Виктория Токарева - Банкетный зал (сборник)
Позже, когда прощались, усаживались в машину и машина тронулась, Романова оглянулась назад и увидела лицо Арсения. Он смотрел куда-то в сторону и уже забыл о ресторане, о русских. Спустя секунду он забыл обо всех напрочь. Начиналась другая жизнь.
Обидно? Да нет. Невозможно ведь быть необходимой каждому человеку. Однако такая скоротечность наводит на философские размышления о жизни и смерти. Только что сидели за столом – и вот уже расстались навсегда.
– Я сейчас покажу вам свою точку, – сказала Маша.
– Какую точку? – не понял Михайлов.
– Здесь на горе есть потрясающий ракурс: кусок Рима и дерево. Шатер зелени и черепичные крыши…
Романова хотела в гостиницу. Ей не нужна была чужая точка. И шатер зелени тоже не нужен. Но Маша уже остановила свою машину.
– Сюда! – позвала Маша, и Романова послушно пошла. И встала. И смотрела. И было красиво. Но не нужна эта красота ей ОДНОЙ. Без со-участия, со-переживания близкого ей человека. Это все равно что в одиночку есть жареные бананы.
А Михайлов смотрел сощурившись и закладывал этот пейзаж в свой внутренний компьютер. Когда надо, он вызовет из памяти и бросит на холст.
Советские туристы располагались на двух этажах маленькой дешевой гостиницы. Романова не знала, в каком номере живет Раскольников, и решила заглянуть в каждый. Искать методом тыка. Этот метод был самым длинным, но самым безошибочным.
Романова толкнулась в первый от двери номер и увидела тетку с кудряшками. Вернее, в процессе создания кудряшек. Она закручивала волосы на резиновые бигуди.
– Простите, который час? – спросила Романова, будто именно за этим и пришла.
– Одиннадцать, – ответила тетка.
Значит, Романова отсутствовала семь часов. А ей казалось: от силы часа три. Не больше.
– Спокойной ночи, – растерянно пожелала Романова и скрылась.
«Ищет», – догадалась тетка. Она была воистину инженером человеческих душ, хоть и не имела к искусству никакого отношения. У нее было свое искусство.
Романова постучала в номер рядом.
Дверь распахнулась. В номере сидели Юкин, Стелла и Надя Костина. Классический треугольник: Стелла – вершина треугольника, а Юкин и Надя – в основании. Они пили, закусывали орехами, и в номере был беспорядок, доведенный до той степени, которая называется «бардак».
– Заходи, – пригласила Надя.
– Спасибо. Потом.
Романова захлопнула перед собой дверь и ушла в другой конец коридора. Она боялась, что компания выбежит и затащит ее в этот мусор и дым и бредовые мысли.
На другом конце тоже были двери. Романова сунулась в одну из них и увидела Лашу. Он лежал под одеялом и слушал музыку из репродуктора. В итальянских гостиницах предлагается три музыкальных канала: современный тяжелый рок – для молодежи, нежные мелодии ретро – для старичков и классическая музыка – для интеллектуалов. Для высоколобых.
Лаша выбрал ретро. Высокий тенор сладко летал над Лашей.
– Ой, – сказала Романова и дернулась обратно.
– Не уходи, – грустно попросил Лаша.
Романова задержалась в дверях.
– Сядь.
– Нет. Я постою.
– Ты счастлива? – неожиданно спросил Лаша.
– Вообще? Или здесь? – уточнила Романова.
– Здесь. И вообще.
– Не знаю, – честно сказала она.
– А можешь быть счастлива?
– Не знаю.
– Разве это не от тебя зависит?
– Не только.
– А по-моему, от человека все зависит.
Романова задумалась. Что она может дать Раскольникову? Свои тридцать семь лет, талант и дочь Нину.
37 лет – возраст хороший, но впереди мало молодости. Нина – девочка хорошая, но чужая. Не его. И талант – тоже субстанция спорная. Он отвлекает, тянет на себя и, значит, отбирает Романову от других людей, и от Раскольникова в том числе. Он будет одинок рядом с ней.
– Почему ты молчишь? – спросил Лаша.
– Счастье – не только брать. Но и давать. А что я могу дать другому человеку?
– Себя, – сказал Лаша.
– Ты думаешь, этого хватит?
– Смотря кому.
– Вот именно.
Помолчали. Лаша подумал, что Романова нуждается в его поддержке. Он должен сказать «мне бы хватило». Но это – неполная правда. Часть правды. Он хотел Романову сейчас, в одиннадцать часов, в отеле, в Риме. А что будет через месяц в это же время в Москве – он не знал. Но ему казалось, что Романова ждет. Что она пришла не случайно.
– Я не знаю, влюблен я или люблю. Я это узнаю только в Москве, – честно сказал он. – На расстоянии. Поэтому я сейчас не хочу выпускать зверя.
– Какого зверя? – не поняла Романова.
– И у меня изжога, – добавил Лаша.
– У Раскольникова тоже плохо с желудком. Ты не знаешь, в каком он номере?
– Кто?
– Минаев… – поправила себя Романова.
– Не знаю, – обиделся Лаша.
Оказывается, она ищет этого дистрофика Минаева, а в его звере не нуждается, и ей как-то все равно: выпустит он его или нет. И куда.
– Спокойной ночи, – пожелала Романова.
Вышла в коридор. Мимо прошел Руководитель с большой коробкой в руках. В отличие от остальных у него была валюта, и он покупал на нее фужеры из флорентийского стекла. Фужеры были уложены в коробки, на которых изображалась рюмочка.
Руководитель смутился, будто его руку застали в чужом кармане. Романова тоже смутилась. Ей казалось, Руководитель догадывается, зачем она здесь стоит.
Романовой стала оскорбительна ее миссия: бегать по номерам, искать методом тыка. Почему она это делает, а не он? Кто из них двоих женщина?
Романова взяла ключ у портье и поднялась к себе в номер на втором этаже.
Кровати стояли не рядом, а в разных концах комнаты. Большая удача.
Романова легла и закрыла глаза, заставляя себя заснуть. Ей хотелось как можно скорее перескочить через эту ночь в новый день. Увидеть. И сказать «здравствуй». И заглянуть в глаза. И понять: как он переставил шахматные фигуры. Кто она теперь: королева, ладья или пешка.
Она увидела его за завтраком. Подавали то, что называется «пти дежене» – маленький завтрак. Свежие хрустящие булочки-круассаны, джем, масло, сыр, благоухающий кофе.
Группа сидела за общим столом. Двоеженец Лева пребывал в замечательном настроении: он шутил, развлекал всех, и его доброжелательность, как сигаретный дым, наполняла помещение и вдыхалась каждым.
Раскольников изменился. Романова увидела его сразу, еще в дверях. Он как-то затвердел и удалился. Удалился ото всех. Вполз, как улитка в панцирь.
– Привет! – радостно поздоровалась Романова и села рядом. Возле него стоял свободный стул. Это был стул для Романовой, и его никто не занимал.
Раскольников не отозвался на привет. Даже не повернул головы. Его не было, хотя он сидел рядом. Романова потрясла за рукав, но он не качнулся. Не отвечал – ни на слова, ни на жест.
«Обиделся», – поняла Романова. Она измучила его разлукой. Значит, скучал. Значит, большое чувство. Иначе откуда такое затвердение? Романова решила не дергать его на людях, а поговорить при удобном случае. Сказать, что она страдала так же, не меньше. Что не может без него жить. Что согласна. На что? На все.* * *Случай представился в Ватикане.
Ватикан – музей. Романова – художник. Она не просто смотрит. Она – ВИДИТ. Но сейчас она видит только профиль Раскольникова. Медный голос объявил через микрофон:
– Давайте помолчим и в полной тишине воспримем творение человеческого гения.
Голос шел откуда-то сверху, как с небес, из ада, куда сыпались голые мужчины с полотна Микеланджело. Вокруг установилась тишина благоговения.
– В чем дело? – спросила Романова в полной тишине. – Что происходит?
На нее обернулись.
– Мы должны расстаться, – коротко ответил Раскольников, глядя перед собой. – Со временем я тебя найду.
«С каким временем?» – растерянно подумала Романова. Она минуты без него не может. Мечется, как в бреду. Жизнь без него – бред.
– Почему расстаться?
– Я сделал выбор.
– А зачем выбирать? Пусть у тебя будут две.
Она хочет его ВСЕГО. ВСЕГДА. Но если это невозможно, то пусть урывками, по кускам. Как угодно. Она будет жить ожиданием. Это будет ЖИЗНЬ. А без него – НЕ ЖИЗНЬ. Хуже, чем смерть. Потому что смерть – это отсутствие всего, и страданий в том числе. А без него – страдания, ежедневные, ежеминутные.
Они куда-то шли по пролетам Ватикана. Шагали.
– Пусть у тебя будут две, – повторила она, внушая, вколачивая в него эту идею.
– Ты ничего не понимаешь, – сказал Раскольников, не останавливаясь и не глядя.
Пусть не понимает. Но что же делать? Она же не может вот тут прямо заплакать, чтобы все видели. Видели, а вечером обсудили. И привезли в Москву, и всем бы рассказали – по телефону и в личной беседе. Жизнь скучна, люди рады новостям.
– Я не хочу, чтобы у тебя из-за меня были неприятности.
Эта фраза – как веревка, брошенная утопающему. Романова тут же ухватилась за веревку.
– А я хочу!
Пусть будут неприятности: разрыв с семьей, потеря привычного бытия. Но только рядом. Неприятности с НИМ. Лучше, чем блага без него.
