Виктор Дьяков - Поле битвы (сборник)
Наталья Алексеевна вышла из кабинета с твёрдой установкой отчислить Стрельникову из подготовительного класса. Нельзя сказать, что она так уж боялась завуча и безоглядно приняла её пожелания как руководство к действию. Она не сказала ни да, ни нет, про себя решив дождаться возвращения директора и обсудить этот вопрос уже с ним, ибо завуч, по всему, полностью на себя ответственность за это решение брать не собиралась, а надеялась всё сделать руками учительницы. Наталья Алексеевна, не будучи докой в своей профессии, в делах житейских была далеко не дурой и это понимала хорошо. С другой стороны она не испытывала никакой симпатии и к Стрельниковой, и потому её бы тоже отчислила с лёгким сердцем. Но куда более противен ей этот Попков, противна его мать, от которой за версту несло неотёсанной деревенской Нюшкой, приехавшей в Москву на заработки, до сих пор не научившаяся говорить без «энто», «чаво», «чай» и тому подобных словечек. Наталья Алексеевна ненавидела простой народ, напуганная с детства, когда этот народ пришёл грабить церковь, где служил её отец, а потом и их дом. Она маленькой девочкой пережила всё это. Но и с завучем отношения портить не хотелось. По сути, Вера Ароновна проводила в жизнь установку высшего руководства: во всех специализированных школах должна быть обязательно прослойка пролетарских детей. И если, не дай Бог, эта еврейка «стукнет», что учительница, ответственная за предварительный отбор, вопреки её предостережениям отчислила «пролетарского» ребёнка, да ещё упомянет происхождение учительницы… Это действительно может плохо кончится. И хоть на дворе 50-е, а не 30-е, как говорится, пуганая ворона простой хлопок за выстрел принимает. В мучительных раздумьях Наталья Алексеевна всё более склонялась к мысли внять уговором завуча и не ждать директора: «Шут с ним, пусть учится этот дебил, а эту рыжую, наглую грязнулю, выгнать тоже грех невелик.»
Когда учительница уже собиралась домой, в свою коммунальную комнатёнку, чтобы в общественной кухне приготовить свой скудный ужин… Тут в дверь класса раздался энергичный, настойчивый стук.
– Разрешите!.. Здравствуйте, простите за беспокойство. Вы Наталья Алексеевна? Я Стрельников, отец Алёны Стрельниковой, – в классную комнату вошёл и словно принёс с собой волну свежего воздуха рослый, представительный человек в кожаном пальто с каракулевым воротником, на его ногах белели начальственные «бурки».
Наталья Алексеевна знала, кем являются родители её учеников, и никак не ожидала, что сотрудник какой-то снабженческой организации, причём не директор и не зам, может так хорошо одеваться и выглядеть столь внушительно. Она впервые видела отца Стрельниковой, до того на родительские собрания приходила её мать, женщина хоть и хорошо одетая, но на жену большого начальника никак не походившая. После большой войны минуло немногим более десяти лет, народ жил крайне бедно и хорошая дорогая одежда обычно свидетельствовала о «весомой» должности её обладателя.
– Да, это я. Что вы хотели?
– Вот пришёл познакомиться. Всё никак не мог с работы вырваться, – мужчина продолжал источать энергию, деловитость, а в руках держал туго набитый чем-то портфель. – Алёна много мне о вас рассказывала, какая вы замечательная, заботливая. Вот я и решил зайти к вам, ну и… – гость бросил настороженный взгляд через плечо, и убедившись, что дверь плотно прикрыта расстегнул свой портфель. – Вот это вам, в знак благодарности за чуткость к моей девочке.
Стрельников начал прямо на стол перед Натальей Алексеевной выкладывать консервные банки с красными красивыми этикетками – камчатских крабов, стеклянные банки с расфасованной черной и красной икрой, высокие железные без этикеток – с тушёнкой. Конечно, на лицо была ложь. Никакого участия и заботы Наталья Алексеевна к Алёне Стрельниковой не выказывала. Скорее наоборот, узнав от дочери, что учительница к ней более чем прохладна, отец решил просто «подмазать», не догадываясь, что делает это в «переломный» для судьбы Алёны момент. Нет, Наталья Алексеевна даже не пыталась предпринять какое-то гордое действие, типа возмущения: «Да как вы смеете, мне советскому педагогу, взятку!» Вид консервированных деликатесов, которые можно было приобрести разве что в центральных магазинах типа ГУМа, или Елисеевского и за немалые деньги, у неё, существующую на нищенскую зарплату, едва не вызвало непроизвольное сглатывание слюны. Это была вообще первая взятка, которую ей предлагали, да ещё такая вкусная. В те годы, для любой одинокой, плохо питавшейся «училки», такая взятка являлась просто даром Божьим. Увидев растерянное лицо учительницы Стрельников, по всему, не впервые делавший такие «презенты», вновь взял инициативу на себя:
– Наталья Алексеевна, вы это спрячьте куда-нибудь. Сумка у вас есть?… Давайте, а то не ровён час, войдёт кто-нибудь. И это, если вам чего-нибудь понадобится, вы не стесняйтесь. Я буду теперь к вам регулярно заглядывать, справляться об успеваемости Алёны. Я ведь любые продукты достать могу. А если что-нибудь из промтоваров, то тоже подумать можно.
– Сколько я вам должна? – наконец смогла открыть рот учительница, когда Стрельников, взяв у неё авоську, удивительно ловко уместил в неё всё что принёс.
– Ну что вы, обижаете. Я же сказал, что в знак уважения, и, так сказать, в счёт нашего будущего… кхе-кхе … взаимопонимания и эээ … взаимопомощи. Надеюсь, что моя дочь у вас ещё не один год проучится, – Стрельников смотрел твёрдо, не мигая, и вообще от него исходила какая-то сила, присущая очень уверенным в себе людям.
– Да… пожалуй, – только и смогла пролепетать в ответ Наталья Алексеевна.
– Ну, вот и прекрасно. Не смею больше отнимать ваше время. Всего хорошего, – с выражением человека сделавшего своё дело Стрельников вышел.
В этот вечер, закрывшись в своей комнатёнке и заклеив замочную скважину, Наталья Алексеевна наслаждалась ужином. Так вкусно и сытно она не ела уже давно, с тех самых пор, когда разорили дом её отца, изгнали из прихода, и всей семье пришлось бежать в Москву и здесь влачить жалкое существование, перехватывая крошки «со столов» сумевших остаться на плаву дальних родственников.
На следующий день Наталья Алексеевна уже не колебалась, кого ей отчислять. «Перебьёшься жидовское отродье, хоть самому Хрущёву докладывай, а дебила этого в моём классе не будет». После занятий она спустилась в вестибюль, там родители встречали и одевали своих чад. Учительница направилась к рослой, худощавой, скромно одетой женщине – матери Володи Попкова, и без предисловий начала:
– К сожалению, у меня для вас неутешительные новости. Ваш ребёнок не справляется с программой и не имеет никаких музыкальных способностей. Потому в нашей школе он больше обучаться не сможет. Уж очень он у вас неразвит. Такого отсталого ребёнка я ещё ни разу не наблюдала. Боюсь, что ему не только в нашей, но и в общеобразовательной школе будет очень тяжело учиться…
Слова учительницы словно тяжким молотом били по голове печальной женщины. Она была не робкого десятка, не боялась ни торговок на рынках, ни продавцов в магазинах, смело вступала с ними в перепалку, не боялась хамоватых соседок по бараку, могла и подраться, за своего сына случалось. Но здесь… она, почти неграмотная, пасовала перед образованием. Ей казалось, что это какие-то другие, наделённые чем-то сверхъестественным люди. В те годы процент людей имевших образование выше начального был ещё невелик, а уж тех, кто разбирается в таком «возвышенном» искусстве как музыка, тем более. Вот она и решила, отдать своего сына учится этому делу, которым владели не иначе как «небожители». Для поездки в музыкальную школу, почти в центр Москвы, на Таганку, она одевала своё единственное выходное пальто и пуховой платок, но всё равно рядом с черно-бурыми воротниками прочих мамаш выглядела как пришелица из другого мира.
Мать и сын медленно шли по заснеженному тротуару к остановке 74-го автобуса, который должен был их привезти с Таганки, на тогдашнюю окраину в Текстильщики, где почти не было обладателей черно-бурых и каракулевых воротников, зато часто встречались телогрейки и валенки. Из глаз женщины текли слёзы, и она выговаривала сыну:
– Ну что же ты, не мог постараться, учительнице угодить? Я же тебе говорила, научишься на чём-нибудь играть, это же кусок хлеба на всю жизнь, лёгкий кусок. Видишь, как мы живём плохо, а ты бы по-другому жил, не ломался где-нибудь на заводе, не мучился. Это же не с лопатой, не с ломом… Эх, видать доля у нас у всех такая, всем тяжело жить. А с ними не тягаться, у них у всех родители развитые, грамотные, и дети видать в них пошли, не то что мы, евреев вона сколько, а оне умные, оне курицу едят, а мы, што мы, одну картошку всю жисть. Вот у нас оттого и головы плохо работают, и этих самых… способностей нет ни у кого. Обманула, видать, меня та бабка, что сказала, что очень умный у меня мальчик и пальцы длинные, музыкальные. Я и отдала тебя, да видать из своих порток не выпрыгнешь, видать и тебе на тяжёлой работе всю жисть горбатиться придётся…
