Андрей Коржевский - Вербалайзер (сборник)
– А ты что же? – спросил он, начиная догадываться.
– А я тут подожду. Я ведь тебя случайно заметила, мне Ирка позвонила днем, просила вас приютить. Иди, а я тут покурю. И машину можешь не запирать, – я сяду, пожалуй, – ножки-то не железные…
Шевельнув кокетливо своими роскошами, Вера полезла в сумочку за сигаретами, зашуршала-забренчала мелочевным хламом. Григорий пошел к метро. Он не терпел, когда его вели , но сейчас, вот сейчас, оставалось только улыбаться – коготок-то увяз… Не пропадать же птичке… Ишь – курочки… Золотые яйца не несут, а ищут… Однако забавно.
Пока они втроем ехали к Вере на юго-запад, где долго уже пустовала оставшаяся ей от бабки квартира, Григорий все прикидывал, к чему это так. Верино скороговоркой объяснение, что замок, мол, там больно хитрый, да и код, да и соседи по клетке – лучше уж она сама, – слишком оно было надежное, неубиенное, чтобы поверить. А Ира – вот тоже! – как сели, заговаривала только с ним, Веру как бы и не замечая. А и Вера – доброхотка сомнительная; ей какая корысть? Хотя – бывает, подруги все же… Стоп, для подруг-то они по годам больно разные… Это что же получается? Ну допустим… А чего тогда так сложно? Дело-то, по Карлсону, житейское…
– Слушай, Вер, – сказал Григорий, оборвав стрекотанье насчет того, как ей понравилось на той дачке. – Вот что мне скажи, у тебя квартира на каком этаже? Крыша близко?
– В смысле – близко?
– В прямом – этаж, этаж какой?
– Восьмой, а в доме – четырнадцать. А что?
– Да так… Жалко.
– Почему жалко? Какая разница? Не первый же… Занавески можно не задергивать, – подглядывать некому, я люблю, когда жарко, нагишком по квартире шлындрать.
– А как же – помнишь: Малыш и Карлсон, который живет на крыше, – давай, Малыш, полетели ко мне на крышу, у меня там десять тысяч люстр. А ты, Малыш, – спросил Григорий, к Ире уже обращаясь, – любила в детстве книжку Астрид Линдгрен, а? Часто вы, девочки, на крышу летаете? А варенье ты, Карлсон, – это Вере уже, глянув на нее в зеркало, – какое любишь, клубничное, небось? Хотя нет, – посмотрев опять на Иру, – земляничное пока…
– Не очень часто, – ответила Ира, помедлив. – Видишь, – она обернулась назад, к Вере, – я же тебе говорила – нечего изобретать. Проведешь его, как же… А ты – сюрприз, сюрприз… Я тихо войду в пеньюаре…
– Ну и ладно, не получилось, значит. Но он же не отказывается ведь, по-моему? Дураком надо быть – отказываться… Гриш, ты ведь не отказываешься, а?
– Нет, наоборот даже. Только к чему такие завороты – влюбилась, мама из Голландии вернулась, случайно увидела… Сказали бы по-людски, да и все…
– Никакие не завороты, – все правда: и влюбилась, и мама. Вот только…
– Только Карлсона любишь больше? А что – вполне хорош. Вер, а у тебя пропеллер где? Подъемная-то сила у тебя – будь здоров, это я тебе говорю.
– Гриш, ты, конечно, все понял правильно, да, но только не все, – сказала Ирина, закурив очередную сигарету. – Я не Малыш, я – Карлсон.
Григорий засмеялся, – снова его удивила эта девчонка; вот уж верно – сосуд греха, бесовская сковорода.
– Ну, Ирка, ты даешь…
– Да, и беру.
– Ладно, сейчас приедем – разберемся, дебет-кредит…
Женщины, ну что ж – все равно женщины, шумели водой в ванной, Григорий позвонил домой, сказал, что остается у Сережки на даче играть в преферанс, а завтра – прямо на работу.
– Ты смотри там, аккуратней – не увлекайся, – дежурно предупредила его жена.
– Когда это я увлекался, не волнуйся, все нормально.
– А переодеться – рубашку?
– А у меня в кабинете пара свежих еще висят, приеду – переоденусь.
– Пока, позвони утром, Вовка в школу капризничает.
– Обязательно.
Ира замучила и Григория, и Веру, и себя. Долго, очень долго, и вместе, и поврозь, и сразу, и по очереди, и тако, и всяко, и разно трепали они тела друг друга; Ирка оказалась упруго резиновой, вопливой, а Верины телеса – как неостывший свежий хлеб, легкий под нажимом, податливый – ешьте! Только постанывала Вера, когда Ира с Григорием раз за разом превращали ее в мостик выгнутый, клонящийся под напором воды и ветра, расправляли ее, разглаживали – и снова, снова, снова. И под Григорием, и над ним билась Ира, как хорек в ловушке, тянулась к Вере, а та, та – пыталась обволочь собой обоих, растаять, растечься, чтобы взорваться внезапно петардой салютной, разбрызгаться колющими искрами, зажечься снова.
– Слушайте, девочки, – спросил Григорий, когда, угомонясь наконец, они разбрелись по креслам и пили кофе, – а что я-то вам понадобился, вполне могли бы вы и Бориса запрячь, – вы же обе с ним, как бы это сказать, близко знакомы?
– Не, ну его, – ответила Ира, голышом угнездившаяся на ветхом плюше бабкиной мебели, – он в этом деле эгоист, как и по жизни. Если б мы вдвоем только его ублажали – это он бы да… А ты молодец, умеешь. Дай-ка я тебя лобызну куда-нибудь… – пересела на Григорьевы колени.
– Гриш, а много раз ты с двумя вертелся? – подала голос выплывшая из истомы Вера. – Или с больше? Рассказал бы для возгревания ко второму заходу, а? Ты ж как этот, ну, по физике, сверхпроводник, вот, – через тебя бабский ток без потерь идет, и этот еще, как его, трансформатор, который усиливает.
– Э-э, драгоценные, что-то вы меня рано хвалите – устали, что ли? Раз уж ты, Верунчик, про электричество, то не хуже меня знаете – к прочной вилке нужна надежная розетка, а то никакой ток не пойдет, – у вас-то что розетки, что выключатели – дай бог каждой… Могу и рассказать. Ир, потянись за сигареткой, да сиди ты, – сказал Григорий, прихлопнув девушку по размеристой, несмотря на почти худобу, корме. – Только это неинтересно. Была однажды забавная парочка. Там был мальчишник такой, человек на десять, уехали за город, нумера-с, ну, хозяин девиц подогнал дюжину, сказал – не профессионалки, а так – любят это дело. Ну что? Я, грешным делом, перебрал под кабанятину, вроде мне уже было и ни к чему. Одна, правда, глянулась, – я ей и говорю: пойдем, попробуем. А она мне: ой, а вот у меня подружка, ее никто не позвал, а у вас номер двойной, пусть она хоть поспит спокойно. Поспали… Там единственное, что было забавно – что первая-то была покрупней, выпуклая вся, вот вроде Веры, – не пыхти, я не сравниваю, – так вот, до того тесна на входе, а уж рожала. Да-а… А вторая – та, как мальчик лет тринадцати, два мосла и ложка крови, ну просто пещера Али-Бабы, я там чуть не утонул, как Маленький Мук в своих чувяках. Или что там у него было?
– И что? – спросила перебравшаяся уже на постель и лежавшая на спине, вздев колени, Ира.
– Да и все, я ж говорил – ничего интересного. Правда, потом, мелкая-то и впрямь спала, а первая рассиропилась, стала мне рассказывать, как мужа любит, – это как же, спрашиваю. Оказалось, там попутал кто-то чего-то, – самые они были что ни на есть профи. И та тоже – мужа так любила, так любила, что во как на прокорм его трудилась. А что – молодец…
– А как же, – строго сказала Вера, – я тоже мужа люблю, и он меня, а как же. Ну и что – покувыркаться-то можно… Оно, конечно, – грех, наверное… А ничего – Бог простит, если б точно было нельзя, Он бы и не допустил. Ну, или другого полюбишь…
– И я люблю, – захихикала с кровати Ира, – и Веру, очень-очень, Верунчик, и в тебя вот влюбиться смогла. А ты, Гришенька, любишь кого-нибудь?
– Семью, – ответил Григорий, – ну конечно, а так – пожалуй, и нет никого, да и не было. Кто его знает… Была, на первом курсе я учился, была одна девчушка, – сильно я по ней томился, может и любил… Так как-то…
– Бедненький, – сказала Вера, подойдя к Григорию и присев перед ним на корточки. – Бедненький… Не любит он никого… Гришенька, да ведь за это тебя мы все любим.
– Мы? За это?
– Ну мы – бабы, девки же все тебя любят, да? Да чего ты – попадется какая-нибудь, намаешься еще с любовью, сам знаешь.
– Это, – сказал, засмеявшись, Григорий, – как говорил товарищ Сухов: это вряд ли…
– А ты вот нас попробуй, – серьезно почему-то сказала Ира, – или вот меня, одну, а там поглядим.
– Да я уж попробовал, – ответил Григорий, – это ж как в анекдоте про сало – чего его пробовать, его есть надо.
– Это где это ты сало у нас разглядел? – пытаясь притворно вырваться из-под руки Григория, крикнула Вера. – Где? Гляди! Где это сало?
– Попробуй, попробуй, тебе понравится, точно, – сказала еще серьезней Ирина. – Любить – это, знаешь…
– Знаю, знаю, – сказал Григорий. – Давайте лучше еще чего-нибудь поделаем, что уж точно можем.
Он не стал пробовать. Он был уверен, что не получится.
Глава третья. Старец
Блажен читающий и слушающие слова пророчества сего и соблюдающие написанное в нем; ибо время близко.
Отк. 1:3
Небо было высокое, черное. Ни звезды, ни луна не освещали ночь; вместо них над верхушками деревьев, видные в отблеске уличных ртутных фонарей, метались и висели весенние какие-то насекомые. Рано при небывалой апрельской жаре раскрывшиеся тополя выглядели странной театральной декорацией, небрежно обрызганной матовой серебристой краской. Земля еще не просохла, – из-под травы и прошлогодних мокрых листьев норовила мазнуть мягкую обувную кожу. Григорий Андреевич посматривал под ноги, опасаясь еще и неизбежного в деревне дерьмеца. Прохаживаясь по палисадничку между тротуаром и церковной оградой, он курил, поглядывал на часы, выпил из горлышка бутылку черного ирландского пива – ждал. Пасхальная служба давно уже шла; заново, бледно, безвкусно и плоско, расписанный Михайловский храм был полон деревенскими обитателями и окрестными дачниками; десятки машин тесно стояли вдоль дороги и на автобусной разворотной площадке.
