Ильдар Абузяров - Финское солнце
Состояние это, как ему показалось, длилось всего несколько секунд, но, когда Оверьмне отпустило и он вновь очутился на оживленной улице, часы показали, что миновала уже добрая половина дня. И тогда Оверь-мне решил сходить в парк, помолиться матери-земле и священным деревьям. У котлована ему пришло в голову, что яма магическая: с одной ее стороны зеленела трава, с другой искрился снег, а с третьей желтели засыхающие листья. Тут он понял, что только что побывал по ту сторону бытия, в так называемой точке искривленного времени и пространства. И что такой глубокий мистический опыт поможет ему написать гениальную книгу, если только кто-нибудь не перехватит чудесные образы и не опередит его.
Успокойся, дорогой Оверьмне, люди ходят в парк наслаждаться ароматами лип и прелой листвы. Только местный историк Кюэстти ходит у котлована и вынюхивает, нет ли на месте парка и старого кладбища останков древнего священного финского городища. Вот если таковые найдутся, он потребует остановить стройку и накрыть котлован стеклянным саркофагом.
12Пока же яму не накрыли саркофагом времени, мне тоже нравится бродить по парку «Дубки», вспоминая былые годы. С ним ведь связаны и детство, и юность. Здесь, между дубами, мы гуляли с отцом – вот на фото я обнимаю его за шею. Неподалеку мы с мамой отдыхали в санатории. Здесь я впервые гулял со своей девушкой, поддерживая ее за локоть. Она, кстати, тоже была очень странной, как и Тертту. Здесь она впервые погладила меня по голове, когда я попытался ее рассмешить. Здесь мы впервые сладко обнялись и горько поцеловались.
Здесь, в тени деревьев, я читал любимые книги, готовясь к экзаменам. Точнее сказать, читал любимые книги, наплевав на экзамены. И теперь мне тоже было интересно и небезразлично, что здесь собираются строить.
Здешние деревья казались мне моими предками. Вот этот дуб – отцом, а вот эта липа – матерью. Под ними, возле танцевальной площадки, сидят Юххо и Горле. Там, в ракушке, они и познакомились, когда Юххо пригласил Горле на танец.
– Прекрасная песенка, – улыбнулась Горле, протягивая руку. – Отчего бы не потанцевать?
– Конечно, я больше предпочитаю ризотто, – улыбнулся Юххо, прижимая Горле к себе. – Но и эта сойдет.
– Вы, наверное, имели в виду «Риголетто»? – Горле обмякла в руках Юххо, узнав, что он тоже любит классическую музыку. Правда, Горле предпочла бы, чтобы Юххо правильно называл творение великого Верди.
Но это не помешало Горле влюбиться в Юххо. После танцев они еще долго гуляли по парку, и Горле тогда рассказала Юххо, что в своем имении Верди посадил три дерева в честь главных своих произведений. Дуб и платан символизировали триумфы «Трубадура» и «Риголетто», а печальной плакучей ивой композитор отметил провал «Травиаты». В парке «Дубки» тоже росли эти деревья, что вызывало у Горле особый трепет и восторг.
Да я и сам познакомился со своей Люлли на этой танцевальной площадке во время концерта Рокси Аутти. Я простоял пару часов, даже не шелохнувшись, как тот дуб, потому что чувствовал себя деревяшкой.
Но Люлли не растерялась. Приглашая меня, сделала поразительное заявление: в Нижнем Хуторе, мол, влюбляются в памятники, потому что у памятника только одно лицо, а не два, как у людей. А я своей застывшей позой очень напоминаю ей памятник мне же самому.
Когда я второй раз встретил Люлли, она стояла на центральной аллее парка возле скульптуры медведя, уводящего в лес голого мальчика. По преданию, место, где был основан Нижний Хутор, древним поволжским финнам показал медведь. Но за это попросил в жертву мальчика. Ребенка раздели догола, чтобы не переводить одежду, и отпустили с медведем в лес. Больше мальчика никто не видел, но теперь, если кто-то бесследно пропадал в Нижнем Хуторе, люди шептались, что духи забрали причитающуюся им жертву. Впрочем, иногда прекрасный голый юноша является впечатлительным девушкам в сладостных снах.
Глядя на фотографию легко одетого малыша, расклеенную по всем столбам, Люлли верила, что он – точная копия голого мальчика с медведем, что стоит в парке. Мол, пропавший мальчик – тот самый, которому памятник. И художник его изваял, провидя будущее. Но почему-то никто этого не замечает.
– А может, история повторяется циклично? – предположил я. – И жители Нижнего Хутора периодически – волей или неволей – приносят паренька в жертву медведю, некогда обитавшему в этих местах? Поэтому он голый, а медведь такой свирепый.
– Точно, – Люлли закрыла лицо ладонями. – Мальчик в очередной раз умилостивил духов.
13В Нижнем Хуторе можно влюбиться только в памятник. Так долгое время считала Люлли то ли из-за того, что мужчин не хватало, то ли потому, что памятники здесь красивы. Отливающие янтарной с прозеленью бронзой, они походят на загорелых богатырей из легенд.
А еще в парке Нижнего Хутора ландшафт не совсем обычный: с северного края оранжевостволые сосны пушистыми лапами, словно в варежках, связанных «в елочку», берут под руки-ветви гигантские дубы и пляшут на холодном ветру среди красно-гранитных глыб. А с южного – маленькие круглолистные липы и кудрявые карликовые березы вяжут на спицах-ветках трепетные кружева листвы.
Уверовав в священную жертву-мальчика, Люлли каждый день приходила к памятнику в парке «Дубки» и часами им любовалась. Можно сказать, что она всем сердцем полюбила этого малыша. Помнится, я что-то рассказывал Люлли про законы бытия, а она только кивала головой: угу, мол, угу. Она меня не слушала, а все любовалась. То ли мальчиком, то ли медведем.
Теперь Люлли именно этого мальчика, а может и медведя, считала основателем Нижнего Хутора, а не какого-то там мифического князя Пупсоннена-Тутсоннена, памятник которому стоит на центральной площади. И полюбила бронзового мальчика, как собственное дитя. А до настоящего, не мифического, основателя города, ей уже не было никакого дела.
В ту осень мы часто гуляли с Люлли по парку «Дубки», держась за руки. Мы кормили хлебом уток и лебедей в пруду, потом подходили к фонтану и кормили голубей.
И каждый раз Люлли поражала меня своим парадоксальным взглядом на вещи.
– Как ты думаешь, почему все центральные площади украшают либо фонтаном, либо часами?
– Не знаю… – честно признавался я.
– Просто некие силы хотят напомнить людям, что им дала вода, – объясняла Люлли, и перечисляла, что ей дала вода. От мыльных пузырей до чая с клубникой, водяникой и голубикой.
При этом Люлли любила пить пиво из высоких стаканов. А однажды призналась мне, что вместе с оттоками воды однажды потеряла одного малыша.
– Да, – сказал я тогда. – Парадокс в том, что вода дает жизнь и она же ее забирает. Мне кто-то сказал, что мужчины умирают чаще и быстрее, потому что у них клетки водянистее.
Потом мы еще долго говорили о воде и о том, что она дает людям. Вернее сказать, переливали из пустого в порожнее. Помню, в дождливый день, когда мы прятались в беседке близ памятника, я набрался храбрости и спросил, чем ее так привлекает этот чуть ли не писающийся со страху мальчик.
– Чем беззащитнее мужчина, – ответила Люлли, – тем он эротичнее. Особенно когда он не переливает из пустого в порожнее, не ведет себя как тряпка, не боится пожертвовать собой и принять ответственное решение.
Я тогда обиделся, ушел и долго еще не разговаривал с Люлли. Но я знал, где ее найти в случае чего: теперь она много времени проводила возле этого памятника. И старалась гулять где-нибудь поблизости, чтобы не терять его из виду. Вот такая странная она была – моя девушка Люлли.
14Ахтти тоже был весьма странным юношей. Он стоит у окна и думает, что он ничего в жизни не умеет и ни на что не способен, что он в экотеррористы пошел, чтобы хоть немного походить на целеустремленного Антти и еще, возможно, надеясь на классовую солидарность Тертту.
От таких мыслей на пухлую щеку мягкотелого интеллигентишки Ахтти выкатывается слеза.
«И чего это сыщик Калле тянет и не присылает за мной «воронок»? – недоумевает он, глядя на воронов и плача. – Он будто дает нам шанс завершить все наши дела. А уж потом припечатает по полной программе».
Оттого что Ахтти регулярно подходит к окну и смотрит, не пришла ли за ним спецмашина, нервы у него натянуты. Он подскакивает, когда в дверь резко и протяжно звонят. Впрочем, сейчас любой звук кажется Ахтти резким.
– Кого там черт несет? – Ахтти с надеждой бросается к двери.
На пороге, перекинув лямку огромной сумки через плечо, стоит почтальон Маркку. Несмотря на свой преклонный возраст, он старается держать марку. Он пришивает и варежки, и ручки к рукаву тулупа, чтобы не украли. Всё-таки квитанции – не семечки, а, почитай, документ; теперь их отдают, как и телеграммы, лично в руки под роспись при предъявлении паспорта.
– Здравствуй, дедушка Маркку.
– Здравствуй, здравствуй, Ахтти. Только я сейчас тебе не дедушка, а официальное лицо.