Анна Андронова - Симптомы счастья (сборник)
Теперь убрали из ванной вообще весь древний хлам. Шаткую в облупившейся краске тумбочку заменили новой, из белой пластмассы, вынесли безногую табуретку, тухлое мочало из-под раковины. Елена Михайловна, всегда чувствительная к запахам и не утратившая, к сожалению, этой особенности с началом мочевой эпопеи, присоединилась к общему ликованию. Чистота, красота. На полу голубой резиновый коврик с дельфинами. На почетном месте – белоснежный куб с глубоким иллюминатором. Народ расступился, и красоту предъявили Елене Михайловне.
Надя сияла, Марина Семенна все переспрашивала насчет цены. Громче всех радовался Левушка, чуть на одной ножке не прыгал! «Мама, это просто фантастика какая-то! Закладываешь, включаешь, и можно уходить! Надя, ты представь, как это удобно. Тут разные режимы, мы уже пробовали!» Надя счастливо кивала и привычно прикрывала уши ладонями. Конечно, любимая Наденька не будет больше тереть усталыми широкими ладонями отвратительные обсиканные тряпки его матери, а будет просто кидать их в машину и уходить на работу. Он всю жизнь трясется над женой как не знаю над чем!
Суета не утихала целый вечер, осталось только сплясать вокруг машины папуасский танец. Постирали все простыни. Восхитились. Постирали плед и чехлы с диванных подушек. Изумились. Каждый раз прибегали сообщать новости. Постирали занавески из всех комнат. Сидели, как идиоты, в голой квартире, Лева хохотал и орал и не мог успокоиться до самой ночи. Ее старый сын, пузатый, седой и сутулый, с серой шерстью, торчащей из ушей и носа. Профессор, завкафедрой университета, отец и дед, радовался как ребенок тому, что купил автоматическую машину! Кричал, так похоже на Гришу. Гриша в моменты радости также метался по дому, хватал ее и вопил. Она сообщает, что беременна, ему дали кафедру, ему позволили вызвать из Москвы двух университетских друзей для работы, Митю выпустили из тюрьмы, рождение Сережи… Но чтобы стиральная машина? Все дело в Наде.
Надя
Елена Михайловна прекрасно помнила, как Надя появилась у них в первый раз. В компании Левиных однокурсников, он всех тащил на дачу кататься на лодке. Человек шесть или семь, в их числе Катя Перекатова, дочь неблизких знакомых. Хорошенькая, черненькая, в платье с широкой юбкой. Ввалились в прихожую с рюкзаками и сумками. Мальчики все стерлись из памяти, тех, кто и сейчас в доме бывает, вроде не было. Второй курс, Лева еще лохматый и тощий. Он всегда представлял всех своих приятелей бегло, подряд, не акцентируя внимания, многие лица и так были знакомы по университету.
Надя стояла у самой двери, с корзиной. На ней было полосатое серое платье, серая кофта. Худая, лицо треугольное, скуластое, широко расставленные глаза, короткий нос. Волосы рыжие, обстрижены ровно по воротник платья и заправлены за уши. Катя явно выигрывала. У Елены Михайловны, естественно, все приходящие девушки подвергались тщательному досмотру. Это Гриша ничего не видел, хоть под нос ему положи, а она держала руку на пульсе. Вернулись вдвоем с этой рыженькой поздно вечером, попали под дождь. «Женечка, налей им чаю, что ли!» Елена Михайловна насторожилась – что это он привел ее? Оказалось, что какую-то надо книгу попросить у отца. «Проходите, проходите, молодые люди!» Жалкое зрелище! Ноги у Нади были кривые, руки большие, с крупными ладонями, мокрые волосы облепили голову и обнажили торчащие, как лопухи, уши. Нет, все-таки Катя.
Потом их было еще много, Кать, Оль, Лар и Верочек, но Елена Михайловна с ужасом поняла, что они-то меняются, а Надя остается величиной постоянной и стабильной. Опоздали! Живет в общежитии, но, слава богу, не из деревни, а просто живут там с матерью, так получилось. Учится хорошо, комсомолка. Отец, кажется, на войне погиб, мать работает в отделе кадров авиазавода, от него и общежитие. Интеллигентка в первом поколении. Рыжая. На Леву смотрит с выражением глубокого обожания.
Гриша от нее без ума: «ЧУДЕСНАЯ, Еленка, она просто чудо! Искренняя, остроумная!» Елена Михайловна ни разу не слышала, чтобы Надя громко смеялась и вообще говорила. Потом вдруг пропала, Лева переживал, болела Полина Ивановна. Лева так и сказал, «Полина Иванна», а не «Надина мать». Дело было плохо, очень плохо. Мальчик в аспирантуре, ему надо нацелиться на учебу, работу, он так молод, да и сама Елена Михайловна слишком молода для его женитьбы.
Обычные обиды матери взрослого сына. А главное было не в молодости и не в аспирантуре, а в Надиных ушах и ногах, широких крестьянских запястьях, круглых веснушках на переносице, шароварах из серой фланели. Очень боялась этой самой Полины Ивановны, ее возможной простоватости, даже «оканья», провинциальной дикости или, наоборот, наглости. Но не так все было страшно. Полина Ивановна оказалась женщиной тихой и кроткой, но втайне гордой высотой полета своей дочери. Состарившаяся копия Нади. Такая же худая, коротконосая, с крупными, в ручейках синих вен жилистыми руками, которые она аккуратно складывала на коленях. Говорила мало, тихо, немного оглушая «г». Не очень здорова, но пока работает и даже готовится получить квартиру как ветеран и инвалид чего-то. Сразу подружилась с Женечкой, какие-то нашлись у них общие знакомые.
Елена Михайловна вспомнила, как они заполучили Женечку. Конечно, по рекомендации, но и тогда тоже было страшно, что будет «окать», вмешиваться с деревенской бесцеремонностью в их жизнь, таскать каких-нибудь шумных родственников. А получилось удачно. Женечка вообще оказалась не из деревни, а из городка где-то в области, что называется из «мещан», но совершенно нищая и без профессии. Родных у нее никого не было, кроме сестры, почти на двадцать лет ее старше. Эта сестра вышла замуж за местного купца и успела пожить богато до семнадцатого года. У Гриши было любимой шуткой пугать несчастную Женечку до слез: «Когда же мы, Женечка, поедем в ваш Заводск искать купеческое наследство?» А та в испуге махала руками: «Сводная она мне, Григорий Львович, помилуйте! Да я к ним ни разу даже…» Никто к Жене никогда не приезжал, и она у них очень прижилась. Обеспечивала весь семейный быт и кухню, пригляд за детьми, очереди за продуктами. Была у нее своя комнатка в коммуналке, но последние годы, когда стала болеть, уходить домой каждый день, ехать на перекладных стало тяжело. Так и ночевала на кухонном диванчике. «Мне здесь хорошо у вас, при людях!» А умерла от осложнений диабета, одна, в больнице, тихо и незаметно, не успела их побеспокоить. Все были на даче. Елене Михайловне до сих пор немножко стыдно, потому что она тогда уже договорилась потихоньку с другой женщиной, чтоб начинала работать с осени. Женя давно была больна, требовала помощи больше, чем сама помогала. Обе они болели с Полиной Иванной, обе сидели на кухне, выложив руки на коленях, а Надя варила и мыла. У нее получалось. Она и готовила вкусно. И стирала чисто, и прибирала весело, но… Елена Михайловна все равно была против. Привыкла, конечно, и ссор у них крупных не было, но полюбить не смогла.
Сама понимала, что мыслит необъективно, глупо заедается по пустякам. Тем более что Надя очень нравилась Грише. А Елену Михайловну все в ней раздражало – одежда, голос, смех. Молодых деликатно поселили в этой вот комнате за углом, купили шкаф. На майские праздники Надя с Полиной Иванной поклеили обои, покрасили окно. Перенесли из коридора старый письменный стол, Гриша лично приколотил две доски к панцирной кровати. Надя завела цветы на подоконнике, коврик. Так было стыдно, но Елена Михайловна ничего с собой поделать не могла, ворчала, что воняет краской, что в квартире развелась грязь, в коридоре слякоть от побелки.
Левушка вечером вернулся из университета – радовался, как трехлетний младенец, так красиво! Как чудесно Надя все сделала, какая она умница, какая замечательная стала комната! И Гриша, главное, поддакивал из-за плеча, что да, мол, просто шикарная «квартера». Елена Михайловна, конечно, высказала на кухне Женечке свое отношение – расхозяйничалась тут, грязь развела! Посмотрела – а Лева сам пол моет! Оказывается, Наденьке уже нельзя было ведра поднять. Вот тебе и раз! Высчитывала, высчитывала, пришлось немного попытать Полину Иванну. При всех возможных вариантах оказывалось, что рановато. Вот тебе и два! Успели!
Никак не могла успокоиться. Писала подруге Миле длинные письма, но той было не понять. У Мили оба – и сыновья, и дочь – были старше Левушки, давно женились, замуж вышли и жили совсем отдельно, в разных городах. «Не беспокоили, глаза не мозолили». Миля вообще, по мнению Елены Михайловны, давно привыкла жить сама по себе и для себя, она никого не касалась, и ее никто не касался. Первый раз за всю их долгую переписку Елена Михайловна от Милиного письма облегчения не получила. Все вскидывалась и вскидывалась – как Лева мог с ней (с ней!) так поступить?!
Миля
Миля, она же Эмилия Павловна, с утраченной за тремя замужествами фамилией, а в девичестве – Каганская, с детства была намного более независима, чем Елена Михайловна. Милин отец, Павел Карлович, поляк по происхождению, был известным в дореволюционном Киеве специалистом по кожным болезням, коллегой и другом Елениного папеньки. Даже на дачах семьи жили рядом. Милину мать вывозили рано, чуть теплело. Чем-то она болела непонятным, может, даже психическим. Она никогда не была на виду, ее оставляли где-то в доме с неотлучной сиделкой – очень толстой, пожилой и доброй женщиной. Всегда у нее в карманах необъятного передника находились то конфетка, то яблочко, то половинка утренней сдобы. Как-то звали ее, вроде Валентины, и без отчества. Иногда эту Валентину отпускали в город, тогда отец и дочь по очереди пропадали в комнатах. Елене Михайловне это было странно, страшно и привлекательно одновременно.
