Аркадий Макаров - Догони свое время
– Пойдём, – оглянулся я на друга, – иль тут постоим?
Валёк топтался на месте, перекидывая из руки в руку сразу отяжелевшую сумку.
– Понимаешь, не могу! Пойдём лучше вон в ту «рыгаловку» сначала выпьем, а то как-то неловко трезвому… Здесь вот комок – не проглотишь, – и прижал рукой горло.
Отговаривать друга не имело никакого смысла. Помню его старую поговорку: «Уж если что решил, то выпью обязательно!» Я только напомнил про цветы, мол, выпить-то мы выпьем, а с цветами как! С пустыми руками кто тебя поймёт?
Мы снова вернулись на привокзальную площадь, где тоскливой зевотой мыкалась местная бабёнка, придерживая руками ведро с охапкой никому не нужных, но таких ярких в своём разноцветье бутонов. Видно, все торжества давно обошли стороной этот районный посёлок.
– Видал? – кивнул я на заскучавшую цветочницу. – Выручи бабу, а то у неё изо рта мухи вылетают.
– Может, пойдём сначала выпьем, а потом эту кочерыжку осчастливим?
– Что ты?! Уйдёт ведь! Смотри, с какой надеждой она на нас посмотрела! Не разочаровывай местных жителей!
Валёк шагнул к цветочнице, не говоря ни слова, сунул ей в руки сторублёвку, по тем временам большие деньги, подхватил ведро и вернулся ко мне.
Бабёнка затрусила следом, протягивая с сотенной сдачу:
– Мущина, а мущина, ведро верните!
Валёк, развернувшись всем туловищем ей навстречу, протянул ещё сотню, при виде которой бабёнка поперхнулась, быстро спрятала деньги и тут же нырнула в соседние кусты.
Районная забегаловка располагалась напротив железнодорожной станции, как раз по дороге к тому заветному для моего друга особнячку, полному неожиданностей.
Я повернул туда, но с удивлением остановился: Валёк продолжал шагать прямо, словно и не говорил о пользе выпивки в столь щекотливом деле.
– Пошли! Я передумал! – бросил на ходу коротко, и захромал, погрузившись в ему только ведомую стихию.
Надо же, что с человеком совесть делает! В разум Валёк входит…
– Ну, пошли так пошли! – согласился я, хотя от рюмки под горячий бутерброд я бы не отказался. – Ты ведро-то брось, не за водой ведь собрался!
– Ты так думаешь? – он посмотрел озадаченно на ведро, выхватил оттуда всю охапку разноцветья, ударом ноги опрокинул жестяную посудину на дорогу, и она, громыхая, покатилась под горку в кювет, где в луже застойной воды стригли клювами зеленоватую тину несколько уток – они тут же с диким кряканьем неуклюже разбежались в разные стороны.
С мокрых цветов обильно стекала вода на пиджак, на брюки, на пыльные ботинки, оставляя неопрятные двусмысленные следы, но Валёк как будто не замечал этого, а всё сильнее и сильнее одной рукой прижимал охапку к себе, словно боялся, что это роскошное разноцветье у него отнимут. Так прижимает любимую игрушку ребёнок, когда у него настойчиво просят поиграть с ней.
– Э-э, брат, ты никак обмочился? – попробовал я пошутить, но встретил холодный беспощадный взгляд друга, готового к нападению. – Валёк, ну правда, давай переждём, пока на тебе высохнут брюки, неудобно так вот…
Короткий резкий матерок оборвал мои благие начинания. Немного поотстав, я потянулся за ним по жаркой пыльной улице села – на нас во все глаза таращились из-под голубых наличников сельские избы.
В такую жару улица пустовала, а может, тому виной было нынешнее малолюдье русских посёлков и деревень. «Город, город, что же ты наделал? Ты отнял деревню у меня…»
Несмотря на всю иронию и наигранное равнодушие к возможной удаче друга, в глубине я очень переживал за него, за такую нескладно сложившуюся жизнь, за его далеко не мужскую браваду, и за все им наверняка сочинённые про себя приключения – все эти бомжи, рыбачки-эротоманки, чукчанки и чукчи со священным грибом, заполярным мухомором. Эх, Валёк, Валёк, как же так случилось, что тебя как будто и нет в жизни, а только одни твои причудливые миражи и неизвестно в каких боях раздробленное колено?
Особенно колено – самое реальное, что я вижу сейчас.
Искалеченная нога делала полукружье, неловко загребала пыль, а витая самшитовая клюка едва поспевала за ней, ныряя и выныривая из придорожных лопухов.
Так я смотрел в спину друга, и жалел его, себя, жалел и нашу потраченную молодость, где «всё было весёлым вначале…».
Вначале был юношеский максимализм, наплевательское отношение к своей судьбе и к своему будущему, нежелание разобраться в жизни и в том непростом «отстойном» времени, которое требовало послушания и молчаливого согласия во всём.
Теперь нет ни молодости, ни того времени, и уже не той страны, в которой мы с трудом вставали на ноги и пели забытые навсегда, неслыханные нынешним поколением песни. Да, песни…
27
А вот уже и тот особнячок, тот дом, свет из окна которого мог бы стать для моего друга звездой над извилистой и ухабистой его дорогой.
В окнах алели маки, а может, вовсе и не маки это, а цвели азалии, очень похожие на маки. Кто же будет дома сажать то, что может расти на каждом огороде?
Правда, маки выращивать на огородах вроде запрещает закон, поэтому, может быть, это и были настоящие маки, уж очень они украшали высокие подоконники особнячка, где, судя по всему, кроме маков и азалий, цвели другие радости.
Сразу видно, что здесь обывает интеллигентная семья: из щелястого почтового ящика, прибитого к невысокому, из разноцветных штакетников, палисадничку, торчала «Литературная Газета». Ну какому сельскому жителю придёт в голову выписывать газету, рассчитанную на интеллектуальную творческую элиту! Мощёная брусками серого камня дорожка, обрамлённая тёмно-красными бархотками, подтверждала именно это.
Отсутствие хозяйских построек для домашней живности говорило, что достаток дома держится не только на учительской зарплате, на которую чтобы прожить, надо содержать целое подсобное хозяйство.
Дом стоял не то чтобы на отшибе, но как бы сторонясь соседей, и в этом смысле он был действительно «особняк», но открытый, не замкнутый на самом себе.
Мне показалось, что из-за вспененных белых занавесок на нас, явно не местных жителей, пристально смотрели чьи-то глаза. Наверное, всё-таки женские, потому что мужчины в большинстве своём не любопытны: мало ли каких чудиков родит земля русская! Пусть себе костыляют, как шли, а мы пилить-строгать будем, или в телевизор поглядывать…
Валёк остановился возле ветлы, прислонил бадик к стволу, потрогал рукой шершавую, почерневшую от времени кору, посмотрел задумчиво вверх, словно что-то отыскивая среди обвисших от жары листьев, потом глухо сказал:
– Посидеть бы на дорожку… Вот она, скамейка-то.
На два врытых в землю пенёчка была прибита горбылём книзу толстая, отполированная сельскими задами доска, некрашеная и неоструганая, но довольно широкая, на которой так удобно посиживать бабам в жаркий бездеятельный полдень, лузгая семечки и обсуждая все последние сельские новости.
Ветла общественная, и тень от её кроны тоже ничья.
– Давай присядем на дорожку! – Валёк опустился на скамейку, неестественно отставив искалеченную ногу. С огромным букетом уже привянувших цветов он выглядел довольно нелепо, и я поспешал его:
– Какая дорожка, Валёк? Мы уже приехали! Иди в дом, чего там!
– Да боязно как-то!
Куда делись его всегдашняя нахрапистость, его уверенность в достижении цели?
Мне показалось, что посиди он здесь ещё минутку – и насмешливый, вольный, повидавший жизнь и людей, мой приятель по-мальчишески расплачется, уткнувшись в моё плечо.
– Валёк, «пришёл, увидел, победил»! Помнишь небось? Давай, двигай! А то мы на этом юру как два шиша торчим! – я подтолкнул приятеля в спину.
Друг, забыв свой костыль, поковылял к дому.
Наверное, дверь в прихожую была не заперта, потому что Валёк тут же скрылся за ней.
Что было в доме, я не видел, только через минуты две-три в дверях объявился мой друг, а за ним, держа его за воротник, показался здоровенный мужик. И со словами: – «Вон отсюда!», – он вышвырнул непрошеного гостя с крыльца, и следом за ним полетели в пыльную растительность два золотых, изъеденных червоточиной, тяжёлых блина.
От неожиданности я привскочил со скамейки.
Валёк движением руки остановил меня:
– Всё правильно! Всё путём! – и обернулся к хозяину дома. – Дурак, это золотые слитки! Слёзы Божьи! Возьми! Сына учить будешь! А то он шалопаем растёт! Ему пригодятся! – и заковылял в сторону автобусной станции.
Мне ничего не оставалось делать, как, подхватив его костыль и сумку, поспешить следом.
Валёк шёл, отплёвываясь во все стороны, словно ему в рот набилась жёсткая овечья шерсть. Я что-то стал ему говорить в утешение, но он только махнул рукой:
– Не надо! Я бы на его месте нас, таких резвых, оглоблей гнал бы через всё село!
– А Зинаида что? – выспросил я.
– А что Зинаида? Её дома нету!
Я стал ему говорить, что за шторкой я видел точно женское лицо…
– Не, Зинаида вышла бы. Она любопытной была, на свою первую вину посмотреть кому не охота! Не, Зинаиды не было! Я бы её сердцем учуял.
