Александр Архангельский - Музей революции
– Слушай, историк, еще раз спасибо, и у меня к тебе будет дельце. Не сегодня. Скорее завтра. Эй, Геннадий, – кликнул он бесплотного секретаря, – свяжи нас, когда я проснусь.
Подумал и добавил с намекающим смешком:
– Если вообще смогу до вечера проснуться.
Павел не стал уточнять, что к вечеру его уже не будет; у него есть дела поважнее, дневным он летит в Красноярск.
Пятая глава
1
Господа, наступило утро!
Ровно, нудно ныла голова: боль нарастала в затылочной части, клещами сжимала виски и пыталась добраться до глаз. Это не было похмельем – он вчера практически не пил; но это значило – меняется погода, ветер северный, давление пониженное, снег. Теперь он больше не уснет, а до конца проснуться не хватает силы воли. И сны никак не отпускают. Последний был совсем плохой, как будто он забросил маму, она лежит в параличе, а он забыл прийти, поменять на ней подгузники и покормить… вспомнил через двое суток, мамочка еще жива, но такая жалкая, беспомощная…
Тихо. Очень тихо. Слишком.
Павел все-таки заставил себя встать, принять на голодный желудок таблетку. За окном было плотное месиво; снег слипся в дрожжевое тесто; тесто разрасталось вширь. Такого снега он нигде не видел, даже в январской Лапландии, где с неба тоннами ссыпалось крошево, в ночных прожекторах похожее на фейерверк. Здешний снег не падал, он вращался, как тяжелое намокшее белье в окошке стиральной машины. Это было так мощно, так сильно, что Павел не сразу догадался испугаться. А догадавшись, ринулся к компьютеру – что с рейсами? на сколько задержаны вылеты? какая погода на завтра?
Гостиничный (как все торинское, огромный) компьютер загрузился, поскрипывая от удовольствия, но все попытки выйти в интернет закончились провалом. Эксплорер с файерфоксом бастовали. Он потянулся за планшетником. Блескучая таблетка стильно щелкнула, но тоже не нашла вай-фая… Павел схватился за мобильный: смертельно дорого звонить отсюда, в интернет входить еще дороже, но сейчас деваться некуда.
И телефон, однако, отказал.
Из последних сил Саларьев отбивался от тошнотной мысли, которая рвалась в сознание, как мошкара в ночной плафон; он ее уже почти подумал, но никак не хотел признаваться.
ВСЁ.
Влада будет ждать, и удивляться, и бесполезно набирать, и поглядывать на маленький экран. Потом она разочаруется, твердо усмехнется, и отправится к себе домой. Чтобы больше никогда. И ничего. Оскорбительный, наглый облом; мелкий дядя оказался трусом. Летают самолеты из Торинска, не летают – это не ее забота; такие женщины в детали не вникают. Хочешь – сможешь. Не сможешь – не очень хотел.
Он приоткрыл окно. Сытое снежное месиво плюхнулось на подоконник и стало торопливо таять. Тесто, полуразмороженное тесто. По вязкой фактуре, по форме.
Белым-бело, и при этом ни зги.
2
Как мог, он успокаивал себя. В конце концов починят интернет, до Влады достучимся, объяснимся; она хорошая, она поймет. Но видеть не хотелось никого. Как не хотелось ни читать, ни думать. Пришлось включить болтливый телевизор – он, хотя бы и с помехами, работал.
В новостях опять пугали нарастающим конфликтом; ну сколько ж можно нарастать?! Нарастает, нарастает, а никак не грянет. Неуверенно и осторожно, как педагог на классном часе, ведущий рассказал о всеобщем падении индексов. В долгородском краевом музее поставили скамью на фоне посоха Осляби (в народе он считался чудотворным, спасающим от зубной боли; остов был обглодан, как сахарная косточка), усадили трех мясистых стариков – владыку, губернатора и Теодора… что они несут… патриотизм… сотрудничество церкви и музея… ну, дела.
Саларьев врубил телевизор на полную громкость; так смотрят только деревенские – стены содрогаются, петухов и кур не слышно. Приютино – на Государственную премию?! Ничего себе! Вот это новость! Рука потянулась к мобильному; ах, ну да, конечно, никаких звонков.
Так вот чем занимался Теодор в столице! они-то думали, что разговоры говорил, интриговал, а он ходил по министерским кабинетам и согласовывал давным-давно запущенное постановление. Дааа, как же их возненавидит все сообщество; станут поздравлять и восхищаться, а подавленная зависть будет краешком торчать из-под улыбок… И так-то большинство коллег их презирают, дельцы, а не последние святые, сплошные муляжи, пускают пыль в глаза…
По экрану скользнула бегущая надпись: ожидайте экстренного выпуска! ожидайте экстренного выпуска! Павел нажал на красную кнопку; про самое важное он уже знал.
Через минуту в дверь забарабанили; на пороге стоял непроспавшийся Шачнев. Под глазами темные мешки, как если бы под кожу впрыснули чернила. Снова опростился, стал похож на привычного Юлика. Очень недовольного, непротрезвевшего, но желающего быть (как сам он выражался) обаяшкой.
– Старечог! Наконец-то хорошая новость! А? Ты почему скрывал? Такие люди – в нашем околотке! Надо немедленно выпить.
– Юлик, ты чего? Какое выпить? Ты на часы смотрел?
– Десять утра. По торинскому. А по нашему, прости, московскому… не обижайся… вы, питерские, такие обидчивые… еще четыре ночи. Будем считать, что еще не ложились! Наливай. Да не бойся ты, здесь мини-бар бесплатный.
Павел заглянул в надежный холодильник; в светящейся желтой норе покорно ждали участи бутылочки с хорошим виски, с местной водкой и французским коньяком. Пить совершенно не хотелось; он вылил в тяжелый короткий стакан два пузыречка «Баллантайна», отдал Юлику, себе набулькал трезвой оранжины.
– Что, сегодня пить не катит, с Мишей вчера перебрали? – Шачнев ревниво скривился.
Так вот зачем он притащился; сообщение о премии лишь повод, а дело – во вчерашнем отравлении обидой. Карлика позвали, допустили, а Юлика послали баиньки, не взяли погулять со взрослыми. Всю ночь проворочался, бедный, с отвращением пил в одиночку; утром, тяжело очнувшись, хотел прийти и расспросить, как было, но мешала уязвленная гордость. И тут – такая чудная возможность: премия.
– За ваш очевидный успех.
Пил он без большого удовольствия, очень крупными глотками, лишь бы стакан опустел.
Смягчая обстановку, Павел спросил о приятном:
– А все-таки, куда девался Абов? Что там у них не срослось?
Юлик посерьезнел, в нем снова проступила важность, как проступает мокрое пятно на ткани.
– Знаешь, в чем разница между врагом и предателем?
– В чем?
– Враг может уничтожить, но воюет честно, и ничего у тебя не берет.
– А предатель?
– А предатель все возьмет и кинет.
– Юлик, я тебя люблю, но ты оставь понты для подчиненных. Ты можешь мне сказать, что там у вас стряслось?
– У них там стряслось то, что англичанин получил инсайд.
– Чего он получил?
– Слил он ему наши заготовки, вот что. Плесни-ка еще. Да не экономь ты.
И как можно равнодушней:
– Как вчера у вас прошло?
3
Высосав подробности, Юлик успокоился и захмелел.
– Ну, я пошел додремать.
– Иди, иди, мой дорогой… дремли.
Павел завернулся в плед, открыл балкончик, выглянул. По лицу хлестнуло сырым и холодным, вокруг было мутное, белое, плотное. Его как будто бы заматывало в саван; он быстро превращался в неуклюжего снеговика, морковки вместо носа не хватает, и метлы. Через минуту стало холодно, а через две тепло, он был внутри сугроба и трудно дышал через снег. Было хорошо, как младенцу в утробе. И в то же время очень страшно. Он отряхнулся по-собачьи, от ушей к хвосту, и поспешил вернуться в номер.
Почти два месяца назад раздался голос, и победил его, и подчинил себе. Так не должно быть, это нелогично, нет ни одной причины, которая не то что оправдала – объяснила бы его идиотический невроз, тупую подростковую влюбленность. И в кого? В неизвестную женщину. Замужнюю. Практически чужого круга. Один раз повстречались в поезде. Посмотрели друг на друга в скайпе. И вот уже назначено свидание – в Сибири; ну разве это не маразм? Или ей настолько скучно, что она решила сочинить романчик в жизни? Не хватает культурки-мультурки, хочется чего-то необычного? Судя по всему, она богата, но совсем не бизнес-леди, вышла замуж по необходимости, но тошно ей, тошно, дайте что-нибудь потоньше, поумнее… Стоп. Это что ли ты, Павлуша, поумнее и получше? Молодец, хороший мальчик. Уж признайся по-мужски, без экивоков, что она всего лишь развлекается. Что ты ей нужен как собаке пятая нога. Признайся – и скажи себе: и ладно. Пусть развлечется. Для тебя это шанс и удача. Что будет потом – то и будет. А пока что будет счастье.
Хорошо. Ее мотивы разобрали. А про свои-то что скажем? Молчок. Схема ломается, монолит крошится, ничто не объясняется из ничего. Ни, не, ни. Все-таки русский язык грандиозен; перевести тройное отрицание нельзя, но зато оно дает на выходе такие смыслы, от которых мурашки по коже.
Таня, Таня… Ты здесь вообще за скобками. Хороший, верный образ: скобки. Жили-были Т и П. Т осталась, П исчез. И тут же обнаружился за скобкой.
