Марк Берколайко - Фарватер
Елена (Хозяину). Все так, как сказал Алексей?
Хозяин молчит. Елена идет к нему так, словно хочет ударить – и он со спокойным любопытством ждет удара. Но она его обнимает.
Елена. Бедный мой, бедный! Как же тебе плохо, одиноко. И мне одиноко. Почему так? Ты – идеальный муж, я тоже старалась… не любила тебя… так ведь тут ничего не поделаешь. Я и Лешку-то толком не любила, только балет любила, а балет меня так и не полюбил… Я была тебе верна все эти годы… с Лешкой тогда ничего не было, я просто по улицам бродила, ревела… ко мне приставали… убегала и опять ревела. Но шла домой, к тебе, если б ты меня не ждал – умерла бы, но знала – ждешь, шла к тебе…
Хозяин. Да, ждал, боялся, что не придешь… Была с ним или нет – какая разница, главное – вернулась. Ты была замечательной женой, безукоризненной… Любви ко мне не было, но с этим я жить научился… только…
Елена. Ну что, что – «только»? Скажи, родной мой, хоть сейчас скажи!
Хозяин. Я часто думал, что Пушкин… не смейся, я не сравниваю… но Пушкин был бы счастлив, если б жена, даже не любя, им восхищалась. Если б не он сам после «Бориса Годунова», а она закричала бы: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!» Ему тогда и на Дантеса было бы наплевать, и на царя… Лишь бы она восхищалась только им одним! Любому мужику необходимо, чтобы любимая женщина им восхищалась.
Елена. Я буду восхищаться! Вслух, каждый день! Все будет по-другому, замечательно будет!
Хозяин. Конечно. Обязательно будет! Только…
Елена. Никаких больше «только»!!
Хозяин. Только ненадолго будет. У меня пошли метастазы… (Елена прижимается к нему еще сильнее. Появляется Гость.) Ничего, ничего, за вас с Танюшкой я спокоен, денег останется достаточно… я вас люблю, особенно тебя… иди, иди, мы еще не раз успеем попрощаться… А сейчас мне надо с Алексеем.
Елена (бросаясь к дочери). Таня, ты говорила, а я не запомнила. Сколько ты сделала каруселей?
Таня (ласково). Да, мамочка, ничего, что не запомнила. Двенадцать каруселей.
Елена. Тогда пойдем… Полночь уже была, но ничего… Все равно надо пытаться отменить Вальпургиевы ночи… (Уходят.)
Гость. Я слышал… про метастазы… Сочувствую… Мне пора. Жигульский сказал, что собираться будет всю ночь. Интересно, он знает, что она – Вальпургиева? Неважно… Ты правильно сделал, что подарил ему квартиру… Я уже говорил, что мне пора? Да, вроде говорил… А где мои вещи?
Хозяин. Не знаю, тебя привезли так.
Гость. Поеду в халате. Вызови, пожалуйста, такси. И дай немного денег. Я верну.
Хозяин. Денег сколько угодно. Такси не понадобится. (В трубку одного из аппаратов.) Через полчаса машину к подъезду!
Гость. Почему через полчаса?
Хозяин. Так надо, побудь. Мы больше не увидимся. Как это все нелепо… устраивать лучшему другу мышеловку, чтобы сказать напоследок самое важное. Я и сам бы после первой рюмки водки признался, что придумал про Жигульского… но ты меня опередил. Как со стихами: читаешь что-нибудь новое, а я думаю: «Вот, опять опередил!»… Я раньше думал, что тоже мог бы писать замечательные стихи… это была моя светлая сказочка… А теперь понимаю, что не мог бы, потому что ты позволил себе роскошь жить с распахнутыми окнами, а я – нет. К тебе в любую минуту могла влететь муза, а ко мне – нет… Но признайся теперь и ты: все же хотел, задумал убить Жигульского?
Гость. Хотел. Задумал. Но обрадовался, когда он ушел.
Хозяин. Это неважно. Ведь все же хотел?
Гость. Да-да, успокойся, я ничуть не лучше тебя. Поверь в это и успокойся.
Хозяин. Я счастлив, что спас тебя в Никарагуа…
(Выбирается из-за стола, идет к Гостю и, держась за палку, с трудом становится на колени.)
Леша, прости меня.
(Гость молчит.)
Прости, Леша.
(Колени не держат, руки слабеют, и Хозяин склоняется все ниже.)
Прости… (Падает.) Ты меня не прощаешь? (Пытается подняться.) Дай руку… Дай руку, пожалуйста… (Кричит.) Я не могу валяться в ногах! Даже в твоих!! (Шепотом.) Ты не дашь мне руку? Леша, это жалкая месть…
Гость. Нет… Я… Я лучше тоже лягу… (Ложится.)
Хозяин. Как хорошо, что ты не унизился до такой жалкой мести… Клянусь, я тогда только и мог послать Лену тебя предупредить… Так боялся, что она не вернется, останется у тебя… И все же послал.
Гость. Ты – мужественный человек. И верный друг… Прости меня за то молчание.
Хозяин. Ничего, ничего, это уже неважно.
Гость. А что важно?
Хозяин. То, что ты недавно летал к Давиду, в Тель-Авив. Он сказал, что хоть шансов и мало, но готов срочно тебя прооперировать. Ты отказался. Тогда я и поручил Жигульскому за тобой следить… А когда узнал о попытке самоубийства, понял, что ты хочешь убежать от мучений…
Елена и Таня вносят карусели. Бесшумно передвигаясь, они ставят их на диван, на огромный письменный стол; некоторые подвешивают. Может быть, готовятся поджечь, чтобы избавиться хотя бы от нескольких частичек Зла – и тогда начнется другая, совсем другая жизнь?
Хозяин (достает из кармана пакетик, протягивает Гостю). Вот.
Гость. Что это?
Хозяин. Тут три ампулы. Наберешь разом в шприц, сделаешь укол и уснешь… Я брал их для себя… тоже испугался мучений.
Гость. А себе? Достанешь еще?
Хозяин. Нет, не буду доставать. Бери, бери… Поэты должны умирать легко. (Смеется.) А их гонителям положено агонизировать долго и некрасиво… Выдержу, ты же сам сказал, что я – мужественный человек, раз пережил ту ночь, когда она была у тебя. Не буду доставать, теперь у меня все хорошо… Не поверишь, я счастлив… (Помолчав.) А что ты понял, умирая?
Гость. Я понял, что нельзя было вас проклинать – это недостойно последнего мига. Потому что когда голос уже не повинуется, приходят совсем другие слова.
Хозяин. Какие?
Гость. Все напрасно. Напрасен труд и напрасны усилия, напрасны молитвы и напрасны пророчества.
Напрасным будет второе пришествие Назаретянина, как напрасно было первое.
Все напрасно, пока мы живем от утверждения к отрицанию; пока начинаем с веры, надежды и любви, а заканчиваем безверием, отчаяньем и неприязнью. Пока, умирая, понимаем вдруг, что все напрасно.
И, представ перед Отцом, я скажу ему: «Боже! Дай нам последний шанс. Сделай так, чтобы не младенцами появлялись мы на свет, а усталыми старцами. Чтобы совершали обратный путь – от отрицания к утверждению, нащупывая крохотные островки Веры в болоте безверия.
Чтобы, выбираясь на спасительную твердь Надежды, вскидывали бы трубу, ловя ею луч солнца, и, ослепнув от радостного света, трубили бы ему гимн!
Сделай так, Господи!»
Хозяин (как эхо). Сделай так, Господи!
Звучит музыка, и в нее вплетается шепот Хозяина: «Возьми… Возьми… Возьми…» Гость тянется к нему, берет ампулы, но тут же отбрасывает… А потом, через секунду, они пожимают друг другу руки… Крепко, как могут…
Конец
Примечания
1
С 50-х годов XX века – Потемкинская (здесь и далее прим. автора).
2
Штинкер – вонючка (идиш); в уголовной среде – «во все дырки» сующий нос стукачок.
3
Для дальних заплывов тело обильно смазывается китовым жиром. Это помогает сохранить тепло, и мышцы остаются эластичными.
4
Дорифор (копьеносец, греч.) – знаменитая статуя работы Поликлета, задающая античный канон мужского телосложения.
5
Альбрехт Дюрер – великий немецкий живописец и график, был также автором трактата о пропорциях человеческого тела.
6
Невероятно популярный у путешественников путеводитель, справочное издание карманного формата с описаниями местностей, достопримечательностей, маршрутов и т.п. Назван так по имени издателя Карла Бедекера.
7
Эй, кучер! Доставь нас в то место, где Моцарт оперу сочинял (нем.).
8
Как дела? – Ни хорошо, ни плохо; так себе; нормально (франц.).
9
Дома барыня, дома… Утром немного гуляет, а потом сиднем сидит (укр.).
10
«Обнимитесь, миллионы!» (нем.)
11
Семен Кессельман (1889–1940), который в романе Валентина Катаева «Алмазный мой венец» фигурирует под прозвищем Эскесс.
