Игорь Соколов - Двоеженец
Наконец я вижу с огромным облегчением дверь и выхожу из нее, оглядываюсь по сторонам и вижу, вроде, пустынную городскую улицу с небольшими трехэтажными домами, потом смотрю на дверь, из которой вышел, обыкновенная деревянная дверь, а на ней табличка: ВХОД ПОСТОРОННИМ ЗАПРЕЩЕН!
И со злобой помочился на эту дверь, плюнул несколько раз, сорвал с нее табличку и пошел дальше. И вижу, стоит на тротуаре какой-то большой черный ящик, и кругом никого, я снимаю с ящика крышку, а в нем сидит с загадочной улыбкою Вольперт, который, по-видимому, давно уже сошел с ума и ждет от меня того же, а может, чего-то еще!
– Что, не ждали?! – усмехнулся Вольперт, вылезая из ящика, – а зря, такие люди просто так не исчезают!
– Скажите, профессор, – задумался я, а что такое значит вирнол? Узнать бы, от чего это лекарство, уж больно название мне незнакомое, я ведь фармацевтику-то изучал, а это, ну, ни в какие ворота не лезет, а то если бы узнал, от чего это лекарство, так, может бы, легче свою болезнь распознал?!
– Вир – это по-английски защита, – прошептал Вольперт, почему-то боязливо оглядываясь, – а нол – наш русский ноль, то есть пустота, таким образом вирнол – это защита Вашей собственной пустоты, то есть Ваших пустых мозгов от Вас самих!
– Когда мозги слишком пустые, мы их начинаем заполнять, как компьютер, с помощью вирнола, причем заполняем самой разной информацией, чтобы пациент не успевал задумываться и находить верный ответ на создавшуюся ситуацию, а следовательно, мы мешаем таким образом ему сходить с ума! Ну, как, логично! – спросил профессор.
– Логично! – ответил я и зачесался. Все мое тело теперь зудело от какой-то заразы, а может, даже нервического припадка.
В этот момент из черного ящика вылезла та самая голая девушка с золотистыми волосами, которую вместе со стеклянным гробом недавно проглотила черная дыра. Теперь она глядела на меня с нежной улыбкой и все время подмигивала мне левым глазом.
– Есть ли на свете кто-то более прекрасный, чем эта молодая покойница? – с тихой улыбкой спросил меня Вольперт, опять поправляя съехавшие ему на нос очки.
– А разве она уже умерла? – удивился я.
– Для тебя – нет! – улыбнулась девушка и, обняв, поцеловала меня.
– Ты только не бойся, – шепнула она, – между живыми и мертвыми разницы нет! Как только меня почувствуешь, так сразу увидишь тот свет!
– Да уж, – вздохнул сзади нас Вольперт, – Смерть – занятие невеселое, если нет загробного мира!
– А вы его нарисуйте, – предложил я, заглядывая в глаза улыбающейся девушке.
– А что я по-вашему делаю?! – обиделся Вольперт и тут же исчез.
– Кажется, он исчез, – грустно вздохнула девушка, – и почему все люди исчезают?!
– Он губит нашу мечту, – прошептал я и тут же поцеловал девушку, страстно прижимая к себе.
Она закрыла глаза и быстро задышала, поэтому я взял ее на руки и понес в густые заросли акации, которая, кстати, тут же выросла, как я того сам захотел.
– Ты даже не спросишь, как меня зовут?! – прошептала девушка, когда я положил ее на траву.
– А разве это имеет какое-то значение?! – я быстро раздвинул ей ноги и провел рукой по едва обросшему лобку.
– Ты меня хочешь лишить девственности?! – спросила девушка.
– Нет, я хочу лишить тебя детства! – прошептал я и направил свое детище в ее разрывающееся и уже сочащееся алой кровью лоно…
Это было похоже на райский шепот весеннего размножающегося в каплях дождя…
– Ой, мамочки! – вскрикнула девушка и еще крепче стиснула меня в своих объятиях, и я почувствовал, как отчаянно пульсирует ее нежное лоно, как оно нежно сдавливает меня там внутри и как растекается быстро мое горячее семя, и как лоно еще сильнее обтягивает меня всеми невидимыми краями округлой сферы нашего исчезающего времени и одиночества…
Очнулся я от холода и, раскрыв глаза, вдруг увидел, что я лежу на могильном холмике и обнимаю руками металлический обелиск с маленьким крестиком и пожелтевшим фото той самой девушки, которую я только что лишил невинности…
– Елена Бухенвальд, – прочитал я на обелиске ее имя и сразу же заплакал.
– Ну, что вы в самом деле, – дотронулся до моего плеча рукой Вольперт, – ведь она давно уже умерла! И ее давно нигде нет!
– А что такое «бухенвальд», профессор?
– В переводе с немецкого это означает буковый лес, – прошептал Вольперт.
– А отчего она умерла?
– Она повесилась в тот день, когда ее суженый женился на ее подруге. Короче, она не смогла вынести такой подлой измены!
– Господи! Какая глупость! Ведь она могла найти тысячи возлюбленных! – и я со слезами поцеловал ее фото.
– А она ведь только призрак, – грустно прошептал Вольперт, – приз и рак или при и зрак, т. е. при ее зраке-оке есть приз-подарок, означающий рак, то есть смертельную болезнь, вызываемую всеобщей подлостью и предательством!
– Вы хотите сказать, что она болела раком, то есть была смертельно больна?!
– И это тоже, – хитро прищурился Вольперт и, взяв меня за руку, повел меня дальше мимо таких же небольших крестов и обелисков.
– А вы знаете, профессор, я раньше почему-то предполагал, что вы занимаетесь оккультизмом, – взволнованно прошептал я, ощущая всем телом неожиданный порыв ветра.
– Однако мне по душе все же ветрология, – признался Вольперт, – знаете, всегда хочется знать, куда ветер дует!
– А куда дует этот ветер, профессор?! – спросил я, чувствуя, что нас сдувает куда-то в сторону церкви, стоящей на краю кладбища.
– Между прочим, это не ветер, а Сан Саныч, – усмехнулся Вольперт, кивая головой в сторону Сан Саныча, который стоял сзади нас, в пяти шагах, и важно выдувал из себя стремительные порывы ветра, которые беспорядочно смешивались между собой, унося нас еще дальше, мимо церкви в голое поле.
– Он же человек, а не ветер, – закричал я, чувствуя, как меня поднимает над землей бешено крутящийся и завихревающийся воздух, неожиданно вырвавшийся из губ сумасшедшего Сан Саныча.
– Однако, если вы приглядитесь повнимательнее, то увидите, что сзади Сан Саныча деревья тоже колышутся ветром, – крикнул в ответ Вольперт, тоже быстро взлетающий вместе со мною. Приглядевшись, я убедился, что Вольперт был прав, ветер дул отовсюду и местами даже выдирал с корнем деревья, в то время как Сан Саныч, нисколько не покачиваясь, оставался на месте.
– А почему тогда Сан Саныч остается на месте? – удивился я.
– Это не Сан Саныч, это мираж, – усмехнулся Вольперт, – просто в природе мираж возникает как отражение видимых объектов за несколько сотен, а то и тысяч километров.
– Выходит, мираж – это телевизор Господа Бога, – вздохнул я.
– Ну, не совсем.
– Но миражи ведь, вроде, только в пустынях?!
– Это не совсем так, – улыбнулся Вольперт, – например, жители французского города Вервье в 1815 году видели в небе битву при Ватерлоо, хотя Ватерлоо находится в 40 километрах от Вервье!
– Так они видели ее в небе, а Сан Саныч на земле стоит, и посмотрите, он стоит и уже качается из стороны в сторону.
– Н-да, – пробормотал Вольперт, – не иначе, как этот гад к земле чем-нибудь прикрепился!
Мы взлетали все выше и выше, пока я не почувствовал головой небосклон, правильней сказать, натянутую полупрозрачную ткань голубого цаета с нарисованными на ней облаками, тут же я разорвал эту ткань и увидел за ней узкую лестницу, уходящую изломанной кривой линией в темное пространство, которое было едва освещено тусклыми лампочками, висящими прямо в воздухе.
21. Турбулентность12 злополучного оргазма, или Черные ботинки под кроватью
У меня никак не шли из головы живые рыбы в стеклянных шарах из личного дневника Штунцера. Они были запаяны в них, как люди в свои земные жизни, как Штунцер был намертво запаян в свою болезнь, как Матильда в свои случайные связи и как я в состояние глубокой депрессии. Депрессия подкрадывалась медленно и незаметно, как осень. Сначала желтели, потом опадали листья, а вскоре и мысли последовали их божественному примеру.
Как когда-то сказал английский поэт Колдриж: «Мы воображаем сфинкса, чтобы объяснить себе свой ужас…»
Однако более всего меня поразил один древний софизм, вычитанный мною из книги о философах Древней Греции.
Этот софизм гласил следующее: «То, что ты не потерял, ты имеешь. Ты не потерял рога. Значит, ты имеешь рога». При прочтении его у меня было ощущение, что кто-то из древних уже заранее посмеялся надо мною.
Лечение Эдика Хаскина нисколько не помогло Матильде, даже, наоборот, усилило ее половое влечение к мужскому полу. Я не смог больше терпеть и написал обо всем родителям, но родители посоветовали развестись, а этого я как раз и не мог позволить себе, ибо любил Матильду даже с ее болезненным половым влечением, и все же мне очень хотелось, если не излечить ее, то как-нибудь заставить изменить себя.
