Виктория Лебедева - В ролях (сборник)
Впрочем, мальчику сейчас было и не до Кольки, и не до матери. Новенький пиджак резал под мышками, нейлоновая рубашка раздражала кожу, чесались руки, чесалась спина, непривычный галстук давил под горло, мешая дышать, но всего хуже оказались лакированные ботинки, купленные матерью перед самым отъездом – по случаю, а стало быть, без примерки, «на глазок». Пока шли до автобусной остановки, это было еще терпимо, хотя уже тогда ощущалось давление в мысках и пощипывание в пятках. Но теперь, спустя почти четыре часа, мальчик мог думать только о том, что, вот, у него ноги – две ноги, правая и левая, ничего больше нет, а ноги есть, и эти ноги болят, все целиком, аж до самого паха, и лучше бы их вовсе отрезать, ноги, левую и правую, ну если не целиком, то хотя бы мизинцы, а еще не худо бы избавиться от этих горчичников на пятках, потому что терпеть уже невозможно – честное слово, невозможно! Голова от напряжения разболелась, тело покрылось испариной, волосы на висках взмокли. Мальчик как встал посреди платформы, так и стоял, стараясь не шевелиться и не дай бог не переступать, глубоко вдыхал приторный алюминиевый воздух, Кольке отвечал невпопад, материного бухтения и вовсе не слышал, и так у него все мышцы от неподвижности посводило, что в конце концов мальчику начало казаться, будто его убрали в кофр.
Да и матери, по-хорошему, было не до Кольки и не до мальчика. Временами она вдруг замирала в задумчивости, сама себе задавала вопрос: «Билеты?», нагибалась, перекапывала багаж, билетов не находила, разгибалась, хваталась за голову, причитала испуганно: «Где же?! Да как же это?!», снова нагибалась, перекапывала багаж еще раз, не находила, перекапывала, причитала, потом отыскивала наконец, разгибалась, выдыхала облегченное «У-ффф!», перепрятывала билеты на новое место, разгибалась, проговаривала несколько раздраженных фраз в адрес Кольки, замирала в задумчивости, сама себе задавала вопрос: «Документы?», нагибалась и опять начинала рыскать по сумкам, повторяя раз навсегда заданный поисковой алгоритм. В другой день мальчик, пожалуй, посмеялся бы, но только не сегодня, только не в таких ботинках!
Несколько шагов до вагона дались с трудом. Как во сне мальчик взял сумку и чемодан, как во сне дохромал до двери, как во сне опустил ношу под ноги, как во сне пожал искалеченную руку Кольки Беспалого, как во сне поднял вещи и поднялся в поезд… Потом, кажется, он стоял у окна напротив купе и смотрел мимо Кольки, который по другую сторону запыленного стекла, задрав голову, усиленно жестикулировал и, кажется, даже говорил что-то, но ничего не было слышно, только шевелились беззвучные Колькины губы, только двигались, словно в немом кино, Колькины руки. А потом загремели и резко дернулись вагоны, едва удержался на ногах мальчик, Колька зашагал за поездом, остановился, улыбнулся натянуто, натянуто махнул вслед искалеченной рукой. Мальчик вроде бы тоже махнул в ответ… Но все это происходило как бы не с ним, виделось как бы со стороны, и мальчик не заметил самого для себя важного, давно и трудно вымечтанного – первый раз в жизни сосед и вечный соперник смотрел на него снизу вверх; впервые Колька завидовал мальчику, а не наоборот.
Поезд был проходящий, «Тында – Москва», и в купе уже прочно обосновался какой-то пьяненький дедок. Увидев новых пассажиров, дедок засобирал поразбросанные по полкам свертки, засуетился. Все повторял: «Один момент-с!», старорежимно, с присвистом, смакуя последнюю «с». Мальчику дедок не понравился. А матери, кажется, было без разницы. Попутчику она едва кивнула и тут же стала разбирать сумку с продуктами. На столе разрасталась горка дорожной снеди: курица в фольге, пакет картошек в мундирах, хлеб, сваренные вкрутую яички, банка огурцов домашнего посола, но мальчик, хоть и ел последний раз только в обед, даже не посмотрел на это изобилие. Первым делом он избавился от ненавистных ботинок.
– Ты что это? – возмутилась мать.
Мальчик стянул носок, напитанный кровью, и молча предъявил матери истерзанную рану на пятке.
– Ах ты ж, господи! Беда-то какая! – запричитала мать. – Куда ж я их дену-то теперь? И обратно не сдашь, вон как в крови-то внутри всё измарал! Боже ж ты мой! И в кого ты только уродился такой?!
Обидно было до слез. У него вон что, а она – только о ботинках! Мальчик, как был босиком, протиснулся в уголок, к окну, забрался на полку с ногами.
– Куда?! Дай оботру хоть! – окоротила мать. – Горюшко ты мое!
А потом прибавила, подумав с минуту:
– Ничего, даст бог, разносишь!
Мальчик не ответил.
Впервые он ехал так далеко от дома, но ни восторга, ни даже любопытства не чувствовал, а только тяжесть и неуют. Мальчик стал смотреть в окно, но за окном совсем уже стемнело, мелькали только редкие огни, подташнивало, галстук давил под горло… Мальчик задремал было, но мать растолкала его, заставила переодеваться и умываться, выдала из чемодана старые побитые шлепанцы. Пыталась накормить, только мальчик отказался наотрез, так и уснул на пустой живот.
Он спал крепко, неподвижно, без снов, и проснулся уже после полудня. Поезд стоял в Красноярске.
Мальчик свесил с полки всклокоченную голову. Внизу ели, и ели, должно быть, достаточно давно – промасленная газета была закидана скорлупой, куриными костями и картофельными очистками, а неизвестно откуда взявшаяся чекушка – почти допита. «Чекушка, наверное, дедова», – подумал мальчик. Мать подняла голову. Щеки ее раскраснелись, глаза пьяненько блестели.
– Сыночка! – защебетала мать. – Проснулся, соня! Слезай, поешь маленько. Голодный поди!
Мальчик потихонечку, поджимая ноющие ноги, спрыгнул вниз. Выудил из-под газеты с очистками запотевшие очки, надел. Окружающие предметы обрели резкость.
– Ма, у нас пластырь есть? Или хоть бинт?
– Фу ты, смешной какой! – мать начала обмахиваться платочком. – Откуда ж я тебе в поезде пластырь возьму? Носочки вон чистые одень, а к Москве оно и пройдет!
– У меня есть! – сказали от двери.
В дверях стояла девушка. Наверное, она подсела ночью или утром, и мальчик этот момент проспал. Девушка легко взлетела к себе наверх, вытащила из-под подушки небольшую коричневую сумочку и зарылась в нее едва ли не носом.
– Держи! – сказала она спустя некоторое время, и сверху мальчику прямо на колени шлепнулся маленький рулончик пластыря.
– Спасибо! – смутился мальчик.
– Вот уж не за что!
Девушка так же легко спрыгнула вниз и по-хозяйски расположилась за общим столом.
– Меня Галей зовут. А вы, наверное, Андрей?
Мальчик почему-то покраснел. Девушка была красивая – беловолосая, стройная, вся яркая такая. Взрослый человек, пожалуй, заметил бы, что и вырез на блузке великоват, и косметики многовато, и белизна волос явно гидропиритного происхождения, так ведь это взрослый, а в пятнадцать лет кажется – коли чуть заблестело, так уж прямо и золото. И мальчик боялся поднять на это золото глаза, точно глаза могли обжечься.
– Он у меня такой умница! – щебетала пьяненькая мама. – Та-лан-ти-ще! Как Бог свят, не совру, так она мне прямо и сказала – за-меч-чательные исполнительские данные. А я – ни в какую! Как же ж это – отдать кровиночку свою за шесть тысяч километров? Сами вы, Пал Демьяныч, посудите, а?
– Да-с-с-с! – кивал дедок. – Да-с-с-с! Правильно, Викторна, толкуешь! Вон, мой-то… Как уехал на учебу, так и поминай как звали-с… Да-с-с-с! Вот, гостинцев теперь везу. Внуки уже пошли. Двое.
– А… где… где он у вас?
– Да в Казани же, я ж тебе утром еще рассказывал!
– Прости, позабыла чтой-то… Как-то мне… ох, душно-то как, прям дышать не могу! – мать снова стала обмахиваться платком.
Мальчик перекинул через плечо серое дорожное полотенце и поковылял умываться. Мать всегда такая была, сколько помнил – говорить старалась, точно в романах девятнадцатого века, а как выпивала, так и перла изо всех щелей дальняя кубанская деревня. Ему было стыдно за мать. И пятки заклеивать перед Галей – тоже стыдно.
Когда он вернулся в купе, разговор катился своим чередом, поезд постукивал на ходу, постукивали пустые слова, стучало сердце – где-то в висках и под горлом – и мать говорила:
– Вот поступит в Гнесинское, тогда все они увидят! А Гнесинское и лучше даже, чем Консерватория. В Консерватории-то, поди, блатные одни! – говорила и потрясала в воздухе пухлым кулаком, грозя невидимым «им». Дедок сонно кивал, а Галя отвечала:
– А я тоже музыкантка. Да, на арфе играю.
– Сыночка! Иди сюда! Да подсядь ты к матери поближе-то, я, чай, не кусаюсь! – мать попыталась погладить мальчика по волосам, но он зло вывернулся. Взял с газеты куриное крыло, начал угрюмо есть.
– Эх, молодежь! – усмехнулся дедок. – А я и сам был такой же ершистый, да-с-с-с! Ну что, Викторна, давай, что ли, по последней?
Дедок разлил в два чайных стакана остатки водки.
– А давай, Викторна, за молодежь! За будущее за наше выпьем. Чтоб у них все было, чего у нас не было. Ну-с, как говорится, поехали! – одним махом заглотнул и хлебушком черным занюхал. Мать выпила водку малюсенькими глоточками, морщась и поеживаясь с горечи, раскрыла, точно рыба, рот, быстро-быстро замахала перед ним рукой. Жадно закусила соленым огурчиком.
