Елена Крюкова - Царские врата
Алена, преодолевая веселый страх, шагнула к брюхатой бабенке и сказала:
– Вкусненького хотите? Вам полезно сейчас.
Бабенка остановилась. Ее подкрашенные глазки быстро, опасливо обежали Алену.
– Извините, я спешу…
А сама никуда не шла, и глазки все бегали. Алена как можно ласковей улыбнулась брюхатой бабенке.
– Да ведь не спешите… а гуляете. У меня… сноха беременная, вот как вы. Хочу сделать вам приятное. Зайдемте в магазин? Вот, рядом…
– А вы не сумасшедшая? – спросила бабенка.
– Нет, – весело сказала Алена. – Я – от всей души!
– Как-то странно все…
– Жизнь – странная штука.
Брюхатая бабенка вдруг светло улыбнулась.
– Ну, зайдемте! А ваша сноха… она что, далеко? Вы что, скучаете?
Продуктовая лавка пестрела поросячьей рекламой. Бабенка, задыхаясь, с трудом взобралась по лестнице. «На сносях, скоро родит». Они замерли перед прилавком, полным яств.
– Чего вам хочется? Заказывайте.
Бабенка покосилась на продавщицу, потом на Алену.
– Ну-у-у-у… я не знаю… нет, мне правда стыдно…
Алена нежно, бегло погладила круглый живот бабенки.
Продавщица насмешливо, выжидательно смотрела на них обеих.
– Ну-у-у-у… да нет, не надо, я сама куплю… ну-у… вот изюм ем все время… и еще – соки фруктовые пью… разные… вот последний месяц икру ем красную…
Алена крикнула продавщице:
– Килограмм изюма! Три баночки икры! Только чтобы камчатской! Три коробки соков, разных, сами подберите! В ваш пакет!
– Ой, что вы, с ума сошли, – прижимала руки к щекам бабенка, – ну это уже вообще…
Не уходила, у прилавка стояла.
Продавщица все погрузила в черный хрусткий пакет, протянула Алене. Алена, не глядя, вытряхнула из кошелька деньги. Бабенка таращилась изумленно. Она не понимала, что происходит. Алена сунула пакет с едой ей в руки. Какое-то странное блаженство лилось в нее, как вино в стакан.
– Ешьте на здоровье.
Бабенка прижала пакет к животу.
– Да ну что вы!
– Отойдите от прилавка, – зло-весело сказала продавщица, – мешаете работать.
Обе вышли на солнечную улицу. Бабенка в последний раз попыталась вернуть пакет Алене.
– Возьмите… дорогой подарок…
– Это не подарок, – серьезно сказала Алена, глаза ее смеялись, – это – гостинец.
И, приблизив голову к голове потрясенной бабенки, сказала тихо, сама удивляясь пришедшим словам:
– А если бы я – была – вашей матерью? И я сама бы вам это все привезла? Вы бы не отказались ведь, да? Мы все родные… – Она вздохнула и еще раз, вслушиваясь в свои слова, повторила: – Мы – все – родные.
Повернулась. Пошла прочь.
Быстро, быстро пошла. «Она тебя не догонит, тяжело ей бежать».
– Стойте! Как вас звать! Адрес, телефон оставьте!
Алена шла быстро, почти бежала.
У подъезда сидела баба Валя Егозина. У нее вечно слезились глаза. Она глядела ими, полуслепыми, на солнце. Бабе Вале Егозиной оставалось жить на свете всего ничего. Может, год, а может, месяц. «Два понедельника мне жить», – говорила соседям она и беззубо, беззвучно смеялась.
Алена остановилась перед бабой Валей. Баба Валя не видела Алену – почуяла.
– Здравствуй, Аленушка, солнышко! А я вот, видишь, матушка, еще живая! Зажилась на свете… да все не прибирает Господь.
– Погоди еще, баба Валя, успеется. Давай тебе капелек глазных куплю в аптеке? Я мигом!
Она бежала до аптеки бегом и из аптеки – бегом. В кулаке зажат пузырек.
Запрокинула старухе голову, осторожно закапывала – в каждый глаз, как велено было аптекарем – по две капли. Старуха блаженно, как кот, жмурилась.
– Вот и славно… вот хорошо…
– А-а-а-ах! – Баба Валя поморгала, утерла нос ладонью. – Эка хорошо-то! Будто бы табака нанюхалась… Нюхала я раньше, с дедом моим, когда дед был еще жив… Болгарский нюхали, сладенький… Экие капли-то отличные! Я как прозрела…
Старуха часто-часто заморгала.
– Ах, Аленушка! Да ты же солнышко…
– Хорошие капли? Вот и капайте. – Сунула пузырек в сухонький кулачок старухи.
– Да ты стой! Экая! Погодь… А сколь я тебе должна-то?
Алена обернулась на пороге.
– Нисколько.
Потянула тяжелую дверь на себя.
Иван вечером с работы пришел. В лицо матери поглядел – и не узнал ее.
– Мать, что такая счастливая? – спросил, сбрасывая башмаки грязные. – Ты часом не влюбилась, мама, а?
Алена смутилась, откинула со лба седеющие пряди.
– Нет. Не влюбилась, сынок. Вернее, влюбилась.
– Как это понимать? Шутишь со мной, да?
– Не шучу. Я влюбилась в людей.
Иван непонимающе глянул. Лицо совсем детское стало.
– В людей? В каких еще людей?
Он заглянул еще раз в ее лицо.
– А-а. В людей, ну да. Я тебя, мам, такой никогда не видел.
– Еще увидишь. Ты теперь такой меня будешь видеть всегда.
– Ну это здорово. Мам, у нас есть поесть?
Обнял ее, зарылся носом ей в волосы.
– Мамка моя, у тебя волосеночки совсем поседели.
– Зато у тебя – темная ночь.
Алена потрепала сына за волосы. Он сейчас коротко стригся.
Пока Иван ел, Алена сидела и смотрела на него. Гляди, пока не наглядишься. Может, наглядеться не успеешь.
Вот оно. Она поняла. Успеть. Надо успеть.
«Времени мало, надо успеть. Времени очень мало».
Алена обихаживала в своем доме, во втором подъезде – стариков Алексея Варламова и Анну Павловну Житомирскую; в четвертом подъезде – бабу Люсю Голубеву и бабу Валю Егозину; через дом – безногого Ростислава и еще его друга, горького пьяницу Вовушку Дементьева; еще слепую бабушку Веру Вячеславовну Гордееву, старика Федота Федотова с соседней улицы, защитника Брестской крепости, с глаукомой на обоих глазах, и его соседку Ариадну, что сидела в кресле и тряслась, как в судорогах, и подмигивала, и рожи корчила – такая у нее была неизлечимая болезнь, хитрое название ее Алена не запомнила. Ариадна вскоре умерла – на руках у Алены; когда умирала – Алене прямо в лицо смотрела. «Ты же золотой человечек, Алена, ох, спасибо тебе… на том свете помнить буду… твою заботу…» Алена вытирала у Ариадны со лба пот носовым платком, давала ей пить. «Хорошо, что не в больничке ухожу… хорошо, что дома… спасибо, родная!..»
Они называли ее – «милая», «родная». Они радовались ей, как дети, ее старики.
Умерла и баба Валя Егозина. Алена была рядом. «Доченька, не вызывай никакую «Скорую»!.. Толку от нее как от козла молока… Я – с тобой хочу… вместе… вот так… Держи меня за руку, крепко держи… вроде как ведешь меня… и ты – так – меня проводишь туда…»
Баба Валя сильнее сжала ее руку, и Алена вспомнила, как умирала бабка Наталья. «Человек не должен уходить один. Человек рождается одиноким и умирает одиноким; никто за ним вслед, вместе с ним, не пойдет; но рядом, когда уходит, должна быть живая душа».
Она держала за руку бабу Валю до тех пор, пока она не перестала дышать.
«Мать. Я – мать. Мать не только моему сыну. Я просто мать, я мать всех живых и живущих. А может, всех рожденных и нерожденных. А может, и всех мертвых, не знаю. Такое чувство как любовь. С ним не сделаешь ничего».
Она узнала адрес ближайшего детского дома и пошла туда. Когда дети облепили ее и завопили: «Мама! Мама! Мама пришла!» – перед Аленой стены закачались. Она спросила у начальницы: можно я буду заниматься с детьми? Начальница сухо ответила: ставок нет, на работу не возьмем. Алена весело выдохнула: «Да я без денег!» Начальница повысила голос: «Да вы в своем ли уме!» Алена молчала. «У вас ребенок, что ли, умер?» – понизив голос, спросила начальница, и Алена сухо ответила: «Да, умер. Убили». Начальница сочувственно поцокала языком: ай-яй, жалость какая. На ее лице при этом никакой жалости не написалось.
Она разрешила Алене приходить к детям.
И Алена стала приходить.
Дети восторженными воплями встречали ее, толпились вокруг, тормошили ее, и она сама их тормошила, притискивала к себе, целуя поочередно всех в макушки, – и такие тепленькие были у них макушки, вкусно пахли, как свежий хлеб, у кого какие: гладенькие, вихрастые, мелкокудрявые, как шерсть баранчика молодого, кудлатые, нерасчесанные, – и она садилась на ковер, среди детей, и просила расческу, и ей приносили гребень; и она расчесывала лохмы и космы, старательно чесала, – и вдруг, внезапно, ей виделась свалявшаяся овечья шерсть в дальнем, давнем сарае, эта кошма, слышался запах овечий, влажно-шерстяной, – и она снова погружала гребешок в нежные, как паутинки, детские волосы.
Она пела им песни – все, какие знала. Намыв в зале полы, протерев старое обшарпанное пианино влажной тряпкой, Алена усаживалась в кресло, брала на руки кого-нибудь из детей – причем каждый хотел вперед других посидеть у нее на руках, – и возглашала: «А теперь я расскажу вам сказку!» Все послушно опускались на пол, рассыпались, как грибы из лукошка, раскатывались, кочанчики капусты, по истертому ковру.
Матерям с детьми Алена тоже помогала. Мамашки, катившие детей в колясках, уже не удивлялись молчаливой худой женщине в черной длинной юбке: она подходила к ним и протягивала мамаше то игрушку, то детскую книжку; то сладкую, в виде сахарного сердечка, сдобную булочку; яркое яблоко, золотой апельсин, кисть яркого синего винограда в прозрачном хрустящем кульке.
