Ася Лавруша - Шведский стол (сборник)
– Рядовой Густавссон, – хрипло ответил Калле, по-прежнему ничего не видя, а потом набрался смелости, распахнул свои люминесцентные глаза, посмотрел прямо на короля и довольно бодро произнес:
– Рад служить Вашему Величеству!..
Вернувшийся в купе сопровождающий какое-то время подозрительно шелестел темнотой, но, устроившись и раздевшись, тоже лег на койку.
– Спокойной ночи, – произнес Харченко как-то, как показалось Калле, заговорщицки, что ли.
– Спокойной ночи, – буркнул в ответ швед.
– Скажите, Калле, а правда, что у вас в Швеции люди чувствуют себя действительно свободными? Что они могут говорить то, что они думают? Могут жить так, как им хочется, независимо от того, как на это посмотрят другие?
– Правда, – сдержанно ответил Калле. Но давившая затылок скалка не позволила ему при этом испытать полноценную гордость за свою родину.
Утром они молча пили густо-коричневый чай из разговорчивых стаканов с подстаканниками. На столе лежала раскрытая пачка печенья «Привет Октябрю» и сахар в дорожной упаковке: два небольших продолговато-четырехугольных брикетика в бледно-голубой обертке с изображением движущегося железнодорожного состава.
И когда уже у самой столицы Советского Союза поезд набрал финишную скорость, из-под подушки выкатилась, на пол упала и к дверям побежала бабы-Верина скалка. А ударившись о стену, скалка совершила лихой пируэт, напомнивший то ли о знаменитом советском балете, то ли о не менее знаменитом фигурном катании…
В колхоз имени XXIII съезда коммунистической партии Калле Густавссон не вернулся – расторгнул договор, невнятно сославшись на некие изменившиеся обстоятельства. Но Россия его не отпустила – он снова приехал в Москву в девяносто первом в качестве независимого журналиста. В девяносто втором не по-шведски страстное чувство женило его на русской девушке, которая всегда поступала вопреки тому, что в Швеции считалось здравым смыслом. Их быстроходная жизнь протекает по большей части в Москве, которая в рекордные сроки начисто позабыла свое недавнее прошлое, превратившись в мегаполис языческого капитализма. Но всякий раз, отправляясь с дежурным визитом на родину, Калле садится в самолет и внимательно смотрит в иллюминатор – ждет момента, когда лайнер наберет нужную высоту, и с этой высоты самоуверенная российская столица на мгновенье превратится в лоскутное одеяло, и обязательно подмигнет Калле голубым глазом случайного огорода…
Лиомпа
Тысячу лет тому назад где-то в этих краях волоокая Рогнеда покушалась на мужа своего Владимира. Покушение, как известно, провалилось – занесенный над спящим князем зеркально острый кинжал отразил гневно-огненный взгляд княгини и золотое шитье ее красного косоклинного сарафана, – от этого сполоха Владимир проснулся и отвел от себя коварную десницу…
Интеллигентные жители современного Жаславля любят рассказывать эту историю приезжим, в завершение всегда с легкой грустью добавляя, что материальные памятники того яркого времени сохранить, увы, не удалось. Впрочем, на величественное прошлое намекает местная природа с ее просторными горизонтами и высокой разговорчивой травой, в шепоте которой при желании можно услышать множество тайн, связанных с густо-алыми смертоубийствами и ослепительно сияющими сокровищами… А еще мраморная жрица-луна, и язычники-деревья, оберегающие серебряные в чернолощеных кубышках клады… И река, извилисто протекающая под змеиным именем Свислочь, и летающий летом над рекой плотный рой стрекоз, суховатый стрекот которых напоминает тихий перезвон трехбусинных семилопастных височных колец, обрамлявших когда-то белые лица славянских красавиц…
Дома же в городе по большей части скучные, из белого кирпича, обычные современные коробки. Живут здесь в основном сотрудники Жаславского мебельного комбината на десять тысяч рабочих мест – народ простой, в меру пьющий, работящий, засадивший крутобокой картошкой всю ближайшую пригородную буколику.
Единственное, что сохранилось в Жаславле от старых времен – это небольшая католическая церковь, бывший костел Святой Девы Марии, построенный в середине XVIII века, во времена, когда в Жаславле хозяйничала остробородая шляхта. Церковь стоит на пригорке, и ее строгий белый силуэт с удивленно вытянутыми узкими окнами, рыжей черепичной крышей и чудом сохранившимся крестом на колокольне виден издалека – так что какая-нибудь романтическая душа легко настраивается на волну трехсотлетнего прошлого, когда жизнь здесь текла чинно и размеренно, со слегка шипящей польской сдержанностью, а безумные цвета, звуки и ритмы давно искорененного язычества возвращались только четыре раза в год – на ярмарках, разрешение на проведение которых граф Пшздецкий получил лично у императора…
Впрочем, на закате социализма все эти воспоминания звучали так же, как звучит слово «филиокве» – таинственно, непонятно, смутно-ностальгически и бесконечно далеко. Усиливая загадочность, в канун весеннего половодья у подножия церковного холма иногда откуда ни возьмись появлялись странные черепки – обломки каких-то сосудов и темно-зеленых, водопроводного цвета изразцов с изображением чьих-то голов, рук, копыт и крыльев. Но партийному руководству района едва хватало времени для того, чтобы следить за выполнением и перевыполнением съездовских планов, так что проведение археологического исследования территории откладывалось из года в год. И только местные девчонки с жесткими капроновыми бантами в тугих косичках приходили за черепками регулярно – потому что реликвии отлично скользили по асфальту, и ими было очень удобно играть в классики…
В церкви располагалось профессионально-техническое училище. Он работал здесь освобожденным секретарем комсомольской организации. От жизни он твердо намеревался добиться многого, несмотря на то, что его возможности ограничивались еврейской национальностью отца – так ему казалось. Но при этом он вовсе не был сионистом и не считал, что положение евреев в Советском Союзе совершенно безнадежно. «Просто зеленый свет светофора как-то быстрее гаснет, если улицу переходит еврей!» – объяснял он сущность национального вопроса знакомым и кокетливо улыбался. Конечно, все это было немного обидным, но он утешал себя Дарвиным – ведь оказавшись в более жестких условиях существования, особь закаляется, учится ловкости, быстрее и выгоднее приспосабливается! Смог же отец – вопреки пятой графе – стать главным инженером мебельного комбината! И он сможет. Правда, лавры какого-нибудь ответственного технаря где-нибудь в провинции как-то не очень прельщали. Хотелось большего – скажем, поступить в МГИМО или на факультет управления плехановского института народного хозяйства, осесть в Москве, сделать карьеру, ездить за границу… Отцовские полномочия растворялись уже где-то на полпути к столице, так что рассчитывать нужно было только на себя.
Заканчивая школу и получая паспорт, он решил взять русскую фамилию матери. Понимал, конечно, что это вовсе не избавит его от всех вероятных осложнений, но все-таки. А двигаться к бисквитам решил по комсомольско-партийной дороге. Отец устроил его инструктором в горком комсомола, но через несколько месяцев он решил уйти оттуда на освобожденную комсомольскую работу в самое крупное в городе ПТУ. «Близость к народу» всегда рассматривалась как благоприятный для карьерного роста фактор, и на какого-нибудь ответственного за чужие судьбы функционера это могло произвести весьма выгодное впечатление. К тому же он не лишен был эстетического вкуса – понимал архитектурную ценность костела, и ему было приятно ощущать себя там хозяином.
К работе он, впрочем, относился ответственно – проводил политинформации и митинги, готовил представителей на всевозможные городские слеты и форумы, устраивал конкурсы «лучший по профессии», награждал, осуждал, поощрял, предупреждал… А по субботам устраивал дискотеки под музыку из утвержденного горкомом списка. Среди «согласованных» коллективов была его любимая группа «Smokie». Ответственный за идеологию второй секретарь, правда, велел называть ее «Курящие», и он строго следовал райкомовской инструкции. Хотя, какая разница, как называть, – главное, что пели они хорошо! И белые пятна светомузыки – цветные фонари никак достать не удавалось – прыгали под церковными сводами, как яйца в кастрюльке…
Его кабинет располагался в бывшей алтарно-престольной части, куда в прежние времена по праву входили только священники, а без прав – церковные крысы. Всевозможные срачицы, плащаницы, индитии и антиминсы заменили вымпелы и мощное переходящее знамя победителя соцсоревнования. Знамя было мохнатое, красно-бурого цвета, который раньше называли пюсовым или цветом мечтательной блохи. Правда, несколько пыльный вид гастролирующей социалистической реликвии намекал на то, что в последнее время «переходит» она не очень часто.
