Александр Давыдов - Бумажный герой. Философичные повести А. К.
Иное дело наша страна, где мягче и климат, и нравы. Для нас не Распятие, даже не Воскресение, а именно Рождество – самая сердцевина предания, нежнейшая из детских легенд: юная женщина или дева, прелестный младенец, немолодой благообразный мужчина, маленький ослик, – я их видал под сенью пирамид и навсегда сберег в благодарном сердце. А волхвы к тому времени уже разбрелись по своим весям, – я их потом встречал только на рождественской елке. Да в убогом вертепе, осиянном Божественной славой. Вот и мой вертеп – неказистая мастерская с видом на кирпичную стену доходного дома, где провел я века, как-то нечувствительно переменился. Все тут переиначил выстраданный моей душой нерукотворный образ. Будто пали стены, отворилась кровля, и теперь я – потрясенный богомаз – как в самом средостенье вселенной осыпан с головы до ног золотым звездопадом. Мир, хотя мне открывшийся беспредельным, оказался так же внятен и прост и тоже покоился на трех основах – только уж не китах. Один всего-то был ангелок, – мне и того хватало с избытком, – теперь же мириады ангелов золотистыми трубами, арфами, пленительным детским дискантом возглашали славу.
А сейчас вот пора перейти к первому разделу. Теперь вызрело меткое слово, взросло древо истины из мелкого росточка, труд мой уж близится к завершенью. Я чувствую себя бегуном на исходе марафонской дистанции. Спите покойно, дамы и господа, граждане и товарищи, властители и слуги, конформисты и бунтари, автомобилисты и пешеходы, эллины и иудеи, правдолюбцы, правдознатцы и правдоборцы, гениальные безумцы и дети века сего, – шедевр мой ждет лишь последнего штриха, чтоб уж наверняка спасти мир своей красотой, милосердием и ни для кого не оскорбительным совершенством. Вы проснетесь в благодетельном мире уже без казней, злобы, войн, системных кризисов, социальных и научно-технических революций. Когда проснетесь? Ну уж этого не знаю: утро наступит рано или поздно, – ждать, надеюсь, не так долго, в данном случае, тысячелетье туда-сюда – не существенно. Да и хватит мне метать числа, – поверьте заядлому игроку в кости, лото и другие настольные игры: 22 – цифра многозначительная. Особенное, если играть в очко: это минимальный перебор, особенно досадный, – если, конечно, не выпадет два туза кряду. Будем считать, что они мне как раз и выпали.
Пускай уж теперь и впрямь конец прильнет к началу, – озаренная вдохновеньем душа, и закончив работу, останется вдохновенной. К тому ж, я вчера или не помню когда слышал по радио, что в мирозданье, оказалось, бесчисленное множество запредельных нашему пространств. Даже возникла чудовищная мысль: может, весь наш видимый мир помещается на кончике какой-то великанской зубочистки. Открытие не из приятных, но это вовсе не значит, что его и не нужно спасать: в нем всего довольно, – поверьте мне или проверьте сами, – для душевной муки, прозрений и восторга. Он, может, и мельчайшая капелька, но чистейшей божественной влаги, где отражается все что ни есть, было, будет или так и не случится. Другие миры и пространства пусть уж спасут новые шарлатаны, гуманисты и доброхоты. Приветствую же вас, будущие спасители, на пороге своей и вашей первой главы. А мне осталась лишь пара слов пред завершеньем вех. Выйдет помесь пролога с эпилогом, то есть отчасти упражнение в генной инженерии. По правде сказать, читать завершающий раздел не только не обязательно, но и нежелательно. Не советую, короче говоря.
Раздел 1 (он же последний)Признаю, что хотел ободрить будущих безумцев, потому и закончил раздел на бравурной ноте. А я ведь устал, мой ангелок, сейчас витающий средь мириад тебе подобных и тех, что победоносней и краше. Не обычной земной усталостью, а будто вселенской. Ведь растратил всего себя, как, бывает, и мирозданье; извел, выжал до мизерной капли. Пришлось отверзнуть все шлюзы, кингстоны и клапаны моей с истока времен копившей богатства души, – и обретенный в творчестве прибыток духа я тоже неэкономно растратил. Применил наконец-то свою неприкаянную любовь, тем смирил людской гнев, насилье и любую пагубу, но теперь расточён и бесцелен, как взирающий на пустопорожнюю вечность бездельный бог древнейших сказаний. Ладно, отбросим остатки гордыни: как художник, рожденный на свет для единственного, пусть и бесподобного творения; или сосед мой – герой войны, доживающий век в агрессивном и одновременно убогом полумаразме, всегда сумеречном состоянье души. Ну и еще поскромней: как пчела, которой дано только раз ужалить. Нет, в отличье от героя-соседа не требую награды даже в виде персональной пенсии. Нисколько не удивлен, что, как ни гляжусь в зеркало, не заметен вкруг моего чела сверкающий нимб. Моя ль заслуга, что избран провиденьем совершить то, что другие либо не смогли, либо не захотели? Что положено было от начала века, то в назначенный срок и свершилось.
Мои трудолюбие, усердие, упорство должны были б меня изменить – вознаградить новыми, блистательными свойствами, если даже не обновленным телом, тленью не подлежащему. Я изменился, это верно, однако по-иному, чем ожидал: стал теперь обобщен, – потерял все обаятельные несовершенства моей натуры; так мне досаждавшие, но сейчас понимаю, милые чудачества. Страстно, упорно и слепо мечтал их изжить, а теперь вдруг пожалел, как в детстве жалел все потерянное и жалкое. Я стал человеком вообще, будто всечеловеком, без единой индивидуальной частности, – недаром меня теперь постоянно с кем-то норовят перепутать. Нет, не ореол мне мерцает в зеркале, а ветхий Адам с бесчисленной чредой потомков. Может, вот оно и есть – глухое, немое совершенство, к чему я всегда стремился? Нет, ангелок мой, не страдай за меня, это не грусть о потерянном, – я грустить, ты знаешь, не умею. Обычный мой отходняк, когда закончишь важное дело, а тем более, как сейчас, дело жизни – чувство пустоты до вселенского вакуума, да и, увы, чисто физические последствия вроде головной боли от множества бесплодных идеологий и ломоты в костях от пережитых оледенений. Годы, друг мой, годы, века и века, эры, эоны, исчерпанья вселенной до конца, – и так многократно. Тело ведь у меня прежнее, как у всех, а душа разверста для всемирных скорбей. У тебя, бестелесного, вроде и нечему болеть, но душевный зуд ты способен понять, а он, знаю, похлеще зубной боли и даже воспаленья среднего уха, что уже маета несусветная. Но ведь можно и должно испытывать удовлетворенье: коль себя растратил до капли, значит, свершил все, что мог, и больше нет с тебя спроса. Образ, мной созданный, внятен, величав, достоин, истинно милосерден, притом без ложной новизны, а как обретенье утраты. Я и собирался поставить на кон высшую ставку, – и все обрел, всех одарил, а лишился каких-то пустяков; надо признать, что это мне свойственно – всегда жалел о мелких потерях, а крупное щедро дарил.
Как-то знакомый доктор, кажется, дантист или, может быть, пульмонолог, мне поставил диагноз mania grandiosa. Верно, но, конечно, не в тупом медицинском смысле. Уже говорил, что меня вечно манила, сияла, как цель, перспектива грандиозных постижений мысли и духа. Со своим маньякальным упорством я искал завершенья всему – идеала, образа, облика, вековечного лика, конечно тезиса, что исчерпает всю мысль. И вот я наконец в средостенье вселенной. Шедевр мой, стремясь к окончательному довоплощению, уже переворошил, переустроил и пространство, и время согласно высшей правде. Он, хотя и добро, и милость, но тут, может быть, холодно и самой нагой истине, а мне еще и смутно с непривычки, ибо в своей маленькой жизни – я личность века сего. Может, оттого и мерещатся вокруг глухие стены. Как видите, был прав, что начал со второго раздела. Раздел первый, хотя он же последний, и теперь оказался самым, пожалуй, бессмысленным и, как наверняка решите, уклончивым. Думаете, не удалась моя хитрость? Еще как! От последней главы ожидают итога, морали, а с первой какой спрос? Вот вам и охи, и вздохи, и даже едва ль не сетованья на судьбу-злодейку. Заодно и еще напоследок немного посетую, чтоб стать родней вам, люди, вам чуть поплакав в жилетку. Да, мой шедевр сознательно утаен и вовек благотворен, но все ж мне бы хотелось, витая в каких-нибудь низеньких тучах, рядом с родными душами, слышать траурные речи, превозносящие мои, неважно, мнимые или действительные заслуги, и стремящийся в небо гул славословья моих многочисленных благодарных потомков. Как видите, я, в общем-то, по натуре таков же, как все остальные: жажду остаться хоть меткой, хоть значком, хоть зарубкой, хоть загвоздкой, занозой в теле всемирной или хотя б новейшей истории. Но утешает, что и мирские гении, по сути, всегда безымянны. Анонимны величайшие эпосы, анонимны древнейшие творения зодчества. Шекспир – это бренд, но кто знает в точности, как имя автора шекспировских пьес? И так ли это важно? О Гомере вообще не говорю, столь его историчность сомнительна. А рабле, сервантес, гёте, достоевский, леонардо, микеланджело, – все это, в общем-то, имена нарицательные.
