Владислав Кетат - Дети иллюзий
Мы занимаем столик в самом дальнем углу заведения, планировкой напоминающего букву «Г». Че берёт нам какой-то безумно крепкий кофе и заставляет выпить. Только после того, как мы справляемся со своими чашками, он начинает говорить. Поначалу медленно и запинаясь, но потом связно и логично. Точкой отсчёта он выбирает свою боевую молодость, которая выпала на времена, когда потенции таких же, как он, молодых ребят, как по волшебству, многократно возросли, а жизнь их, также вдруг, и столь же многократно, потеряла в цене. Многие из них протухли потом на городских свалках или разложились в канализационных отстойниках, но некоторым, как ни странно, фартило (сейчас их разжиревшие до неприличия физиономии можно периодически наблюдать по центральному ТВ).
– Они продали свои души оптом, – говорит Че, смахивая пепел в блюдце, – костлявая в спортивных штанах пощадила их. Выжили те, кто правильно молился богу, коим тогда была пушка – вместилище убитых из неё душ молодых и бестолковых.
От боевой молодости Че переходит к истории про собственное чудесное избавление от самой настоящей смерти. У всех нас есть пара-тройка таких историй, только не у каждого хватает мужества признаться, что они почти всегда липовые.
У Че было так. Неприветливой весной девяносто мохнатого года, мрачные личности в кожаных куртках и спортивных штанах за смешной по нынешним временам долг вывезли нашего героя в Люберецкий карьер и засунули ему в рот самый настоящий ствол, то есть того самого бога, которому надо было правильно молиться, чтобы остаться живым.
– Ты будешь смеяться, но на вкус он совсем даже ничего, чуточку сладковатый, – говорит Че.
Сложно сказать, действительно ли они собирались его убить или просто хотели напугать на всю оставшуюся жизнь, да это и не так важно, а важно то, что в его, Сергея Четверикова, мозгу, в тот момент что-то такое щёлкнуло. Будто замкнуло некое реле, которое у обычных людей вообще всегда разомкнуто.
– Мне до сих пор сложно объяснить, что же тогда со мной произошло, – продолжает он, водя в воздухе руками, как Чумак, – будто голова стала существовать отдельно от всего остального. Ты вот может представить, как себя ощущает, например, всадник без головы?
Мы с Доном Москито отрицательно мотаем головами, в которых уже не так шумит.
Выбор, как нашему другу жить дальше после разговора в карьере, был невеликий. Разумных вариантов всего два: либо с трясущимися конечностями продолжать заниматься бизнесом, чтобы отбить долги; либо, как говорят уголовники: «нарисовать ноги», то есть раствориться каплей чернил в мутном омуте нашей великой родины. Че выбрал третье. Он выбрал счастье.
А для того, чтобы оно случилось, нужно было всего ничего:
– что-нибудь эфедриносодержащее (например, Солутан, он же «банка»);
– спиртовой раствор йода (он же «жёлтый»), из которого путём несложной химической реакции получают кристаллический йод;
– красный фосфор (он же «краснуха») или концентрированная соляная кислота (она же «кислый»).
Всё вместе это называется первитин, он же «винт».
– Считается, что не ты выбираешь наркотик, а наркотик выбирает тебя, – говорит Че, – он, как древнее божество, которому постоянно нужны жертвы, сам подбирает себе целевую группу, поскольку жертвы ему нужны не абы какие, а ему, божеству, наиболее соответствующие.
Выдохнув небольшое дымное облачко, он продолжает:
– Короче говоря, меня выбрал старый добрый хипповский «винт». Это ширево самого дна, если вы знаете, а я именно туда и попал, когда отдал квартиру за долги.
В качестве доказательства сказанного Че вынимает левую руку из рукава фрака и чуть выше локтя закатывает рубашку. Даже теперь, после стольких «чистых» лет, внутренняя сторона его локтевого сгиба выглядит, словно изъеденная какими-то паразитами. Я не знаю, как реагировать на увиденное, и потому молчу. С Доном Москито происходит подобное: он ошарашенно смотрит на боевые шрамы товарища и тоже молчит.
– Вот это, я понимаю, «дороги»… – с грустной гордостью в голосе произносит Че, обратно скатывая рукав.
Кто именно научил его варить «винт», Че не рассказывает, видимо, в нём срабатывает старый наркоманский кодекс чести, или просто не хочет бередить чей-то прах.
Ему было всего двадцать, когда он первый раз под чьим-то чутким руководством «загасил винта». И мир стал таким чистым и кристально ясным, что достаточно просто подумать о какой-нибудь вещи, как эта самая вещь – со всей своей простой или сложной сутью, со всеми своими потрохами, разложенная по полочкам – проносилась в отделённой от всего остального голове нашего героя.
Но так было только один раз. Что же происходило в течение последующих четырёх лет, Че описывает так:
– Были «тёрки» – поддельные медицинские рецепты, ночные кражи «кормушек» – аптечных складов, – драки за последний «куб», выпавшие зубы (проводит пальцами по верхней губе), фурункулёз, недельные запоры, чей-то стуканувший «мотор», чьи-то похороны. Это если вкратце.
Сейчас ему двадцать девять.
То, что он старше, я, разумеется, знал, но разницы в возрасте никогда не чувствовал. Даже наоборот, Че казался мне более ровесником, нежели некоторые мои знакомые погодки. Но разница всё же есть. Заключается она в недоступном мне, касательном, что ли, его отношении к жизни, которое обнаруживалось обычно с наступлением проблем и душевных кризисов. И только теперь, во время его рассказа, мне, наконец, становится несколько яснее, почему оно так.
– Считается, что от «винта» не бывает глюков, – продолжает он, – это неправда. Однажды утром, после трёх или четырёх бессонных суток, я посмотрел в окно и увидел на дереве, там, где обычно полно ворон, маленьких таких ментов, которые сидели на ветках по двое, по трое, и смотрели на меня. Вдруг один из них повернулся к соседу и громко так спросил: «Нар?», а тот, другой, в ответ также громко ответил: «Нар!». Я открыл окно. «Нар! Нар!» – хором закричали маленькие менты и замахали маленькими руками в черных перчатках. Я встал на табуретку, потом на подоконник и вышел из окна третьего этажа…
А вот дальше было самое интересное.
Не успел Че сделать в морозном воздухе и половины медленного неуклюжего сальто, как из утренней дымки образовались четыре ангела, и без усилий подхватили за руки и за ноги его тощее тело. Затем появился пятый и аккуратно приподнял двумя руками запрокинутую голову.
Одеты ангелы были в серые свитера и черные джинсы, а за их спинами равномерно хлопали сделанные из наклеенной на проволочный каркас желтоватой кальки крылья. Че сразу узнал их. Все четверо (пятого он разглядеть не мог) были в разное время покинувшие этот мир его знакомые «наркомы». Тех, кто держал ноги, он знал хорошо. Слева порхал старый торчок по кличке «Хата», не проснувшийся год назад на собственной даче в Ивантеевке, а справа – «Миша-паровоз», молодой ещё парень, склеивший ласты совсем недавно из-за ошибки «аптекаря». Кличек двоих других, держащих руки, Че не помнил, но точно знал, что где-то, когда-то варил с ними, вот только где и когда…
Лица ангелов были невероятно пусты. Че вглядывался в глаза каждого, но не смог разглядеть там ничего живого, даже крохотной, малюсенькой, микроскопической искорки. И тогда он подумал, что раз ему чудятся ангелы, которые несут его на небеса, в какой-нибудь наркоманский рай, то он, Сергей Четвериков, должно быть, уже некоторое время как мёртв. И все эти вороны-менты, ангелы-наркоманы – всё это околосмертное переживание, которое, как уверяли на уроках анатомии, должно скрасить нам последний парад. От этой мысли по его телу пошла сильная судорога, Че непроизвольно брыкнул ногами, и его левый тапок, отделившись от ступни, подлетел на пару метров верх, а затем стремительно ушёл вниз.
Че огляделся по сторонам и понял, что их композиция на самом деле движется не вверх, а вниз, к земле. От неожиданной радости он рассмеялся, и смех его отразился многократным эхом от стен рядом стоящих домов.
Он выжил. Благополучно пережил всех наркоманов-одногодков, и даже тех, кто был младше. После падения из окна третьего этажа в огромный сугроб у него в голове опять что-то переключилось, и он нашёл в себе силы вылечиться, замести следы своего пребывания в «хи-хи», то есть наркологической больнице, и в результате стать таким, каким знаю его я – Че, великим и ужасным.
– Знаешь, мне периодически кажется, что они где-то рядом. Иногда я даже их слышу. – Че разминает пальцами очередную сигарету, и табак коричневыми глистами вываливается на стол. – Только не говорите никому, ладно?
Для приличия я киваю, но это не означает моё согласие держать язык за зубами – слишком уж история странная. Скорее мой кивок можно расценить как знак понимания тяжести ситуации. Дон Москито вообще никак не реагирует – как сидел с открытым от удивления ртом, так и сидит.
