Олег Бажанов - Самое лучшее случается неожиданно…
И я хочу с ним настоящих доверительных отношений. А чего только стоит то, что ты мне даже не сообщил о болезни своей матери! Не поступай так, как не хочешь, чтобы поступали с тобой – золотое правило и великая мудрость. Свои горе и радость ты если и делишь, то делишь со случайными людьми, оказавшимися рядом, не замечая того, кто тебе по-настоящему ближе всех. Я очень устала от неопределенности и больше не могу так жить и ждать неизвестно чего. Прости меня и поверь, что в свою месть я просто играла. Играла скорее сама с собой. И всегда была с тобой честной.
Прими мои искренние соболезнования. Наверное, у тебя была очень хорошая мама. Жаль, что я не знала её. Кто-то из писателей сказал, что сердце матери – это бездна тепла, в глубине которой всегда найдётся прощение. Я тоже простила тебя, Виктор.
Прости и ты меня, что завтра не смогу быть на похоронах. Сегодня утром я должна улетать в Москву.
По-моему, так правильнее всего. Ты ведь сам написал финал – Фея не дождалась своего Короля. Её унёс ветер. Ты, по традиции жанра, бросишься меня возвращать, и дай мне Господь разума и сил не дрогнуть. Не ищи меня, Виктор. Как написано в сказке: «невозможно поймать ветер…».
P.S. Умудрённая жизнью героиня одного из твоих рассказов говорит подругам: «Не бойтесь потерять того мужчину, который не чувствует, когда тебе нужна его помощь и поддержка, или его плечо, чтобы просто поплакать на нём. Который рядом только тогда, когда ты говоришь, что всё хорошо…». Надеюсь, что здесь ты писал правдиво.
Пиши хорошо, Виктор. Пусть твои книги дарят людям Веру, Надежду и Любовь.
Прощай.
Вера О.»
Конец твоего мира приходит не так, как в каком-нибудь фильме – красочно и очень трагично. Его приносят в простом конверте, вручают, даже не сказав: «Нам очень жаль…». Положив конверт на стол, я понял, что потерял и Веру. Ощущение этой потери было таким же невыносимо сильным, как ощущение потери мамы. Только для мамы я был бессилен что-либо сделать – законы природы неумолимы. А для Веры, – вернее, для себя, – мог… мог уже давно – и всё-таки не сделал, всё чего-то ждал. А любовь мужчины для женщины – его поступки. И я выпустил её из рук, как выпускают синюю птицу счастья, не в силах совладать с нею. Сегодня был тот самый чёрный день, когда я выпустил вхолостую и свою любовь, как выпускают в небо заряд из охотничьего ружья. Я переспал с Вериной подругой. А Вера уехала к другому мужчине. Уехала жить в Москву. И правильно сделала! Я не достоин её любви.
Да и вообще, после всего, что совершил, смогу ли я кому-нибудь когда-нибудь сказать по-настоящему слово «люблю»? Теперь оно для меня будто изменилось на вкус…
Не выдержав стремительного потока больных мыслей, съедаемый изнутри ставшей вдруг очень острой и холодной пустотой, я оделся и поехал на кладбище. Никто, кроме мамы, меня не понимал.
Тишь и величие погоста, так контрастирующие с бестолковой суетой улиц шумного назойливого города, одетого в камень и потрескавшийся асфальт, вносили в мою израненную душу дозу столь необходимого сейчас обезболивающего успокоения. Я шёл по кладбищу, оглядывая памятники, всматриваясь в лики людей, закопанных под двухметровыми толщами земли. Я читал надписи на их могильных плитах, водруженных у изголовья зарытых тел, и ощущал, как в моё тело неотвратимой, мощной волной входит вселенский покой Вечности.
Вот взгляд выхватил совсем юное лицо, на которое упал случайный солнечный луч. Образ девушки был искусно выгравирован на чёрном мраморе. Я остановился и стал смотреть в красиво переданные глаза, думая о том, видит ли она меня. И где сейчас её душа? Я взглянул наверх, в затянутое облаками небо. Проглядываемое сквозь неровные разрывы облаков солнце стояло в зените, его редкие лучи, касаясь мёртвых памятников, как бы на время оживляли их, делая яркими унылые краски. А есть ли он вообще – ответ на этот вселенский вопрос? Осталось ли то, что все называют душой, от этой красивой физической девичьей оболочки или, уходя, люди уходят без остатка, растворяясь в небытие навсегда? Возможна ли смерть души? Что же с ней всё-таки происходит, когда умирает тело? Как писатель я ещё не мог однозначно ответить на все эти вопросы. Да и кто бы мог?
Дойдя до свежей, укрытой венками могилы с деревянным крестом, я присел на соседнюю лавочку. На самом первом венке прочитал надпись: «Мама. Помню, скорблю.
Сын». На память пришли когда-то прочитанные строки: «Бог не может поспевать везде и поэтому Он создал Матерей!». Лучше бы Он сделал их бессмертными…
Я взглянул на портрет красивой женщины в годах, висевший в деревянной рамке на новеньком сосновом кресте. Глаза мамы смотрели на меня тепло и выжидающе, как будто спрашивали:
«Что с тобой, сын?»
– Мне нехорошо, мама.
«Что у тебя болит?»
– Душа…
От боли хочется только одного: чтобы она кончилась…
Я вернулся с кладбища, когда уже смеркалось. Пустая квартира встретила меня холодным молчанием. Свой мобильный телефон я отключил ещё до поездки к маме, поэтому никто меня не беспокоил. Да и не хотелось никого ни видеть, ни слышать. Там, на кладбище, на границе с миром мёртвых одиночество живых не кажется таким уж безысходным; и там как нигде хорошо размышляется о жизни, – а для этого никто больше и не нужен.
Найдя в холодильнике остатки вчерашней еды и водку, я поужинал. Потом долго сидел, не зажигая света, на полу маминой комнаты. Даже не раздевался, несмотря на то, что полночь давно миновала. Сон не шёл.
В зыбком свете полной луны, пробивающемся сквозь задёрнутые шторы, мебель и привычная обстановка казались неестественно чужими и холодными. А мои мысли продолжали течь в том же русле рассуждений, что и днём, будто наш с мамой разговор не заканчивался.
Мама… как же я ошибался, полагая, что к сорока годам понял жизнь, справился с собой и смогу теперь жить ровно и правильно! В порыве восторженного изумления от встречи с Верой Орловой я совсем потерял голову. Да, я боялся её самостоятельности, её значимости, но единственным моим желанием и страстным порывом было во что бы то ни стало удержать её возле себя любой ценой, не дать ей исчезнуть. Я хотел оградить её от любого негатива, и лишь поэтому не сказал ей о твоей болезни. Не ожидал, что это отразится на наших отношениях так тяжело… очень тяжело. Не поняв моих необъяснимых отказов и поступков, моей нерешительности, Вера поверила в то, что не нужна мне, что я бездушный лгун и эгоист, заботящийся только о своём благе, что мне нельзя доверять. А я мучился, выворачивая душу наизнанку, заставляя себя притворяться, что всё у меня хорошо. Да что там – я малодушничал, сомневался, считал себя не достойным Орловой. Зачем? Теперь я проклинаю себя за это.
Дорогая, любимая мама, за время твоей болезни я привык к боли, за долгие шесть лет научился сосуществовать с ней, принимать как данность. Но вера Орлова – это совсем другое. Можно ли переломить себя и заставить сердце не болеть и не вспоминать её? Я думал, что это возможно, силы найдутся, стоит только принудить мысли не возвращаться к прошлому ежеминутно. Так я уже поступил однажды. Но теперь, когда с наступлением темноты эта новая острая боль вдруг выходит из-под контроля, возрождается, манит несбыточным счастьем, мне становится так невыносимо, что хочется выть на луну. И я понимаю, что эта боль не исчезнет, она будет возрождаться раз за разом – вспышками в исстрадавшемся сердце, пока оно однажды не остановится навсегда. Вот бы сейчас заснуть и уже не проснуться.
Мама-а…! Я зажмурил глаза и завыл в голос…
На работе я взял отпуск на месяц. Не мог приходить в офис, в котором проработал почти двадцать лет, и который стал пустым после ухода Веры Орловой. Всё здесь напоминало о ней.
Оповестив всех, что уезжаю в дом отдыха, я никуда не уехал из города и попытался написать окончание уже почти готового романа. Но вдохновение улетучилось куда-то, строчки выходили серыми, унылыми и пресными. Я перестал отвечать на телефонные звонки, стал избегать встреч с друзьями. Избегал даже Людмилы, которая звонила на мобильный по нескольку раз в день и слала письма на мой электронный адрес в Интернете. Никому ничего объяснять не хотелось. Потеряв интерес к жизни, я отказался от борьбы за неё, – не скучал, не жаловался, лишь хотел, чтобы и жизнь позабыла про меня. Если бы сейчас за окном рушился мир, мне было бы всё равно.
Людмила, похоже, всё поняла, приняла моё поведение как данность и отступилась, прислав мне на электронную почту: «Странный выбор – избегать тех, кто тебя любит, и отдавать свою любовь тому, кого больше никогда не увидишь и кому ты совсем не нужен». На это я ничего не ответил. Да и что тут можно было ответить?
Моими молчаливыми близкими друзьями стали водка и коньяк.
Когда я приходил в себя днём, то не мог сообразить – среда сегодня или понедельник? Я включал телевизор и ждал программу «Новости».
