Анна Андронова - Симптомы счастья (сборник)
И руки, руки, невидимые в широких рукавах блузки, тяжелые кольца на усохших пальцах.
Колец никаких не было. Так, грубоватая бирюза, одно из прошлой жизни, с жемчужиной, съели в войну, перстень с рубином перестал налезать, подарила его Наде лет пять или двадцать пять назад. Да, на такие руки ничего не напялишь. Каждый сустав, как нарыв, от запястья вверх нависает толстый бледный валик, дрябло заполняющий наверху рукав халата. И бока. Откуда только взялись эти бока? И бедра. Наслоились с годами, килограмм за килограммом. А спереди – живот и груди, огромные, не влезающие в лифчик. Предмет когда-то Гришиной гордости и тайной зависти худой подруги Мили. Надя теперь помогает одеваться, заправляет, подкладывает, летом кожа преет и покрывается потницей. Жуткая, жалкая, незнакомая плоть, мешающая жить и дышать. А казалось – вот ведь всего год назад или два? «Надя, что вы меня будете мыть, я сама! Вы вспомните, я в прошлом году купаться сама ходила, а вы меня мыть собрались!» Но потом сдавалась: «Ну, разве что спину».
Расстояние обратно пропорционально времени.
С Гришей ходили в походы. Если не было машины, на дачу добирались попутками или редким автобусом, а от шоссейки в охотку шли пять километров пешком. Лет двадцать назад Елена Михайловна брала молоко у знакомой молочницы в деревне, это тоже километра три-четыре. Нет, сколько же это прошло? Наверное, уже тридцать. Когда брали молоко, Лева был еще школьником. Значит и не тридцать, а гораздо больше. Потом – до озера, купаться. Гриша ни дня не пропускал, при любой погоде лез в воду. «Охлаждение организма способствует обострению работы мозга!»
Река за забором дачного поселка летом всегда цвела, народу там купалось полно, собаки, дети. Быстро расселились по берегам турбазы, прямо в двух шагах от дачи построили дом отдыха. Ни покоя, ни чистоты.
А организм все-таки хотелось охлаждать в воде относительно прозрачной. Озеро было подальше. Туда, конечно, тоже приходили и деревенские, и с турбаз, но гораздо меньше, можно было попасть так, чтобы оказаться одной. Ходила. Принципиально сама. Обязательно с палкой и брала только полотенце. Дохаживала за Гришу недожитые дачные лета.
Один раз провозилась дома и на озере оказалась только к обеду. Была жара, июльское густое марево. Ей стало плохо, видимо, поехало давление, кое-как выбралась из воды, доползла до одежды, ее стошнило прямо на полотенце. Пришлось тащиться снова к воде, полоскать, так она оставить не могла. Во рту стало кисло и противно, давило в висках. Берег, как назло, обезлюдел, все разошлись. Стало так страшно, что похолодели пальцы, несмотря на жару. Умереть здесь? На берегу? Ткнуться лицом в заблеванное полотенце. Представила, как найдут ее здесь лежащей – уродливую жирную старуху в купальнике, с отечными ногами в синих венозных буграх. Ну уж нет! Собралась, доковыляла до дома, упала на веранде на взволнованные Левушкины руки. Все. С озером было покончено. Еще пару лет ходила до речки, но уже без удовольствия. Потом узлами свернуло колени, врачи запретили охлаждаться.
Все не укладывалось в голове, что это навсегда, все казалось, что можно выздороветь. Надя выбросила расползшийся купальник. Лева обещал новый, когда пройдет воспаление… В восемьдесят (с чем?) лет! Куда стало ходить? Мимо заборов, как соседка-полковница? Нет уж, увольте! И так далее: по саду до уборной, которая как-то быстро переместилась к кровати, по веранде, по дому, теперь вот по комнате. Да год еще лежала с переломом бедра, думала, уже не встанет. Встала. Упиралась, не хотела сдаваться. В каком же это было году? Ей все казалось, что в прошлом. Или тогда она еще купалась?
Мысли в последнее время путались, часто, проснувшись, Елена Михайловна не понимала, где находится. Просыпалась она рано, даже летом еще затемно. Лихорадочно нащупывала на тумбочке кнопку ночника, с отвращением ощущая задравшееся под спину мокрое ночное тряпье. Спать удавалось только на спине, по-другому лечь не пускали ноги. «Лева! Левушка!» Подходила Марина Семенна или Надя, растрепанная, мятая, в байковой рубахе. Вынимали из-под нее, меняли. С натугой ворочали недвижимое, заржавевшее со сна тело. Желтые лохмушки на голове Марины Семенны обреченно подрагивали.
Ей самой за шестьдесят, не меньше, чем Наде. Радикулит, ишиас, удаленный желчный пузырь. Каждый раз сообщала с гордостью, что больше двух килограмм ей поднимать нельзя. Вместе поворачивали, терли слежавшуюся кожу на крестце, Надя мазала очередным притиранием. «Я не буду свет выключать, ложитесь, Марина Семенна, а мне уж не заснуть». Елена Михайловна вопрошала в Надину удаляющуюся спину: «А где Левушка?» За стенкой пронзительно скрипел диван, одинаково на даче и в городе. Иногда после этого Елена Михайловна дремала короткими урывками, снилась всякая ерунда, зыбкие, размытые лица. А иногда удавалось заснуть глубоко, часов до девяти, и тогда весь последующий день она чувствовала себя хорошо, пыталась ходить, подолгу сидела в кресле. Вспоминала…
До завтрака полагалась гимнастика. Покладистый папенька на этом пункте вдруг становился необычайно строг. У него был составлен особый комплекс. Дети босиком выходили на лужайку у передней двери и двадцать минут старательно упражнялись под его руководством. Маменька стояла в окне, еще не причесанная, с помятым лицом, и внимательно следила. Она никогда не перечила мужу, но уж больно слаба и худа была в то лето Леночка, младшая, мамина любимица. Всю весну прокашляла. Боялись процесса, кутали, поили молоком. К чему эти экзерсисы на росе? Маменька придвигалась ближе к окну, близоруко щурилась на детские ножки: Лелины стройные девичьи, Митины жеребячьи и Леночкины – самые тоненькие. Ей девять лет, коса, острые коленки, мягкая киевская травка нежно щекочет ступни. На завтрак булочки с маслом и какао.
Теперь, восемьдесят лет спустя, Елена Михайловна делает гимнастику в постели. Стопы на себя, к стене, на себя, к стене. Кровать распирает поперек узкую комнату, окнами на север. Стены обшиты фанерой, взгляд как раз застывает на том месте, где из-под крыши текло, и стена вздулась и треснула. Левая нога совсем не сгибается. Какие у нее были колени в юности? Она не помнит. Правая в ширину сейчас занимает полкровати, и невероятно сложно дотянуться до нее рукой, чтобы потрогать. Вот Гриша наверняка помнит ее ножки! Любил, сидя рядом, класть ладонь на ее колено. «Гриша!» Ах да, он же умер. Странно, как она могла забыть. В семидесятом году. Теперь попробовать немного повернуться на полубок и согнуть какую-нибудь ногу… Так начинается со скрипом день. Бывает, до самого обеда она хандрит, киснет, нет сил двигаться, опять мокро, хоть бы это закончилось когда-нибудь!
С сыростью – особая история. Началась давно, уж и не вспомнить. Сначала засуетились, казалось – надо лечиться, что это за недержание такое? Пугались. Опухоль? Камни? «Мама, но не болит, ты скажи, только честно, не болит?» Миля написала, что бывают еще полипы, у ее племянника были точно. Его лечили. Сейчас он уже умер, но от другого. Отчего у нее могут быть полипы? Папенька всегда говорил, что у нее слабые легкие. Ее постоянно кутали, потом, уже взрослой женщиной, она зимой поддевала под пальто лишнюю кофту. Сразу после войны заболела тяжелой пневмонией, лежала в больнице. Гриша водил к ней посетителей, орал в коридоре: «Да у Еленки всю жизнь слабые легкие, это у нее с детства! Застудилась, подлечат, и все наладится!» Он всегда орал.
А теперь вот Левушка орет, хотя он-то понятно – недослышивает. И тогда тоже орал: «Ма, главное найти врача, это все пустяки, сдадим анализы!» Целый год жили под словом «моча» как под вывеской. Мочой день начинался и заканчивался. Был обнаружен в обычной поликлинике уникальный доктор Маркин, который единственный согласился лечить «такую пожилую даму». Когда же это было? Да. Но несмотря на этого внимательного доктора, согласного посещать даже на дому, анализы все-таки пришлось делать в поликлинической лаборатории плюс еще кое-какие обследования. Елена Михайловна помнила точно, что была зима. Потребовалось извлечь из недр шкафа допотопное слежавшееся платье из коричневой шерсти, похожее на старую школьную форму.
Надя купила малые трико, плакала, бегала менять. Она вообще в ту зиму была какая-то застывшая. Лева в мочевой эпопее участвовал меньше, у него были проблемы на кафедре (Надя объяснила). «Везде тебя повезем! Надо машину – будет машина! И ноги полечим, и руки! Что там еще надо? Мы же только начали, с самого простого, с поликлиники!» Орал, орал. Машина была не нужна, лаборатория в соседнем доме. А дальше дело не пошло. Просто старость, слабые мышцы. Можно подкладывать тряпочку, поколоть витамины, по возможности двигаться. Потом появились памперсы для взрослых. Нет!!! Только не это. Ходила опять сдавала. С палкой. С другой стороны Надя в черно-буром воротнике.
Там, в поликлинике, в гардеробе они познакомились с Мариной Семенной, женщиной простой, но приятной, аккуратной, ответственной. Одинокая, вдова, бездетная. Жила от них в двух шагах над гастрономом. Это очень удачно, если Леве с Надей внезапно надо уйти, а Елена Михайловна не может одна. Хотя за все эти (сколько?) годы они ни разу не уходили внезапно. Они ежедневно работали, а Марина Семенна гардеробом не дорожила. Она до пенсии проработала тридцать лет на хлебозаводе, в пекарном цеху. По сто раз в день перечисляла все свои заслуги, да как ее любили в коллективе, да какое это было вредное производство (она говорила – участок работы). Таскать целый день чужие тяжелые пальто ей было трудно и неинтересно. С Еленой Михайловной было легче. Старуха образованная, не скандальная, дети у нее интеллигентные, живут тихо, скромно. Шумных внуков не наблюдается. Платить будут хорошо. Сготовила утром, сиди смотри телик. Часам к двенадцати – поход в родную поликлинику. Чаще всего прибегала с работы хозяйская невестка, помочь. Они все паниковали, что бабка может упасть на улице и совсем обездвижить.
