Ариадна Борисова - Бел-горюч камень
Эта рыжая лиса Готлиб лишний раз не глянет, корчит из себя цацу… Схожа цветом с покойной женой, вот сын и растаял… Приманила пацана училка, подтянулся в школе – на том, как говорится, и данке шон, а к чему было пудрить мозги сказками о морях-плаваньях? Скворыхин сказал – пашет Гришка на мамзельку как про́клятый, воду таскает, полы моет, с девчонкой нянькается! Это что – выходит, плату за простую человечью помощь стребовала барыня?!
– Нашли прислугу, э-эх!
Не просто так Илья Саввич вызверился. Утром с фронтона обкома исчез портрет покойного вождя, что стало поводом для выпивки и ожесточенного спора с приятелями. Толян привел какого-то дохлого интеллигента. Тот новость ляпнул, будто на съезде партии разоблачили куль Сталина (Илье Саввичу хуже послышалось) и прячут от народа. Потому-де и съезд закрытым был. Хрущев только начальству велел секретное письмо отправить. Думают, народ отсталый, не дотумкает, и как бы возмущений не вышло.
Что за херня? Илья Саввич сильно удивился. Остальные тоже не шибко поняли, о какой части сталинского тела бухнул интеллигент. Отодвинулись – вдруг чокнутый, болтает всякое. Дохляк долго втолковывал с умным видом: не тот куль, а этот… Культ. Ну да, ясен пень, – не то, что по первости померещилось. А тут белобилетник Скворыхин, известный доносчик, стоит, уши развесил и в рот интеллигенту заглядывает…
Потом сами о Скворыхине забыли. Илья Саввич Хрущева ругал. Это ж надо, а?! Власть в руки заграбастал и на отца народного, на благодарную память о нем решил замахнуться! Каков Никитка!.. Верно, видать, болтают – кремлевцы же и траванули Иосифа Виссарионовича!
Интеллигент с Толяном защищали Никиту, кричали об освобождении узников «тоталитарного режима». А то Илья Саввич не помнил об амнистии сволоты, что жизнь его, честного человека, повернула наперекосяк!
Разлаялись небывало, аж о третьей поллитре не заикнулся никто. Скворыхин-то и ввернул о Готлибихе – теперь, мол, уедет, заскучает Гришка Мореход, сынок-то твой… Как под дых врезал!
Пока стукач сплетню жевал, Илья Саввич жалел – не подсечешь тубика чертова, еще окочурится. И все в голове спуталось, связалось в одно: культ личности, козни жидовские, вождь опороченный… рыжая Готлиб… сын…
Ненависть выкручивала душу, палила лицо и требовала выхода. Стукнув кулаком о стену, отец заорал:
Выпьем за Родину,
Выпьем за Сталина,
Выпьем и снова нальем!
Судорожно сжатые пальцы на излете схватили Гришку за ворот, приподняли. Голос опустился до сиплого шепота:
– Понял, щенок? Понял, я тебя спрашиваю?! Нет, я тебя спрашиваю, ты понял, за кого твой папаша кровь проливал?! И если кто-нибудь еще раз скажет мне о культах… и что ты шляешься к этим… я им ноги повыдер…
– Не надо, – перебил Гришка, прикрывая локтем лицо. – Не надо, я понял…
– То-то, – отец с силой отбросил Гришку на кровать. Постоял, стекленея глазами, клацнул сбитыми каблуками сапог и отдал честь стене.
Занавеска колыхнулась сбоку. Братишка торкнулся с мокрым корабликом в руках, ойкнул и скрылся.
В кухне папаша грязно заругался и, кажется, отобрал кораблик у младшего сына. Малыш заплакал.
– Сволочь! – закричала мачеха. – Не смей трогать ребенка, пошел вон, сволочь, пьяница!
Послышался звон разбитой посуды, вслед за тем звериный отцовский рев. Мачеха завизжала. Гришка выскочил из каморки, подхватил забившегося в угол братишку и выбежал с ним на улицу…
Глава 13
Пришел Бык Мороза
Соседи спрашивали, куда пропал Мореход. Изочка разводила руками. Кто-то сунул в почтовый ящик конверт без штемпеля с именем Марии. Дома Мария села за стол и в недоумении пробежала глазами по листку из тетради в линейку.
– Очень уважаемая Мария Романовна! – хмыкнув, прочла Изочка вслух из-за маминого плеча. – От всего своего сердца и души признателен Вам за то, что Вы потратили много часов для того, чтобы я не остался на второй год в четвертом классе. Примите огромную мою благодарность за Вашу замечательную учебу и рассказы. Я никогда не забуду Вас, Ваше благородство и доброту. Еще раз простите меня за вред руке, причиненный мной Вашей дочери…
– Ошибок нет, – печально усмехнулась Мария и сложила листок.
– А дальше? – возмутилась Изочка. Ее потрясла церемонная, неуловимо книжная витиеватость Гришкиного слога. – Там много, я не дочитала!
– Письмо адресовано мне.
– Ну Мариечка, ну пожалуйста, что он еще написал?
– Попросил прощения.
– За что?
– За то, что больше не придет.
– Почему?!
Мария молча открыла дверцу «голландки» и бросила послание в огонь.
В школе Гришка старался не попадаться на глаза. Если случалось столкнуться, бурчал под нос приветствие и шмыгал в сторону. Но в коридоре на переменах Изочка постоянно ловила на себе чей-то тоскливый взгляд, и кто-то провожал ее после уроков домой, прячась за деревьями и заборами. Она не оглядывалась.
Осень выдалась холодной и дождливой. Попадая в хлюпающую грязь, ботинки Марии тут же раскисали, и ледяная влага просачивалась внутрь. Железные набойки каблуков весь день зябко поцокивали под конторским столом. Вечером дочь помогала переодеться в домашнее, стаскивала мокрую обувь с ног, покрытых белой сморщенной кожей и разбухших, словно брюшки дохлых рыбок. Втирала в спину матери топленное с красным перцем медвежье сало, уговаривала хоть немного поесть… На ночь Мария принимала полтаблетки аспирина и отвар толокнянки, иначе утром не смогла бы подняться.
Изочка полностью взяла в свои руки заботу о домашнем тепле и справлялась с обогревом комнаты без особого труда. Не говорила Марии, что неизвестный доброхот ежедневно рубит им поленья.
Дядя Паша, хитро подмигивая Изочке, напевал:
– Капитан, капитан, улыбнитесь…
Дрова, кроме лимита кубометров, выписываемого в ведомствах, народ приобретал у спекулянтов за двойную цену. Древесный хлам традиционно обменивался на спирт. Наспех накиданные у ворот горы сушняка и горбыля постепенно распиливались и размещались вдоль забора аккуратно рубленными штабелями.
Пронадеявшись на отъезд, Мария купила топливо поздно. С уборкой дров тоже канителилась дольше остальных, то забывая нанять сдельщика, то откладывая до следующей получки. А в одну из воскресных ночей с дровяной морокой разделались невидимки.
Анонимное содействие отчего-то рассердило Марию. Полмесяца не разговаривала с Павлом Пудовичем. Без того замкнутая, она в последнее время стала чаще обычного пресекать порывы чужого участия, будто оберегаясь от вторжения в тайники своей души. Кое-как удалось Матрене Алексеевне убедить владелицу свежесложенной поленницы в том, что дрова покололи тимуровцы, выискивающие возможность ударно потрудиться. В округе уже не осталось дворов, где бы они не похозяйничали. Им, сказала соседка, все равно где работать, только бы соблюдалась тайна, и в отчете отметиться.
Догадываясь о славных именах по крайней мере троих «тимуровцев», Изочка расстраивалась. Не зря, конечно, Мария подозревала лукавого ветеринара в скрытой помощи, но если у Гришки были какие-то непонятные резоны для тайн, то дядю Пашу и Мишу вынуждала секретничать исключительно мамина суровость.
Дровами, к счастью, запаслись вовремя. Зима взлютовала скоро, и нешуточная.
– Злится нынче Бык Мороза, – вздыхала Мария, собираясь в контору.
У Изочки вздрагивало сердце. Об этом старинном якутском поверье она еще в раннем детстве слышала от матушки Майис.
Бык Мороза, свирепый муж старухи Зимы, выходит супруге навстречу из стойла, высеченного из глыбы льда и упрятанного в глубинах Северного моря. Дух у быка мутный, глаза как проруби, шкура заиндевелая. Сам покуда безрогий, но в подмышках у него кроется голод, в пахах таятся болезни… Рога вырастают в ноябре. Чем стужа крепче, тем круче и длиннее они вымахивают к декабрю – месяцу кричащих коновязей. Бык ненавидит лошадей, поэтому коновязи на пике холода трещат и стонут, и даже из бревен громко выстреливают остатки сучков. Как чуть повеет весной, у быка обламывается один рог, затем тает второй, и чудовище наконец отправляется обратно в ледяное царство…
Старые пимы Марии совсем вытерлись и уже не подлежали починке. Когда спохватилась – валенки в магазине кончились, а барахолка закрылась задолго до холодов. Добротные подошвы ботинок с высокой шнуровкой были еще справны, но на подъеме кожа прохудилась и прорвалась, обнажив слой подкладочного материала. Мария зашила дырки суровыми нитками, замазала трещины смесью дегтя, солидола и сажи. Вырезанные из пимов двойные стельки легли внутрь. Ноги в суконных портянках и носках из собачьей шерсти влезали в ботинки плотно и все равно страшно мерзли.
Павел Пудович предложил раздобыть валенки. Мария отказалась.
– Настоящий северянин – не тот, кто терпит мороз, а тот, кто тепло одевается, – заметил он, не сумев скрыть обиду.
