Марина Алиева - Собственник
Как дико было мне тогда слушать деда. Особенно последнюю фразу!
Оставить мир саморазрушаться? И это при том, что мы, хранители, располагаем величайшей тайной!
Знаете, самым ярким впечатлением моего детства был тот первый раз, когда мне позволили воспользоваться «третьим глазом». Ощущения невероятные, правда? Но, когда первое изумление прошло, когда я наигрался необычностью, появилось главное – осознанное, яркое, полное смысла ощущение безграничной любви к этому миру! Часто я уходил к пруду недалеко от нашего дома, садился на берегу и тихо плакал от восторга и сожаления, что невозможно, прямо сейчас, всему человечеству вложить в голову такое же видение и этого неба, и этого пруда, и леса… Захотелось скорее стать настоящим хранителем. А важность миссии вдруг приобрела совершенно новую значимость, не потому что научили, а потому что я сам это прочувствовал…
За свою долгую жизнь я присматривался ко многим ученым. Однажды чуть с ума не сошел от счастья, когда один из моих дядей объявил общий сбор и познакомил нас всех с работами Теслы… Увы, ещё до того, как мы решились отдать ему рукописи, ученый сам признал опасность своих открытий и не принял нашего предложения. «Я ведь не медик, хотя и для физики эти рукописи лишь подтверждают то, о чем я и сам давно догадывался, – сказал он на прощание, – но человечество не сумеет этим правильно распорядиться. Вот увидите, первым делом все будет пересчитано на деньги, а потом засекречено. Гениальность, доброта, совесть и самая счастливая жизнь начнут распродаваться из-под полы тем, кто больше заплатит, а это, уверяю вас, не всегда достойные люди… Нет, в этом я участвовать не хочу».
Мы, конечно, были обескуражены, но надежды не потеряли.
Долголетие позволяло нам переезжать из страны в страну всякий раз, когда мы начинали «новую жизнь». С таможнями и визами проблем не возникало – эликсир «доверия» позволял «убедить» любого чиновника в тех случаях, когда не помогали обычные деньги. Но такое случалось редко. Зато, с этими перемещёниями, мы легко меняли имена и даты рождения, появляясь в незнакомом месте и начиная обживаться среди людей ничего о нас не знающих.
Так я и попал в Россию. Точнее, в Советский Союз, потому что окончательно переехал сюда уже после войны. Но бывал и раньше, в довоенные годы, когда «весь мир насилья…» активно рушили, цепляя кайлом и ортодоксальную науку.
Много, очень много интересных ученых появилось тогда. Богданов с идеей вампиризма и переливания крови от молодых к старым; Воронов, занимающийся созданием гибридов из живых существ; Богомолец, идущий по стопам Калиостро в поисках сыворотки от смерти… Чрезвычайно интересен мне показался Вернадский со своей теорией биохимической энергии живого вещёства. Но все они творили в узких шорах, не столько от науки, сколько от общественного строя. Помимо опасности, которую таил в себе идеологический тотальный контроль, (ученого запросто могли «сдать органам» за таинственные, несанкционированные опыты), существовала все та же опасность, что и сам ученый, в верноподданническом рвении, или просто от страха, выдаст сенсационные открытия, прежде всего, правительству. А что такое революционное правительство мы с вами хорошо представляем.
Но даже пережив несколько неудачных знакомств, войну, послевоенную разруху и годы застойного научного закостенения, я все равно продолжал надеяться, продолжал искать ученого, который не говорил бы и не думал уставными лозунгами.
Уже подходил к концу срок моей жизни, и родственники готовили документы для переезда в Бельгию, где должна была начаться новая жизнь, как вдруг в Ленинграде, слушая цикл лекций о влиянии солнечной энергии на человеческий организм, я услышал в кулуарах жаркую речь молодого врача из N, который говорил про пассионарность. (В двух словах, пассионарность – это отступление от человеческой нормы, травма в генах от солнечного излучения). Говоривший, прямо на ходу, развивал эту теорию, высказывая собственные предположения, необычайно смелые, новые, и был очень, очень близок…
Знакомиться тогда я не стал. Выяснил, где живет этот молодой врач, кем служит, чем интересуется. А потом, вместо Бельгии, переехал жить сюда. Конечно, повозиться пришлось дольше, чем хотелось бы. Обычно, в пределах одной страны мы не перемещаемся из жизни в жизнь, но тут был особый случай. В семье меня поняли, помогли изменить внешность, сделали документы и снабдили кое-какими букинистическими редкостями для начала знакомства.
Разумеется, речь идет об Олеге Гольданцеве.
Когда я сюда приехал, он уже не был тем восторженным, кипящим идеями молодым врачом. Рутина районной поликлиники, а самое главное, полное отсутствие хоть какой-то поддержки со стороны коллег, сделали свое дело. Олег считал себя кем-то вроде «городского сумасшедшего» и не находил смысла в развитии собственного ума. «Зачем это нужно? – говорил он мне, когда мы уже были достаточно знакомы для откровений. – Все, что выходит за рамки традиций, или крамольно, или глупо. Стоит ли напрягать мозги, если все уже записано, объяснено и отмечено государственными премиями! А если чему-то объяснения нет, и оно даже «за уши» не притягивается, то, значит, этого и быть не может…».
Я слушал Олега с тайной радостью. Вот он – ученый с острым умом, не скованный цепями авторитетов и верноподданичеством; одинокий, но ещё не отчаявшийся; ищущий от жизни только одной радости – узнавать и постигать; идущий вглубь, а не по поверхности…
Короче, я отдал ему записи Галена, ту пятую часть, которой располагал. Вместе мы придумали историю с книгой де Бове, в которой эти записи, якобы, обнаружились. Придумали на всякий случай – вдруг какая-нибудь неожиданность заставит объяснить их происхождение. Но потом, после первых опытов, Олег со слезами на глазах вымолил у меня разрешение показать, хоть самую малость, своим друзьям, и наша «легенда» пошла в ход…
О дальнейшем нет нужды много говорить. Вы жили тогда в этом доме, вы читали дневник своего дяди, так что представление имеете. И понимаете, как сильно они были увлечены этими новыми тайнами.
Конечно, возникает вопрос, почему за столько веков никто из хранителей не взял на себя труд развить теорию Галена и изобрести безопасный способ вернуть человечество на путь истинный? Нас многие об этом спрашивали, но ответ самый банальный. Ни разу в нашей семье не родился подлинный ученый. Звучит парадоксально, но это так. Мы, словно люди, неспособные правильно спеть, но умеющие отличить фальшивую ноту от верной. И мне кажется это справедливым. Нужна гениальность Галена, чтобы довести его работу до совершенства, но гениальность – это всегда немного безумие. Безумие творца, жаждущего увидеть свое творение реализованным и признанным. Мы же хранители, то есть те, кому забываться нельзя. Возьмите, к примеру, Олега Гольданцева. Ему обязательно требовалось поделиться, «хоть самой малостью», а когда начались собственные открытия, жажда делиться стала совершенно невыносимой.
Я позволил это после того, как узнал их всех. И ваш дядя, и Алексей Паневин показались мне людьми достойными, верными нотами, без фальши. Позволил после того, как убедился в безопасности тех новых составов, которые изобрел Олег. Но потом появился этот чертов Абсолютный… Или нет, все стало разваливаться ещё раньше, когда Алексей познакомил меня со своей женой. Но об этом я вам, Саша, рассказывать не стану. К делу это имеет отношение только тем, что мы с Алексеем поссорились, и я был вынужден, на некоторое время, уехать, а он больше слышать не хотел про опыты, проводимые друзьями.
Моя вина, каюсь. Нельзя было уезжать. Все слишком хорошо складывалось, а всякое «слишком» обязательно таит в себе червоточину. Но так хотелось верить! Я ведь и уехал, не столько из-за того, чтобы прекратить встречи с Валентиной, сколько из желания собрать семью и предложить им отдать Олегу все наследие Галена… Увы, ужасное известие о побочных эффектах Абсолютного эликсира застало нас в тот момент, когда положительное решение уже почти было принято…
На похороны Олега я опоздал. В этой истории я вечно опаздываю. Приехал двумя днями позже и долго не мог придти в себя от тех подробностей, которые рассказал Василий Львович. Но самыми неприятными были подозрения относительно сына Олега – Николая. Васе он ужасно не нравился. И, передавая мне ключ от квартиры Олега, чтобы я мог забрать из тайника все записи, он несколько раз повторил: «Ради Бога, проверь все, как можно тщательней! Мне кажется, Коля давно прознал про тайник и мог что-нибудь стащить. Проверь, не поленись. Он очень… странный, если не сказать хуже. Только не спрашивай, откуда я это взял? Просто чувствую…».
Бумаги оказались на месте. Но в квартире ждали две неожиданности: новый замок на дверях и Коля. Он открыл мне, нисколько не удивился тому, что я имею ключ и моему желанию забрать бумаги, однако, взгляд, которым он проводил уносимую папку, мне совсем не понравился. Проверив все дома и убедившись, что рукописи Галена целы, я поспешил к Василию. Вывод мы оба сделали одинаковый – Коля нашел тайник и сделал копии со всех бумаг. Для него это не представляло особого труда, поскольку бывшая жена Олега работала в фотоателье, и премудрости её профессии Коля вполне мог освоить. Утешало во всем этом одно – нужно было освоить ещё и профессию отца и иметь, хотя бы десятую долю его таланта.
