Ирина Щеглова - Родовое проклятие
Пора. Гроб грузят на машину. Все наше немногочисленное семейство лезет следом. Высокий борт, женщины неприлично высоко задирают юбки.
– Ну, конец Вашим колготкам, – говорит мне шофер, но Андрей одним рывком забрасывает меня наверх. Рассаживаемся. Шаткие табуретки с доской сверху, напротив два стула. Егор с Андреем расположились на них. Я держу Женю, чтоб не свалилась за борт. Трогаемся.
– Одни старухи, – неожиданно говорит мне Женя, – указав, на провожающую толпу. Люди идут за нами до угла. Их много. Я смотрю на лицо бабушки, и мне кажется, что она улыбается. Чему?
– Оставшиеся в живых… – мне нечего сказать. Я знаю, что улица застраивалась после войны, все они были тогда молодыми, почти одногодки. Целая улица, уходящая улица…
Вперед пробиваются две женщины. Они сначала идут, а потом бегут за машиной.
– Сережа! Стой! – кричат они, видимо, шоферу нашего грузовика.
Сережа останавливается. Женщины подбегают и начинают карабкаться на платформу.
– Егорка, дай я поеду, – просит одна из женщин.
– Чего тебе?
– Стул дай!
– А я на чем сидеть буду? – Огрызается Егор.
Женщины цепляются за борт, повисают.
– Серега, трогай! – кричит Егор. Серега трогает.
– Сто-о-ой!
– Она сорвется! Остановите машину! – взвизгивает Женя, она хватает за руку одну из женщин и затаскивает ее на платформу на ходу.
Другая влезла сама и усаживается на коврик.
– Я хочу проводить твою бабушку. Я ее любила, – медленно произнося слова, объясняет она Егору.
Толпа провожающих замирает в ожидании. «Началось!» – думаю я. Машина набирает скорость и, весело потряхивая нами на ухабах, спешит на кладбище. Я держу Женю изо всех сил.
– Степановна! Кто же теперь со мной здороваться будет! – запричитала одна из непрошеных пассажирок, – ты одна меня за человек считала! Да куда ж ты летишь! – кричит она шоферу. Он не слышит. Едем. Андрей меланхолично придерживает венок у колен. На лице – все признаки христианского смирения.
– Грей руки, – обращается женщина к своей подружке, – руки посинели! Я опускаю взгляд на бабушкины руки, их греть? Нет, она про Женю. У нее руки синие, но теплые, я сжимаю ее кисть от самого дома.
– Теплые, – сообщаю.
Приехали.
Не люблю я, когда людей закапывают; есть в этом что-то, что противно моему мировосприятию.
Яма глубокая. Рядом с дедушкой, как она хотела. Мы по очереди целуем бабушку в лоб.
– Ну, Степановна, ось тоби хата, нэ будэшь мэрзнуть! – накрывают крышкой; с двух сторон огромные гвозди. Несколько ударов молотка, коробка закрыта. Ее поднимают на двух полотенцах и аккуратно спускают в яму. И тут до меня доходит, что все: нет больше бабушки. Черный ящик на дне глубокой ямы, так далеко от меня, от солнца, от мира, от жизни. Я становлюсь на колени и прошу:
– Прости меня, бабушка, – я не могу смотреть, как ее засыпают землей. Кто-то обнимает меня за плечи.
– Не воротишь…
Я вижу красную кофту. Одна из наших пассажирок, – вспоминаю. Она совсем молодая.
Я поднимаюсь и бросаю положенные три горсти на гроб. Отступаю. Летит земля, мелькают лопаты.
– Какая хорошая земля, – говорю. Егорка плачет. Копачи делают свою работу. Женя сидит на скамейке у чьей-то могилы и тоже плачет. Баба Паша приказывает Любе (тоже Люба!), чтоб принесла песку. Мне хочется курить, но как-то неловко, на кладбище…
Холмик растет. Наконец, ровняют и кладут лопату: вдоль, затем поперек, крест – накрест и еще раз, наискось, изображают распятие. Устанавливают деревянный крест, в ногах, как положено.
– Ну, вот, земля осядет, а тогда и памятник можно, – сообщает Люба. Она принесла песок в пластиковом пакете. Горка этого песка предусмотрительно привезена кем-то и лежит у самого кладбищенского забора. Егорка набирает песок в обе ладони и обсыпает черную горку свежего чернозема. Странное сочетание цветов…
– Курить есть? – спрашивает он у меня. Я лихорадочно роюсь в карманах, достаю пачку сигарет. Мы закуриваем, все.
– Андрюш, может, пройдемся до района, – прошу я брата. Мне очень не хочется снова лезть в кузов.
– Сидайтэ у кабину, – неожиданно предлагает водитель. Ему до сих пор жаль мои колготки.
– Спасибо, большое, – я оценила этот жест по достоинству. Мы садимся в кабину: я, Валентина и Женя с бабой Пашей; остальные возвращаются в кузове.
Мы моем руки, не заходя во двор, так положено. Скомканные полотенца забирают с собой копачи, вместе с двумя литрами самогона. Денег не берут. Валя набирает в пакет закуску, сует водителю, после чего вся похоронная команда поспешно уезжает на своем грузовике.
– Нам тоже пора, – смущенно оправдываются родственницы, – баба Натуся не сегодня, завтра… Оставили ее на соседку. Ехать четыре часа, у мужа в машине фары не работают…
Мы прощаемся. И я, вдруг, проникаюсь к ним тем чувством, которое называют родственным. Мы с Валентиной стоим на пыльной деревенской улице и долго машем, в след отъезжающим стареньким жигулям, у которых не работают фары, зато есть люк на крыше. И дался мне этот люк!
Стол накрыт во дворе, его поставили на то же место, где недавно стоял гроб. Мы садимся: оставшиеся родственники, баба Паша, ее сын – Иван Васильевич, еще одна соседка и, конечно, две наши неожиданные попутчицы. Больше никого нет. Я выхожу на дорогу, смотрю по сторонам.
– А Вы чего стоите? – спрашиваю старичка, жмущегося на обочине.
– Так, нэ зовуть, – стесняется старичок.
– Кто же на такое приглашает!? Проходите, проходите.
Он спешит к распахнутой калитке. Я возвращаюсь следом за ним.
– Иван Пантелеевич! – радуется Валентина. – Садитесь. Какой Вы молодец, что пришли!
Иван Пантелеевич усаживается, ему пододвигают тарелку с окрошкой, стаканчик, ложку… Валентина приносит бутылку. Считается, что это водка. Все может быть…
– Банкуй, Машка, – негромко говорит мне брат.
– Подавай мне стаканы, – я аккуратно разливаю неопознанный напиток во взятые у соседей стаканчики.
– Кому сколько?
– Краев не видишь?
– Понятно…
– Мне немного…
– Половынку.
– Ясно.
Стараюсь удовлетворить интересы присутствующих. Интересы разносторонние: Егорке хочется выпить и он не скрывает этого, гостям тоже хочется, но они пока блюдут приличия, Жене все равно, она ждет свою порцию и все, нам с Андреем пить не хочется, но надо, Валя…
– Иван Пантелеевич! Скажите что-нибудь о маме, хорошее, – просит она.
Иван Пантелеевич поднимает свой стаканчик:
– Мы с Авдотьей Степановной проработали… – он задумывается, – так, с пятьдесят третьего… Больше восьми лет! И всегда, я, как начальник; она – как подчиненный, мы были довольны друг другом. Мы никогда не отказывали никому в помощи. Раньше так было. Вот, например: насос сломался, нет нигде; идут ко мне. Мы с Авдотьей Степановной всегда изыскивали резервы… Составляли смету, как полагается… Чтобы людям все, что нужно… Она была такой человек! Такой душевный человек! Степановна! Жди меня! – голос Ивана Пантелеевича срывается.
– На поминках не чокаются, – напоминает Валентина.
– Хай зэмля ей будэ пухом!
– Царствие небесное!
Мы пьем, молчим, хлебаем окрошку. Солнце разогнало белесое марево, жарко.
– Ах, мама! Какая благодать в мире! Такое ощущение, что тебе сейчас хорошо. Скорби нет, – говорит Валя.
– Отмучилась, – вторит ей баба Паша, – я тоже, не сегодня – завтра…
Валентина бежит за новой бутылкой. Выпиваем. Старички благодарят и постепенно расходятся. Я подхожу к Ивану Пантелеевичу:
– Спасибо Вам. Я все помню: и как про елочку пела, на демонстрации ходили… Все, все помню, – водка развязала мне язык, но, видимо, я сказала именно то, что надо. Иван Пантелеевич расчувствовался и порывисто обнял меня. Я провожаю его за калитку и мы снова обнимаемся.
Улица пуста. Я иду к оставшимся. На столе новая бутылка. Разговор становится оживленным.
– Я ему диплом написала, – рассказывает Валентина, – Егорушка, как называется? Тема… Я все время забываю…
– Да, Бог с ним…
– Нет, я просто хочу сказать…
– Давайте выпьем!
Мы снова пьем и говорим о Герберте Спенсере и его биологической теории, о Фрейде, о проблемах работы с компьютерными программами… Иван Васильевич начинает оперировать такими терминами, как «либидо», а Егорка обвиняет его в том, что он, Иван Васильевич, и ему подобные, развалили Российский флот.
– Я Андрея не узнала, – подает голос Женя, – мужик!
– Теть Жень, у Вас Алешка не меньше, – Андрюшка польщен. Он садится во главе стола, откидывается на спинку стула и доброжелательно наблюдает за нами, щурясь на солнце.
Иван Васильевич называет меня «девочкой», а мою соседку ту, что в красной кофте, – прошмантовкой. Она не обижается.
– Как тебя зовут? – спрашиваю я у нее.
– Лена, – отвечает она. И мы с ней начинаем вспоминать общих знакомых. Выясняется, что я помню ее маленькой, красивой девочкой с большими глазами и золотистыми локонами… Куда что девалось?
