Аркадий Макаров - Догони свое время
– Не надо! Я бы на его месте нас, таких резвых, оглоблей гнал бы через всё село!
– А Зинаида что? – выспросил я.
– А что Зинаида? Её дома нету!
Я стал ему говорить, что за шторкой я видел точно женское лицо…
– Не, Зинаида вышла бы. Она любопытной была, на свою первую вину посмотреть кому не охота! Не, Зинаиды не было! Я бы её сердцем учуял.
Я с удивлением посмотрел на впавшего в маразм сентиментальности друга: надо же, что с человеком делает время!
После того, как мы, обжигаясь шашлыками, закусывали в местной забегаловке разбавленную тёплой водой водку, Валёк как-то сразу, без лирического отступления, подал мне узкую жилистую руку:
– Я – ушёл!
– Куда? Туалет вот он! – я кивком головы показал на неопределённого цвета занавеску, отделяющую зал от туалетной комнаты.
– Не, ты меня никогда не понимал… Я совсем ушёл… Для меня поезда в любую сторону – попутные. Догонять своё время буду. У меня денег на кругосветку хватит! – Валёк похлопал ладонью защитного цвета брезент сумки. – А железнодорожная станция – вот она!
Я посмотрел в окно. На пропитанных вонючим креозотом путях стоял поезд Астрахань – Москва. На платформе, кроме мятой бумаги и пустых пластиковых пакетов, ничего и никого. Наверное, не было дураков ехать куда-то в такую жару в пропылённом, раскалённом на южном солнце вагоне.
– Ты что, Валёк, очумел, что ли! Куда? Наше время ушло – не догонишь!. Оставайся! Я тебя к себе в бригаду возьму, чего ты! Жену сам найдёшь! Жить будешь! Куда ты, Валёк! – кричал я ему в спину. Но товарищ наших незрелых лет уже вскакивал на подножку:
– За костюм спасибо! – крикнул он мне через окно. – Я тебе в холодильник на заморозку несколько тонн зелёных сунул. Новый купишь! Прощай!
Поезд молча, без шума, словно на конной тяге, медленно тронулся, потом всё быстрее и быстрее разгоняясь на слепящих под солнцем рельсах.
Я стоял и машинально махал рукой, то ли поезду, то ли отгоняя станционный сор, летящий в глаза.
* * *Время шло, и мои похождения с Вальком, конечно, забылись. Домашние заботы и вечные хлопоты о пресловутом рубле, который со времён Горбачёвской перестройки и Ельцинских «рокировок» стал деревянным, занимали все мысли.
Страна перешла на доллары, вот тогда-то я и вспомнил своего щедрого друга. За мой выходной костюм он мне оставил столько «зелёных», что, имея ещё, правда, скромный и не гарантированный приработок, я почти безбедно прожил воровские девяностые годы.
Новый век я встретил полностью освобождённым от всех обязанностей прораба монтажного управления. Нашу контору с потрохами купил по дешёвке, по бросовой цене, недавний уголовник с богатым зековским прошлым и говорящей фамилией – Расплюев.
Все механизмы и сложное монтажное оборудование сразу ушло в неизвестном направлении. Осуществлять техническое руководство он был, как сам говорил – «не копенгаген», вот и превратил базовые строения под торговые склады. Инженеры ему больше не требовались, а в кладовщики хорошо подходили его подельники.
Пришлось мне работать на всяких шабашках, всё больше по мелочам – «или церковь конопатить, иль кресты позолотить».
Время было ушлое и для ушлых людей.
Время Большого Вора.
Государство уже растащили, осталось только частные квартиры подламывать. С фомками ходили, не стесняясь, не только по ночам.
Милиция, в знак солидарности с лихими людьми, перестала интересоваться: зачем некоторые носят фомки за пазухой?
Обыватель стал защищаться по-своему: стальной дверью. Эта мода распространялась повсеместно с быстротой телеграфа, нет, наверное, будет современнее сказать – с быстротой электронной почты.
Жена изо дня в день стала допытываться с пристрастием – почему я, спец по металлу, до сих пор не могу сварить из железа надёжную дверь? Убеждать в том, что у нас брать особенно нечего, было бесполезно: «Все ставят железные двери, и ты ставь!»
Сварить из подручных материалов дверь – дело нехитрое. Вот она – получай! Жена походила, походила рядом, потоптала каблучками стальное полотнище, и успокоилась. «Ставь!» – говорит.
Ставлю. Но старый, уже поржавевший почтовый ящик, на обшарпанной двери мешал, и я сорвал его. Внутри оказался плотный, порядком пропылившийся конверт на моё имя, без обратного адреса. По штемпелю я понял: письмо из далёкой Чукотки пролежало в ящике более двух лет.
Как только рухнула старая власть, письма писать стало просто разорительно, да и писать особо некуда. А газеты теперь кто выписывает? Подписка больших денег стоит, да и труха какая-то бумажная вместо газет! Мусор! Поэтому в ящик я и не заглядывал. Висел он, и ещё бы провисел, если бы не затея со стальной дверью.
Ну, думаю, постеснялся мой товарищ обратный адрес указать; в яранге живёт со своим побратимом Демьяном, какие на ярангах номера?
Вскрыл пухлый конверт, а там несколько листов. Ох, ёлки-палки, как изменился у друга почерк! Буквы в строчках прямые, не падают. Так обычно пишут те, кто в детстве прилежно учился в школе… Вот и вспомнилось чистописание.
Написано разборчиво, со всеми знаками препинания. Вроде всё на месте, а прочитать не могу. Вернее, читаю, а содержание не улавливаю: «Пишет Вам нехорошее письмо Дима, Дмитрий то есть, или чукча Домиан, как всегда меня называл Валёк. У него в паспорте стояло имя Валентин, а он приказал называть себя Валёк. Правда, тоже смешное имя? Я его Валетом звал. Он брат мне, и я его брат, вот так мы и жили с ним – рука в руке, как патрон в патроннике. Э, да что там говорить! Нету Валька теперь. Я олешек пас, а он золото в распадке под горой Ыттыкал мыл, золото много, а Валёк один остался. Я с оленями на два дня пути от того места был. Не видел, не слышал. Дымка, собака, на стойбище пришла. Воет. Он её у себя оставил на распадке, где песок мыл. Их трое было. С горы всё видно. Не промахнулся. Бил в чёрное сердце. Тундра всех, как мать принимает: мой золото, песцов бей, гусей по весне тоже ничего себе, – много. Теперь по тундре лихие люди ходят. Оленей бьют. Людей тоже, как гусей по весне. Никого не жалеют. Денег давай! Золото давай! Жену давай! Если не дашь – зарежут. Вот какие лихие у Валька золото отняли. Стреляли друга картечью. В голове дыра в кулак будет. Всё взяли. Лежит теперь Валёк в мерзлоте вечной, ягелем укрытый. Всё говорил, что он один на белом свете. Вот и адресок Ваш у него сохранился. Он мне всё рассказывал, как вы в детстве кино крутили, курили махорку. Мало хулиганили. Вот я и решил написать, что Валёк лежит под крестом из моржового бивня сделанный. Я чукча тоже православный. Крест хороший. Всю зиму резал портрет на бивне. Вот пишу письмо, я ведь учился на ветеринара. У меня стадо самое лучшее. Приезжайте. Спросите в Анадыре чукчу Дмитрия Чистякова. Вас ко мне и отвезут. Я Вам покажу, где Валёк зарыт. Там Вы тоже можете золота много намыть. Приезжайте! Буду ждать».
Такое вот письмо…
Надо бы к Вальку на могилу сходить, да на билет денег где найдёшь! Дорога нынче дорога. Вот переставил ударение – и всё встаёт на своё место.
Золотишко помыть надо бы, да вечная мерзлота пугает, чернозём – он помягче будет…Часть 3 В этой деревне…
Дома, деревья, лошадь на мосту…
Н. Рубцов
1
Нож был обоюдоострый. Клинообразное самодельное лезвие кованое, массивное. От продольной центральной линии к острию – два желобка, выбранные заводской фрезой в закалённой стали. Сталь с холодным голубоватым отливом. Медная рубчатая ручка потемнела от времени. Но там, где она соприкасалась с ладонью, высвечивала красной полировкой. Знатный нож, ничего не скажешь! Бойцовский нож! Увесистый, как гирька.
Я с любопытством повертел в руках этот предмет старинного кузнечного мастерства, и осторожно, чтобы не уронить, вернул хозяину, зоотехнику и по совместительству ветеринару местного колхоза Жоржику. Фамилии его я не знал. Да и была ли у него фамилия? Все в деревне звали его Жоржик. Жоржик – и всё. Роста он был небольшого, но плечист и рукаст, как краб. Насколько я помню, он всегда был обут в офицерские хромовые сапоги прошлого покроя. Теперь российскую армию обули по-другому, да и армия теперь другая, но армейские ассоциации остались. От этих ли сапог, головастых и узких в голенищах, или так, от рождения, ноги ветеринара и зоотехника были похожи на раздвинутые плоскогубцы. Жёсткий щетинистый волос на голове его с рыжеватой подпалиной был похож на ёжистую колкую шапочку, надвинутую на самые уши.
Во всём облике его угадывалась такая неодолимая сила и уверенность в себе, которой так недоставало мне в те времена перестройки и абсолютного безденежья. Производство, где я работал инженером, продали за бесценок, и новый хозяин из бывших казнокрадов перестроил цеха на коммерческий лад: станки и оборудование сдал в утиль, а огромные технологические площади приспособил под товарную базу. Ему инженеры – как рыбе зонтик. А в приказчики я ни по возрасту, ни по убеждениям пойти не мог. Вот и пришлось мне из города перебираться в деревню, в пустующую избу родственников жены, чтобы как-нибудь прокормиться с огорода.
