Станис Фаб - История об офортах
Я думала сделать все сама. Случайно встретиться со Спицыным, случайно заговорить. Попытаться понять, что он за человек и почему отказался от меня. А вышло все слишком быстро. Ну а когда они меня украли, то и вовсе все смешалось. Я теперь все время то плачу, а то смеюсь.
– Тогда смотри дальше, – и Кокорев стал выставлять картины, которые писал у реки, в скверах солнечным утром и в городе, отходящем ко сну.
Адель подолгу рассматривала каждую.
– Савелий, я хочу туда, мы будем гулять вместе среди этих пейзажей…
– Хорошо, завтра и отправимся, потому что послезавтра мы пойдем с тобой оформлять заграничные паспорта. Через два месяца мы улетаем в Америку, где пройдет большая выставка подающего надежды лесовского художника Савелия Кокорева!
– Урра! А учеба? Савелий, меня же отчислят за прогулы.
– Тут мы положимся на нашего краеведа Чижевского. Думаю, он и с ректором хорошо знаком, и с деканом. Поди договорится. И потом, ты же не бездельничать летишь, а в составе российской делегации представлять интересы лесовского творческого союза. Я беру тебя на работу своим помощником, продюсером. Согласна?
– Это мы еще пообсуждаем. Посмотрим, какое жалованье будет положено помощнику.
– Ах ты, маленькая торгашка, а бескорыстно, из любви к искусству?
– Посмотрим, посмотрим. Главное, не продешевить. Интеллект сейчас в моде. Так что сойдемся на 25 процентах от проданных произведений.
– Вся в папку, – буркнул Савелий. Он хотел что-то сказать еще по этому поводу, но Адель снова заплакала, громко, что называется, навзрыд.
– Аделюшка, ну прости меня, дурака. Ну, сморозил че попало, Аделюшка, не плачь. А то я сам заплачу, голубушка.
Адель от такой искренней жалости вначале было успокоилась, но стала всхлипывать и посмеиваться, что называется, сквозь слезы.
– Голубушка, говоришь! Аделюшка! Папа тут не при чем. Я сама такая. А ты, Кокорев, жадный человек. С тобой с голоду можно умереть. Я помню, что у тебя и поесть нечего.
И тут Савелий потащил ее в кухню к холодильнику, и с криком «Полюбуйся!» распахнул его белую дверцу.
Адель искренне ахнула.
Савелий порхал над столом, выкладывая, кажется, все, что бывает угодно душе.
– Все, Савелий, пощади. Сдаюсь, с тобой действительно произошли метаморфозы.
– Мета-морфозы, – повторил Кокорев. – Да, произошли, да мета-морфозы. Но я счастлив этим переменам. Я становлюсь благодаря тебе другим.
– Другим-другим?
– По крайней мере, другим точно.
– Ты, Кокорев, помедленней, ладно, а то я не успеваю догонять тебя.
…Позвонили в дверь, потом постучали, потом опять позвонили.
– Пойдем открывать навстречу новым лицам.
Адель вопросительно взглянула на «нового» Кокорева.
…В дверях стоял Федор.
– О, сестренка. Привет. Сто лет не виделись.
Адель вопросительно посмотрела на Савелия.
– Адель, это Федор, сын Спицына, получается, твой сводный брат.
– Да ладно тебе, художник, – Федор похлопал Кокорева по плечу и чмокнул Адель. – Когда с па-па знакомиться будем?
– Ты, Федор, осади чуть чуть, – Кокорев вдруг стал серьезным. – Не гони вскачь. Мы тут как раз рассуждали, что не нужно торопиться. Мы постепенно все сделаем. Вот ты заявился, на сегодня хватит. А там и со Спицыным увидимся.
Адель согласно кивнула. Было видно, что она растеряна.
– Как знаете, как знаете. Ой, Адель, раскраснелась вся, да ты не тушуйся. Все-таки родня. Трудно, конечно. Вот так нежданно-негаданно родственников обрести. Ну ничего, со временем притремся. Ты, главное, пойми, тут никто не виноват. Селяви, так сказать.
Я собственно чего зашел-то. Завтра в художке прессуха по поводу обмена художниками с американцами. И про твой вернисаж, Кокорев, говорить будут. Меня Алевтина Павловна попросила тебе напомнить, чтобы ты как штык, без опоздания. к десяти часикам прибыл. Привыкай к публичке, привыкай, раз в Америку вызывают.
Так что до завтра, Кокорев, до встречи, сестричка. Приходи, тоже поглядишь на своего художника.
…Так бывает: вроде бы и нет причин для переживаний и ничто не говорит о предстоящих трудностях, но в один день или ночь начинаешь чувствовать волнение. Вначале неосознанное, не очень ясное и, главное, непонятное, «от чего?». Затем появляются едва заметные признаки. Майков называл их сигнальчиками. Майков давно понял, что все копится – года, деньги, власть, болезни и неудачи и вранье, конечно, которое вначале бывает скрытым, а потом явным.
Чем ближе становилось начало судебного процесса, тем большей тревогой обрастала эта дата. Если бы он мог, непременно бы приблизил начало. Не в его интересах ждать. Общественное мнение более чем готово принять и отреагировать на факт не просто нанесения обиды Спицыну, а кражу интеллектуальной собственности.
Но дата судебного процесса назначена и никто ничего уже не в силах был изменить.
Еще Майкова тревожила тишина. Сторона ответчика словно бы исчезла из города. Вместо ожидаемой суеты, переговоров, интриг и заигрывания с этим самым общественным мнением Чижевский словно смирился с поражением и притаился, ожидая исхода дела. Майков хотел другого. Он мечтал не о тихом банальном мировом соглашении, а надеялся на громкую скандальную свару, из которой, разумеется, выходит победителем и в глазах этой бедной, недолюбленной, но такой шумной и требовательной публики вмиг становится дорогим и близким защитником интересов. Это бы с лихвой перекрыло все его прошлые похождения. Никто и не вспомнит историю с каким-то автопарком. Здесь победа во имя высокого искусства, во имя тех, кто годами творит и по большей части оказывается непризнанным в этой своей самоотверженной философии. А как иначе! Все хотят быть признанными, никто не желает вставать в очередь.
В душе же Майков эту вечно недовольную всем публику недолюбливал. Умничают, клянутся в чем ни попадя, легко нарушают все, чему еще недавно присягали, и всем своим поступкам вечно находят веские причины и оправдания.
Так вот, Майкова что-то тревожило. Уж слишком гладко развиваются события. Особенно смущала Алевтина Павловна. Сходу поверила в его рассказы. Довели интеллигенцию! Он бы, Майков, ни в жисть так не повелся. Через четыре дня судебное. Селина Ивановна и Чижевский, конечно же, будут затягивать процесс, искать любые поводы опровергнуть его обвинения. Им на руку перевести громкий скандальный процесс в обычный нудный спор, разбирательство, так сказать, субъектов. Наверное, проведут графологическую экспертизу, станут требовать в суд Спицына. С этим он легко справится, отобьется.
Майков мечтательно посмотрел в окно. Если закончить дело к осени, можно слетать на юг, поразвлечься и поправить нервишки у моря. С этими творцами так сложно и нервительно!
…Интересные и необьяснимые вещи с точки зрения здравого смысла происходят порой. Два острова. Между ними тысячи километров, моря и океаны. Но в один и тот же момент на обоих изобретается одно и тоже полезное приспособление для охоты, для облегчения жизни, так сказать. Пусть это будет лук и стрелы. Как? Почему такое происходит и где искать объяснение?!
Это к тому, что в тот же самый миг, когда Майков мечтами уже унесся на трибуну судебного зала заседаний и громит интеллектуальных преступников, на другом конце города Лесовска Селина раскладывает свои карточки. И у нее все пока получается ладно. И ей не нравится возникшая тишина. Тишина всем во вред. А ну как Майков заподозрит расставленные ловушки, начнет нервничать, совершать не просчитанные ходы и тем самым заставит и ее приоткрывать карты.
Нужно срочно что-то предпринимать. Пусть Майков уверует в прочность своей пирамиды, пусть спит спокойно и ни о чем не беспокоится.
Она набрала телефон Чижевского.
– Привет, Вигдор, это я.
– Рад слышать, надеюсь, мы больше ничего не совершили.
– Пока нет, слава богу. Послушай, Вигдор, нужно чуть-чуть, маленько-маленько шумнуть насчет Спицына. Что-то написать в прессе, к примеру.
– Это ты мне предлагаешь сделать?!
– Знаешь, Чижевский, это ведь ты книгу написал и спицынские офорты без разрешения использовал?
– Извини, погорячился. Книгу я, а использовал офорты, уточним для точности, Савелий с полного, но не закрепленного на бумаге согласия Спицына. Что ты имеешь в виду под идеей «пошуметь»?
– Понимаешь, мне не нравится эта тишина за несколько дней до судебного. Думаю, и Майков тоже в некотором нервном напряжении. Тишина означает, что каждая из сторон думает, что против нее что-то замышляется.
– Есть идеи?
– Всего лишь одна.
– Не густо.
– Да куда мне.
– Ладно, самоедка, выкладывай.
– А скажи мне, Спицын художник-то хороший?
– Кто бы сомневался. Лучше его Лесовск в графике никто не запечатлел.
– Ну вот и отлично. Пусть бы твоя дрожайшая Марианна как искусствовед напомнила читателям, к примеру лесовской вечерки, о его непреходящем вкладе в сохранение старого города, напомнила о творческом пути. И фото, фото обязательно. И картинок, картинок тоже. Не мелочитесь, договорись с редакцией, как это у вас принято, про себя любимых места не жалеть. О, вспомнила, ты ведь любишь повторять: «Мой жанр – полоса в газете».
