Игорь Соколов - Двоеженец
Разумеется, что подлинного примирения между нами не произошло, и поэтому мы говорили с Матильдой о чем-то несущественном, и разумеется, никак не касающемся нас. Я весьма осторожно подмешал ей в чашечку кофе цианистого калия и стал ждать, когда же она наконец выпьет этот проклятый кофе. Она долго о чем-то говорила, даже пыталась смеяться, лукаво щуря свои обманчивые глазки, а когда взяла в руки эту чашку, то во мне что-то вдруг резко дернулось, и я даже почти не почувствовал, как выбил эту чашку из ее правой руки.
Матильда, конечно, очень удивилась, сказала, что я какой-то весь нервный и неуклюжий, а потом еще рассказала про свою знакомую, которая так часто бьет посуду, что впоследствии вынуждена была себе купить небьющуюся. Наверное, это было смешно, но я не смеялся, я просто молча и тайно выпускал из себя всю бессмысленную злость и ревность, которые были не нужны мне, я вдруг почувствовал, что я все равно ее люблю, бы она ни была грязной или животной, во всех своих страстях и ощущениях, я вдруг понял, что она ни в чем не виновата и что она будет такой, какой она сама захочет быть, а я могу ее просто любить и верить, хотя бы тому, что не могу без нее, и еще я ужасно боялся обидеть ее своей правдой, просто я и сам устал от этой правды, и она была мне не нужна, и потом я так привык к Матильде, что ни за что не желал с нею расставаться.
Ну, пусть у нее есть эти случайные романы, эти вульгарные и пошлые мужчины, которые украдкой от жен бросались в ее безумные объятья, все же по моему чувству она это заслужила своим неблагодарным существованием со мной под одной крышей, моим эгоизмом и скурпулезным поеданием ее собственного смысла, порой моим нежеланием видеть в ней друга и желанного собеседника, которому бы я мог доверять все свои самые неожиданные тайны, и еще я почувствовал ее несчастье быть собой, той самою шлюхою с трепетным телом и слепой душой. Это ведь так просто, поставить себя на ее место и тут же заплакать от обиды на весь мир, может, поэтому и ее обладание этими несчастными мужчинами есть своего рода духовная и загадочная эксцентрика со своим и чужим телом, экзистенция ее половой страсти.
Может, она просто не знала, куда деть свое тело, и поэтому тайно отдавала его всем подряд, ожидая, возможно, раскрытия какой-то заветной тайны.
Только эта тайна оставалась всегда нераскрытой, а эти случайные мужчины совершенно ненужными предметами в ее такой обуреваемой всеми немыслимыми страстями жизни, может, поэтому я стал ее жалеть, жалеть каждый вечер и ласкать как одинокого котенка, преданно лежащего на моих коленях, пусть хотя бы эта преданность и была такой обманчивой и длилась всего лишь несколько минут или часов, но и эти минуты, часы для меня были самыми дорогими частицами, собранными мной в ужасной и темной Вселенной…
А на глазах моих навертывались слезы, ибо я чувствую, как тяжело мне дается эта самая любовь, любовь, которая еще не умирает, но вся предсмертным ожиданием живет.
А она такая несчастная, нечестная, жалкая и запутавшаяся в своих обманах, все еще с великою надеждою смотрит на меня, шевелит своими пальчиками волосики на моей груди и тихо, и нежно мурлычет, как кошка, а потом она долго и бессмысленно смеется, прячась за смех, за свое отражение в зеркале, за плутоватую и нежную улыбку, и предается вся безмолвным ласкам…
Я беру ее губы губами и чувствую грех, чувствую отпечаток чужих губ, я проникаю в ее лоно и чувствую, что там кто-то уже был, я сжимаю ее податливое тело, и во всех его складках, морщинках и внутренних кровоизлияниях, разбросанных случайно в самых неожиданных местах, ощущаю укусы, следы чужих зубов и сладострастья, и вся она внутренне сжимается, как бы заранее замаливая передо мной свой грех, а потом со вздохом отдается и шепчет: «На возьми, все, что осталось, для тебя, дурак мой глупый и родной, для тебя такая я воруш-ка…»
А я сжимаю ее все крепче и порой хочу ее тут же в своих объятиях насмерть задушить, а она словно улавливает всем телом мое чувство и запрокидывает голову, раскрывая во всей своей прелести шею, чтоб мне ее легче было душить, а я опять плачу и целую ее грешные губы, ловлю ртом ее трепещущий, извивающийся змеей язык, будто жало, входящее в меня, и опять колыхаюсь всем телом во сне…
Несчастная кошмарная девчонка, она не знает, как мне хорошо, когда грех ее с безволием прощаю, как будто забираю сам в себя… Так вот, тело предает сначала ее, потом и меня, и мы ничего не можем сделать с ним, как будто оно живет своей независимой жизнью, а мы лишь иногда вылетаем из него и порхаем, как ангелы, над землей, чтобы опять вернуться в него как в дом смерти…
В этот вечер она тысячи раз произнесла слово прости, хотя уже за далью горизонта, за ночной завесой тишины я ощущал ее грядущее безумье и любовался им, глядящий молча в сны…
– Ты за что так поступила со мной?! – слезы, если они есть, то они и будут литься из глаз.
– Ну, ударь меня! Ну, накажи! – слезы, которые отражаются, имеют прозрачные соединения между наших глаз, а если люди говорят почти друг другу в губы, то где-то в глубине тела слышится эхо, оно разносится по всему телу и возвращается назад, чтобы прижать тебя к холодной стене и чтобы ты почувствовал, как ты устал бороться за свое единственное счастье, за свою гулящую жену…
– Ну, ударь меня еще, ведь ты же хочешь! – Нет! Я ничего как будто не хочу! – Ты врешь?! – Не вру! – Прости! – Простил! – Ты – чудо!
Наивные люди, они не знают, как мне хорошо от того, что я молчу и внутренне прощаю ей любой случайный грех, любую случку с кобелем…
20. Аберрационно-шизоидно-трансцендентные видения из личного дневника Штунцера
– Всё – одна большая глупость! – громко заорал Сан Саныч, глядя на меня, но я только зевнул и повернулся на другой бок.
– Мы не умрем, мы не умрем,
А в мир другой лишь перейдем, – перешел на дрожащий шепот Сан Саныч и начал громко стучать ботинками об пол, будто солдат, марширующий на плацу.
– А у тебя нет кипятильника?! – перебил его я, слегка приподнявшись.
– Не-а! – рот Сан Саныча заметно округлился, – а тебе он зачем?!
– Да, чай решил вскипятить!
– Но здесь же нет чайника?! – опешил Сан Саныч.
– Тогда и тебя нет, дружок, – я закрыл глаза и перестал думать.
Думать в такой ситуации было бесполезно, я это давно уже понял.
Время в моих глазах остановилось, а я вдруг почувствовал, что не обязан понимать этот мир, если он сам этого не хочет, ибо любая реальность абсурдна уже одним твоим исчезновением в ней как в женщине, как во тьме, которую ты можешь осязать лишь изнутри и по наитию. Сан Саныч исчез так же быстро, как и появился, видно, он так устал от моего равнодушия, что больше не мог притворяться живым, хотя кто его знает…
Дверь внезапно отворилась, и в камеру, как я уже назвал эту серую комнату с решеткой, въехала Сирена в черном гробу на колесиках и тут же остановилась возле меня, слегка задев краем гроба у самого своего изголовья…
– Сладкий мой, посмотри на меня! – протянула Сирена ко мне руки, – ну, скажи мне, что ты хочешь от меня, и я скажу тебе, как я тебя сейчас удовлетворю, – прошептала она, поднимаясь из гроба.
– Не секс невыносим, а разрушенья, которые несет с собою секс, – прошептал я и, толкнув ногою гроб, выкатил его вместе с Сиреной из камеры и вышел следом, с радостью замечая испуг в ее широко раскрытых глазах.
Промежуточное пространство между комнатами сияло белизной исчезновенья, в котором, кроме меня и Сирены в гробу, никого не было.
– Я без ума от тебя, особенно, когда ты жесток и холоден, – прошептала Сисрена, опять приподнимаясь в гробу, тогда я обошел гроб с противоположной стороны и толкнул его ногой в раскрытую дверь камеры, и он въехал туда с упавшей в него обратно Сиреной.
– Вот так тебе, – сказал я, – чтоб разучилась врать существованием!
Когда она опять попыталась встать, я опять толкнул гроб ногой, и он выехал на колесиках из камеры.
– Ну, ты и псих, – уже не прошептала, а взорвалась истошным криком Сирена, не пытаясь больше подниматься из гроба.
Вскоре мне эта игра наскучила, и я лег в гроб к Сирене, потому что там было теплее и намного удобнее, чем стоять босиком на холодном цементном полу (ботинки я снял еще тогда, когда хотел повеситься).
Сирена ждала, когда я снова овладею ею, но я лежал, не раскрывая глаз и совершенно ни о чем не думал, я не реагировал ни на свет из окошка и раскрытой со зрачком двери, ни на голую и страстно дышащую Сирену, я просто лежал с закрытыми глазами и прислушивался к громком биению своего сердца, пока не оказался на холодном цементном полу. Были это мои собственные галлюцинации или шуточки профессора Вольперта?! Бог его знает! Бог всех нас знает в лицо!
Иной раз мне представлялось, что я плыву против течения, но меня все время сносит куда-то какая-то тайная сила, и ужасная тоска, и не менее коварное одиночество посылают мне снова пришельцев, как будто слуг безумного Вольперта.
