Ян Бирчак - Анастасия. Вся нежность века (сборник)
Он не пугал и не отталкивал меня, но и близости с ним, как и он сам, я не искала. Мне, шести-или восьмилетней, жадно вбиравшей действительность и рано осознавшей ее враждебное сопротивление, предстояло изучить ее законы, секреты и происки, внедриться в нее как можно более естественным образом, скрывая свою самость, старательно имитируя общепринятое поведение и реакции.
Этим было поглощено мое детство, и по большому счету меня не слишком занимала семейная история, как раз немало мешавшая приспособиться к чужеродной среде.
Допускаю, что прадед знал и это и не стремился противостоять естественному неспешному течению событий, обретению моего собственного, трудно нажитого опыта.
* * *Что означало для окружающих тайное и настырное, как детский грех, мое пристрастие к чтению всего, что попадалось под руку, – от Майн Рида и Купера до Жорж Санд и Виктора Гюго? Я не брезговала даже передовицами «Правды» или завалявшимся после какого-нибудь студента-квартиранта учебником ихтиологии – все съедалось, переваривалось и подбиралось мною до точечки. Не постигая общего смысла, я упивалась фразами, тоже далеко не во всем понятными, но всякий раз раскрывавшимися мне навстречу, как чашечки цветов поутру, порядком и сочетанием слов, ритмикой предложений, поворотами сложных периодов, внутренней логикой абзацев.
Разве я кому признавалась в этом или дерзала заговорить о прочитанном? Это был мой глубоко интимный мир, куда никому не было дороги. Уже тогда я отдавала себе отчет, что мои представления о прочитанном весьма далеки от общепринятых, что воспринимаю я совсем не то и не так, как свойственно нормальным людям.
Кого интересовало, что, самостоятельно выучившись бегло читать в четыре года, к тому же по дореволюционным книгам с надутой и загадочной фитой, спотыкающимися ерами и ятями, с тонкой изысканной і, образующей вальсирующие окончания ія, іе, я напитывалась, как музыкой, ароматом старых, неуклюже манерных фраз, в медленном гавоте скользящих по глянцевым, до ломкого хруста ссохшимся страницам; что среди этого царства несметных сокровищ безраздельное обладание ими полнило меня сознанием властелина иного мира, куда можно укрыться в случае разлада с этим; что уже в то время у меня были свои вкусы и предпочтения, свои любимые места и герои.
Моей, как бы сейчас сказали, «настольной» книгой (на самом деле никакого стола у меня, разумеется, не было, а был свой уголок с игрушками, где, рассадив кукол, я опускалась на колени, раскрыв перед собой книгу и заслоняя ее спиной от посторонних взглядов, – так «играть» я могла часами, изредка для конспирации передвигая какую-нибудь куклу – к удовольствию взрослых, я была на редкость тихим и спокойным ребенком и никогда не приставала к ним с вопросами – в самом деле, не спрашивать же мне было, отчего трамвайчик «динь-динь», а паровозик «ту-ту»?) среди прочих «Зверобоев» и «Квартеронок» был «Собор Парижской Богоматери» Виктора Гюго с мрачным тиснением знаменитых химер на темной обложке.
Более всего меня впечатляли подробности парижского быта и сцены с Клодом Фролло – только его я считала подлинным героем романа, только он жил настоящими, глубокими страстями. Что понимала я, пятилетняя, в этом сложном незаурядном человеке? Абсолютно все! И даже гораздо больше, чем позволяют сегодня мои адаптированные к гуманитарному образованию общепринятые представления.
Тогда в архидьяконе для меня не было внутренних противоречий – он любил всем своим существом, любил обреченно и тайно, стыдясь этой любви, соперничая в ней с Богом и предпочтя ему, Всемогущему, ничтожнейшую из женщин – в чем тут противоречие? Только между силой любви и ее невозможностью в этих обстоятельствах, но это проблемы внешнего, а не внутреннего мира.
И я усвоила, что главная сила на земле – Любовь.
Я проживала вместе с Клодом Фролло всю муку его страсти (даже не подозревая о существовании физической стороны любви) – и самым понятным словом была для меня Любовь. Из сострадания к герою я домышляла за автора, что было бы, если бы Эсмеральда в кульминационной сцене в лодке (не уверена, что она вообще была в книге, эта сцена) ответила взаимностью ему, единственно достойному ее и моей любви. Я пыталась хотя бы в воображении наделить архидьякона выстраданным им счастьем.
Не спрашивайте о злодействах, они прощались силой любви. Это теперь я понимаю, что добейся он своей цыганочки, – не на другой день, а в тот же момент и остыл бы к ней. Но тогда я верила в возможность беспредельного счастья.
Не будучи в состоянии прочесть все сразу, – непосильный, пожалуй, труд для ребенка, – я долго читала книгу частями, с любой страницы, наугад выбирая места, и от этого пространство неведомого плотно заполнялось моим собственным воображением.
Не стоит думать, что только сентиментальные сцены раскрывались моему восприятию. И король Людовик ХI, и описания Парижа, его старинная архитектура, и Сорбонна с Грегуаром – все были мне глубоко интересны, все они наполняли мир моей чувственной и поэтому подлинной внутренней жизни.
Лет до четырнадцати, уже хорошо зная, что в литературной иерархии «Собор» с его гиперболизмом страстей занимает не самые призовые места, я слишком трепетно относилась к этой книге и каждый раз, листая ее, погружалась в тайну ее власти надо мной.
Но когда после изрядного перерыва я открыла ее вновь, тайна исчезла. Взрослое восприятие больше не возбуждалось от поэтических описаний. Я уже видела насквозь конструкцию фразы, схематичность замысла, непрописанность образов – и Клод стал злодеем, возник невидимый прежде Квазимодо – «дитя света», авторский гомункулус из пробирки, а Эсмеральда после того, как я сама испытала губительную неотразимость вертевшихся возле меня всяческих «Фебов», обратилась из неразвитой дурочки в идеал невинности и красоты – все встало на свои места.
Но пишу эти строки и знаю, что в моей жизни было два «Собора» – тот, что в раннем детстве, главный и настоящий, и теперешний, такой, как у всех. И тот первый «Собор» писала я сама от начала и до конца силой своего воображения, пользуясь лишь знаковой системой автора, и был он неизмеримо глубже, многозначнее и живее того, что читают все. Так я постигала значение символа, знака, слова, высвобождающего душу.
Вся литература, искусство – это лишь знаковые коды, особо чувствительные точки акупунктуры, от нажатия на которые резонируют глубины твоей души. Знаки могут быть грубы и до крайности примитивны; по большому счету не в них дело, а в том, что вмещается в тебе, что способно отозваться, войти в резонанс и усилить колебания в бесконечном и неделимом энергетическом сгустке. И возможно, сущность Бога отзывается на наши жалкие земные опусы такими густыми вибрирующими пространствами, что мы ни представить, ни объять не в силах.
Это и есть творчество – созвучность Богу, способность ощущать Его присутствие на земле? Разве поэзия – не лучшее доказательство существования Бога? Все, что мы пишем, рисуем, лепим, все, что создаем глухими ночами, что догоняет, пронзает нас в переполненном транспорте, в самолете, в больнице, на совещании, все, что существует вне нас, – это его знаковая система, его глубинные ощущения?
Сотворение мира вообще-то «было вынужденной мерой – это была необходимость, которой следовал Творец, приводя в соответствие содержание и форму своего наличного бытия» (В. Федоров).
Мы слышим Его движение в своей душе, как мать чувствует поворот плода. И нас на этой Земле нет ни гениев, ни талантов, ни великих, ни малых, а есть лишь Его, Божье желание выразиться через нас, воплотиться и реализоваться. Мы все – органы чувств Божьих, которыми Он ощущает наполненное собою мироздание. И невозможно определить, что важнее – искра ли таланта, блеснувшая в одиноком аккорде, или симфоническая мощь гения – разве не так же дорожим мы самым никчемным мизинчиком на своей руке, как и всем торсом?
Неразрывно целое тело мира, и мы в нем единственно ценны и неразрывны. Песчинка или глыба – все часть непостижимо огромного, единого, неизмеримого.
* * *По каким признакам мы узнаем друг друга на Земле?
Мне никогда не открывались ауры или тайные знамения, мне столько доводилось ошибаться, принимая чужих за себе подобных: о, как же хочется, чтобы нас было больше, чтобы нас было много, очень много, чтобы нас было – Всё!
Нас мало. Нас так мало на Земле. Даже мне, чья жизнь была захвачена стремительным движением века, не насчитать в памяти и десятка таких встреч.
Видимо, кто-то непостижимый метит нас своим знаком, чтобы просто отличать для себя. Мы же, не ведая об этом, не постигая ни смысла, ни цели, испытываем лишь странное волнение при встрече и тайное влечение друг к другу, будто смутное воспоминание об общем доме, который все еще где-то ждет нас, проплывает облачком и тает, а нам остается смятение, предвосхищение запредельного и томительное ожидание вечной встречи.
