Иван Зорин - Аватара клоуна
А философ не отступал. «Жалок человек, – расхаживал он по палате в рваных кальсонах. – В лесу – болото, в болоте – мох, родился кто-то, потом – подох…» Он обводил всех мутными голу быми глазами, ожидая возражений, но слова повисали в воздухе.
Рукомойник плевал ржавчину, обмылок выскальзывал из рук. Причёсываясь перед треснувшим зеркалом, Иван Ильич видел среди морщин набухшую венку. От лекарств шелушился лоб, высотой которого он гордился в молодости, а теперь лоб был ему противен, и он спешил отвернуться, зачёркивая венку на пыльном стекле.
Коротая время, засиживались в столовой с решётчатыми окнами, пили чай, соря на скатерть хлебные крошки.
– Думаете, только у нас плохо? – ворчал Иван Ильич. – Везде каннибалы. Что сейчас, что при царе Горохе…
Давясь, он сделал глоток. Полковник криво ухмыльнулся:
– А если и Бога нет?
– Может, и есть, да не про нашу честь. По горлу полковника заелозил кадык.
– Хотите сказать, при жизни гадаем, а по смерти недостойны и краешком глаза?
Начинался русский спор, бесконечный, как ночь. А Витька вдруг вспомнил тёплый туман, который висел клочьями над лесом, таился в оврагах. Выплеснулось солнце, перламутром вспыхнула роса. И вдруг – грибной дождь! Маленький, счастливый, он шлёпал босиком по лужам рядом с матерью, стегая палкой заросли кусачей крапивы. Куда всё девалось? Неужели исчез навсегда лес, туман, мокрое лицо матери, неужели всё смыто дождём?
Развесив уши высохших листов, в кадке чернела пальма.
– У нас юродство в крови, – с раздражением резал Иван Ильич. – Царю угодничают, а псарю – козью морду! У своих же, нищих, воруют… Богат – ненавидят, беден – презирают…
Он уже раздразнил полковника и теперь подливал масла:
– Родился русским – терпи! А зачем? Византия исчезла через тыщу лет, это и наш срок…
Пётр Прокопьевич в растерянности смотрел на Витьку.
– Не вам решать! – оскалился он. – Народу!
– Народ… – заскрипел зубами философ. – Завистлив, злораден. Близких хоронят – крестятся, что сами живы, у соседей горе – и слава богу, не одни на свете бедные-несчастные…
– Так бедные-несчастные! – взвизгнул полковник. – Жалеть надо!
– Конечно, – качнул головой Иван Ильич, – только всё равно стервятники.
«Он прав, – подумал Витька, угрюмо собирая в тарелке размазню, – народец-то с гнильцой…»
Он вспомнил дедовщину, искалеченных новобранцев, вспомнил, как унижали его и как издевался сам.
Мест не было, и шулера Акима Волина бросили с радикулитом в коридоре. Ему было чуть за тридцать, но курчавая бородка уже серебрилась. Он слегка картавил, а общительность была частью его профессии. «Евгопа, – слушал Витька через час после знакомства, – это стагуха в буклях. – Для солидности Волин делал паузы, дёргая жёсткий ус. – Молодится, а нутго давно чег-ви съели…» Витьке такие разглагольствования были в диковинку, жадно прислушиваясь, он путался, стуча слепыми костяшками домино. «Каков негодник!» – с деланым изумлением сопровождал его ходы Аким. А когда Витька проигрывался, возвращал деньги: «Возьми, возьми, мне только зуд унять…»
А бывало, и играть лень. Растянувшись на дощатом, лупившемся краской полу Аким подсовывал под поясницу подушку с торчащим пером. «Люди, Витёк, дгянь, – позёвывал он. – Дай мизинец – по локоть откусят…» И опять Витька перебирал свой небогатый опыт, и опять соглашался.
Раз в сутки щербатый врач прописывал лекарства. После него мир сужался до булавочной головки. «Сколько осталось, кукушка?» – гадал философ. Ему хотелось геройствовать, хотелось любви, хотелось жить.
И опять всё упиралось в разговор:
– Учишь, учишь, а потом, глядь, выросло поколение, которое тебя не понимает…
– Выросло-то сорной травой, – живо откликался Пётр Прокопьевич.
Или менялись местами – толочь воду в ступе можно и по очереди.
– А кто виноват? Отцы ели мёрзлую картошку, чтобы страну поднять, а дети всё по ветру пустили. И откуда в их поколении червоточина?
– А может, из мёрзлой картошки?
– Не мелите чепухи!
Ругаться не было сил, и спустили на тормозах.
А иногда заводился Аким, вещавший с каким-то кощунственным глумлением: «А хоть бы и война – нам тегять нечего!» Он задиристо вскидывал бородку, плоское лицо его краснело. «Ишь, аника-воин», – хмыкал про себя Витька, вспоминая, как быстро исчезает храбрость после ударов сапогом, как слетает бравада вместе с багровеющими рубцами от шомпола.
Витька ждал беды. И дождался. Как-то утром явились гости. Витька соскочил с кровати, сцепив руки за спиной. «Плати!» – выстрелил один, выпятив подбородок. «Иначе – край!» – на-бычив шею, перепилил её ребром ладони другой. Их глаза превратились в лезвия. Витька оторопел, а они, наслаждаясь, впитывали его ужас. Витька заюлил, мечтая забыться, зарывшись в подушку. Дав сроку неделю, они удалились, зыркнув для острастки в дверях.
– Каково? – встрепенулся Иван Ильич, повторяя ладонью зловещий жест.
– Лиходеи! – покосился Пётр Прокопьевич, не вставая с кровати. – У меня сын – ровесник.
Чиркнув спичкой, он закурил, стряхивая пепел на простыни.
По утрам выпадал снег. Во дворе собака с драным ухом, волоча цепь, ловила пастью белые хлопья. Отделяя дни, менялись сиделки, от которых пахло карболкой. «На уколы!» – будили они в сизых, предрассветных сумерках, и Витька, держась за стены, ковылял по коридору, сливаясь с тенями метавшихся на ветру деревьев. Стараясь не думать о будущем, он целиком подчинился распорядку, а когда вдруг пробуждался от тупой больничной тоски, яростно курил в уборной, задыхаясь от едкого дыма.
Он искал выход.
И не находил.
Засиделись за обедом, столовая опустела.
– Лгать, изворачиваться, бояться… – раздвигая в бульоне блёстки жира, бубнил философ. – Пропади пропадом такая жизнь!
Полковник поёжился:
– Недолго осталось…
От таких разговоров хотелось бежать на край света.
Флиртовали отчаянно. Ночами запирались в процедурной, в кабинах дамских туалетов с навесными щеколдами. Замечая по утрам рдеющие следы вишнёвой помады, Иван Ильич дивился бесстыдному буйству жизни, Пётр Прокопьевич мрачно язвил.
Витьку, свежего, как морозное яблоко, приглядела больничная старожилка в заштопанных чулках, поблёкшая от камней в почках. Шаркая стоптанными тапочками, она не давала проходу, а когда встретила отказ, стала докучать сплетнями. «И чего ломаешься!» – поражался Аким. Сам он волочился напропалую и вскоре занял Витькино место, с пошловатой развязностью пересказывая ему про «изменнника-мужа, сгубившего молодость», про мёртвого ребёнка и другого, отданного в инвалидный дом. У Витьки защемило сердце. «Ну-ну, – усмехнулся Аким, ловко управляясь с колодой. – Больно жалостливый, выдумал я всё…»
А через неделю повторился визит. Витька стоял ни жив ни мёртв, а гости не церемонились: сверлили глазами, трепали по щеке.
– Что ж вы делаете! – не выдержал Иван Ильич. Развернулись на каблуках.
– Умри, доходяга! – просипел один.
Другой толкнул в грудь. Иван Ильич с кашлем упал на кровать. А вечером подумал, что жизнь – это бунт обречённых. И ему вдруг открылось безбрежное, спокойное море, в которое впадает мутная река жизни. Он нервно разглядывал тыльную сторону ладони, оттопырив вниз палец, указал на морг.
– На что намекаете? – выдохнул полковник. Иван Ильич прицелился в цветочный горшок:
– У вас остались неоплаченные счета?
– И что?
– За себя мстить поздно. А это шанс расплатиться.
Иван Ильич кивнул в сторону Витьки, который сидел на кровати, обхватив голову руками.
Полковник отвернулся к стенке. Но философ упорствовал:
– Меня всю жизнь унижали, и вы, верно, натерпелись… Пусть последнее слово будет за нами…
– Ах, заткнитесь, пожалуйста! – огрызнулся полковник. – К чему столько пафоса…
Больничные запахи стали вдруг нестерпимо острыми, в тишине долбил умывальник.
– Пуля благороднее метастаз, – гнул своё философ. Полковник безнадёжно отмахнулся.
– И что вы предлагаете? – неожиданно для себя вставил Витька.
– А ничего он не предлагает! – вскипел полковник. – Строит из себя бог знает кого!
Он ещё долго ворчал, пока, выключив свет, не дали отбой.
В ту ночь Витька увидел сон. Будто он бежит по огромному полю одуванчиков, загребая руками душистый воздух, купается в нём, не чувствуя ног. А ему навстречу, опираясь на палку, идёт согнутая старуха, в которой он узнаёт мать. Она прячется за спину мужчины в нелепой косоворотке, с низко надвинутым картузом, из-под которого выползают бакенбарды. «Это отец», – понял Витька, хотя никогда его не видел. Мать неласково подталкивает отца, обоим лезет в ноздри пух одуванчиков. «Мама, – тихо шепчет Витька, – обопрись на меня…» Он протягивает руку, но мать недобро хохочет и бьёт его палкой. Из глаз у него сыплются брызги, он спотыкается и с воплем летит в пропасть.
