Александр Архангельский - Музей революции
Саларьев присел на ковер, посмотрел. И ровным счетом ничего не понял. Какие-то крупные метки, звездочки, крестики…
– Вот видишь тут, тут, тут оранжевые пятна?
– Вижу.
– Ты историк?
– Историк.
– Скажи мне, историк, здесь евреи жить могли? Я имею в виду, до двадцатого века. Или не могли?
Павел встал и обошел листы по кругу; под ногами лежали моря, горные вершины, только не хватало облаков. Он насмешливо сказал себе: и носился, как дух, надо водою. А вслух ответил:
– Вот тут, конечно, да, а в этих, этих, этих, этих регионах нет. И здесь тоже. И здесь.
– Без никаких вариантов?
– Точно так.
– Понимаешь, вот и я так думаю. А кто же мог?
– Вообще, довольно странный ареал распространения – трудно представить оседлый народ, который так вот мечется по городам и весям. А кочевниками и не пахнет. Разве что цыганский табор…
При упоминании цыган Михаила Ханаановича перекосило.
– А в чем, собственно, дело?
– А дело, Павел, в том, что я мудак. Только никому не говори. Знаешь, что самое тошное? То, что выпить не тянет. Совсем. А в трезвой голове не умещается.
И Ройтман коротко, как на рабочем заседании, рассказал ему, что посылал в Америку соскоб, на генетический анализ, и сегодня получил желанный файл, по почте. Из американского ответа вытекало, что предки Ройтмана селились где угодно, но только не в положенных местечках. Такая, понимаешь, геногеография. Договорились; ладно; в виде исключения какой-нибудь купец первой гильдии или пробившийся в интеллигенты выкрест могли прорваться за черту оседлости. Но чтобы ни одной из линий в Палестине, а несколько – в Испании семнадцатого века… в Узбекистане, в Румынии, в Турции, в Индии… либо и в Америке бардак, либо… что либо? Ройтман просто в шоке.
– Мы же не в кино. Мы же серьезные люди. Мы же не будем обсуждать, что меня в роддоме перепутали? И посмотри на меня. Посмотри. Я кто, по-твоему? Еврей?
– Не знаю. Точно, что не славянин. А в остальном я не копенгаген.
– Не копенгаген… А сам ты, что, без прожиди?
– Ну да.
– Смотри-ка, а похож…
И после долгой-долгой паузы:
– Что делать-то будем, историк?
– Да что тут делать? Слать запрос в архив, прослеживать все родственные связи, по цепочке, насчет подкидышей, усыновлений… А для начала написать в Америку… когда интернет наладят… кстати, можно я задам вопрос?
– Валяй.
– А как же вы могли – по почте – получить сегодня справку, если Интернет накрылся.
Ройтман завис, как компьютер при перезагрузке.
– А он что, накрылся?
– Ну да. И телефон.
Ройтман развис.
– Аааа, так это у тебя накрылся. А у меня автономная связь, через спутник. И мы сейчас ей будем пользоваться. Вась, соедини с Плехановым.
Помощник подал толстую, напоминающую кусок хозяйственного мыла, трубку. Новым, непривычным голосом (не расслабленным, как в кабинете, не бодрячковым, как на подиуме, не сиплым, как за игровым столом, а металлически заточенным) Ройтман приказал далекому Плеханову немедленно – не-медлен-но – поднять архивы ЗАГСа в Энгельсе (и что с того, что полвосьмого), систематизировать и доложить – о родителях, о дедушках и бабушках… в общем, никого не пропускать.
Жду вечером доклада.
Отбой.
Павел ощутил прилив надежды – значит, связь по спутнику работает, можно будет попросить об одолжении… но только не сейчас, не сразу… а потом не будет поздно? Трепет Ройтмана его не задевал, он не понимал, что тут страшного-ужасного, ну еврей, ну не еврей, какая разница; но приходится учитывать душевные страдания обладателя космического телефона.
– Так, это сделали, то упредили. Могутин, Ярослав, ты подними америкосов, пусть переберут свои пробирки, скажи, что у заказчика есть подозрения… и ты мне тоже будешь говорить про время?! Чек с четырьмя нулями, и Америка меняет часовые пояса… ступай.
Пока Ройтман отдавал распоряжения, он был энергичен, доволен сам собой и миром, даже весело ругался на Америку. А завершив дела, он сразу же обвис, впал в раздраженно-растерянное состояние.
– А нам с тобой, историк, чем заняться? Нервно как-то… и я с тобой еще хотел поговорить… но лучше бы не здесь… а на улице не погуляешь… О! Есть идея. Ты в шахте был когда-нибудь? Отлично. Поехали на меднорудную… там нас точно никто не услышит. Как раз вернемся, будут результаты. Будут, будут, никуда не денутся.
– Михаил… Миша, вы в окно сегодня выглядывали? Куда мы поедем? На чем?!
Ройтман осклабился: обижаешь.
6
Дворники на ветровом стекле отмахивались от снега, как от тучи налетевших комаров. На секунду стекло расчищалось, появлялся гусеничный трактор с черной чадящей трубой, но снег опять наваливался грудью, закрывал им обзор: не пущууу! Начальник охраны стремался, не хватало увязнуть в буране. Ройтман начинал разговор, сам же его обрывал; он хотел оторваться от мыслей, как гонщик от машин преследования, но ничего не получалось. Его выбили из колеи, вынули из гипса, развинтили; он боялся до конца понять, что же сегодня случилось. Потому что если поймешь… но не надо.
Через час они остановились, охранники нырнули в белое клубящееся марево, на минуту растворились в нем и тут же обнаружились у дверцы, с натянутым плотным навесом. Ройтман спрыгнул под брезент; Павел поспешил за ним. Оказалось, что машина вплотную прижата к распахнутым дверям заводоуправления, из-под растянутой армейской плащ-палатки они вынырнули сразу в холл; охранники, водитель, тракторист – за ними.
Ничего себе – доехали практически вслепую.
Насмерть перепуганные тётьки, которых внезапный буран оставил на вторую смену, повели в директорскую, переодеваться. Такие люди, и от так, и без звонка… Пышной секретарши в комнате отдыха не было, и откуда ей сегодня взяться. Зато над шершавым диваном в цветочек раскинулась шикарная картина, с голой сисястой девицей. Девица только что помылась, высушила золотые волосы, и полулежит, ожидая хороших мужчин. Узнаваемая зековская живопись, такие дружелюбные блондинки висят обычно у начальников колоний.
Но вот они уже в комбинезонах и резиновых коротких сапогах, на головах неудобные каски с круглыми сверкающими фонарями, к поясу приторочена стальная колбочка, как маленький термос в чехле; что это такое, Павел разобраться не успел, он не прислушивался к инструктажу, который проводил усатый мастер – без раболепства и без рабочего презрения, с легкой незлобной усмешкой. Дескать хотите, имеете право, деньги все равно не наши.
Открытый лифт перестает дрожать, собирается с духом и валится вниз; сердце прыгает в живот, и сразу же отскакивает в горло. Темнота внезапно обрывается – и ровно перед ними проявляется тускло освещенный лаз. Они шагают в этот лаз, как в самодельную пещеру, вырытую в детстве на карьере. Туго капает вода, и все звуки отдаются далеко и гулко. Говорить Саларьеву не хочется, Ройтман тоже сумрачно молчит.
Склонившись в три погибели, как голливудские спецназовцы, они бегут сквозь лаз на полусогнутых, выныривают в темное и гулкое пространство, где слишком холодно и слишком страшно, резко заворачивают за угол – и попадают на перрон, напоминающий заброшенную станцию метро: отделанная плитками стена, комическая надпись «Пассажирский вокзал», в прожекторах посверкивают рельсы.
– Что, подождем электричку? – ехидно спрашивает Павел, обращаясь к наглому начальнику охраны.
– Перерыв в расписании, – зло отвечает начальник. – Сегодня придется пешком.
И первым спрыгивает вниз, на рельсы.
– А ты это куда? Я что, тебе приказ давал?
– Михаил Ханаанович, зона повышенной опасности, инструкция…
– Я тебе инструкция. Понятно?
– Нет, Михаил Ханаанович. Не понятно. А если обвал? А взрыв? А повернете не туда? Можете уволить, но я вас одного не пропущу. Права не имею.
– А я не один. Я с историком.
– Михаил Ханаанович…
Голос у охранника становится суровым и просящим; так директор школы умоляюще приказывает хулигану: пока комиссия, вести себя прилично.
Ройтман проявляет божескую милость.
– Ладно, черт с тобой. Одного поставишь здесь, на точке входа, другой спускается к дробильной, ты отстаешь на двести метров.
– Но…
– На двести метров, я сказал. Нам с историком надо будет кое-что перетереть.
Ройтман спрыгнул сам, командно махнул Саларьеву и шатко побежал по неудобным шпалам. Павел семенил за ним; начохраны перескакивал через препятствия бульдожьими прыжками. Один из охранников вернулся к лифту, другой остался сторожить у входа.
На перроне было тихо, а в тоннеле в спину им ударил тухловатый ветер, он звенел в ушах и залезал под воротник комбинезона. Но ветер тут же засосало в черноту, он просвистел, как нарезная пуля, по спирали, и следа от него не осталось.
Они поспешно шагали вдоль рельсов, ощутимо углубляясь вниз. Было тихо и сухо; вдруг сверху полились потоки грязи, под ногами хлюпнула вода; Павел испугался, что промочит ноги, но потоки вскоре прекратились, и воды больше не было. Через несколько минут тоннель опять пробило сильным тухлым ветром, как будто бы они попали внутрь насоса и невидимая сила до конца вдавила поршень. И снова все опасно стихло.
