следил один из местных пожилых работников, обладатель таких ярко-синих глаз, какие редко сохраняются у стариков. Глаза, как и чернила, и чувства, со временем выцветают – но этому человеку, возможно, в порядке исключения или как награда за страдания, досталась вечная материя. Елена Васильевна встретилась взглядом с этой небесной синевой и подумала – хорошо бы он смотрел на меня вечно. И ещё она подумала, что человек с такими глазами не может стать преступником – эту примету не спрячешь.
Семён звал синеглазого могильщика запросто – Коля. На кладбище излишняя вежливость отмирает сама собой, как и чужие достижения, перестающие быть ценными. Машину они оставили на боковой дорожке, и Мамаева проверила сигнализацию, дёрнув за ручку дверь. Храм стоял прямо перед ними – новостройка, напоминающая шахматную ладью или замок из парка развлечений. Кругом аккуратно расставлены образцы надгробных памятников, скульптурные ангелы и скорбящие длинноногие девы. Шли гуськом – впереди Семён (тоже без шапки, а уши-то уже красные, как бы не отморозил!), за ним Мамаева в утеплённом пальто из болоньи, и, замыкающей, Елена Васильевна с брякающим в сумке термосом.
