Таньчо Иванса - НеСказки о людях, случившихся на моем пути (сборник)
Впрочем эти хиты, благодаря виниловым пластинкам доносились тогда почти из каждого окна, вместе с Высоцким, а мои родители тогда уже имели бабинный магнитофон и слушали Розенбаума и братьев Жемчужниковых так, чтобы мы с братом не услышали не дай бог, то есть чаще всего по ночам. Но стены… Ох уж эти стены хрущевок… чего только порой не слышалось из-за них, из соседней комнаты, или квартиры, смотря где стояла кровать…
И сейчас, едва по Авто-радио слышится хриплый голос Розенбаума и Вилли Токарева, я вспоминаю своих родителей, а итальянская эстрада всегда ассоциируется у меня с морем. Уж не знаю почему. Может быть потому, что каждое лето мы ездили всей семьей в Крым и там тоже отовсюду играли эти непонятные, но такие милые песни…
И вот когда появился тот ресторан на крыше, и его музыка, проходя мимо я всегда ловил себя на мысли, что стоит мне туда забраться, на самый верх, я увижу море, синее-синее, теплое-теплое. Особенно зимой меня радовала такая перспектива. Но я всегда боялся и разочароваться и поэтому никогда… то есть вообще – никогда… даже не думал проникнуть внутрь и подняться в тот ресторан.
И, наверное, поэтому, то есть, потому, что я так и не решался реализовать единственное сильное желание своего детства, я стал часто видеть этот сон. Как иду я по этой улице, совершенно пустой и залитой солнечным светом, вдыхая горячий летний воздух и чувствую каждой клеточкой отсутствие ветра. Но я знаю, что все изменится, стоит мне подняться на ту крышу и сесть за ротанговый столик у самого ее края, у высокого железного бортика. Тогда будет и влажный морской ветерок и запах водорослей и йода, и мне будет хорошо, навсегда-навсегда…
Мне тяжело двигаться в том сне, ноги словно свинцом налиты, но я все равно иду. Знаю, что поставлено на карту. Знаю, что море в пыльном жарком летнем Киеве, здесь, по соседству с Золотыми Воротами, можно увидеть только с той крыше. И, Господи, как же я хочу его увидеть, не только в том сне, но и вообще всегда… Мне нужно было родится дельфином, или по крайней мере рыбаком из сказки Пушкина. Я бы не обращал внимания на старуху, я бы глядел только на море… Прости, замечтался…
Так вот. Я могу полночи вертеться, засыпать, снова просыпаться, а потом заново продолжать двигаться наверх. В дом-то зайти не проблема, но во сне, в единственном его подъезде никогда не работает лифт и приходится подыматься пешком, каждый шаг дается с трудом, словно идешь по дну против течения, а вода достает тебе почти до шеи…
Как правило, под утро я добираюсь. И подхожу к краю. И всего на секунду, перед тем как зазвонит будильник и мне придется проснуться, я вижу бескрайнюю голубовато-зеленую бесконечность и чаек, горделиво парящих над ней. И в эту секунду счастье, морской ветер, отдающий яблоками и йодом, и эта бесконечность – неотделимы друг от друга…
Знаю, глупо, надеется, что так есть. Утром, я всегда понимаю, что Киев – не то место, где можно наблюдать подобные картины и чувствовать подобные чувства…разве что во сне… Но я так никогда и не был на этой крыше наяву. Я не хочу утерять способность видеть этот сон. Очень не хочу. Пусть даже он снится мне редко, раз в пару месяцев всего… И пусть я расстраиваюсь каждый раз, когда до меня окончательно доходит, что все это снова только сон…
– То есть ты уверен, что разочаруешься, если повторишь этот путь не во сне? – серьезно спрашивает Сашка. Его латте так и осталось нетронутым, как и мое. И тень печали скользит по его лицу, как и по моему. Странно, что она так впечатлялся, ведь это остатки детства во мне играют, редкая ремиссия в состояние мечтательности с долей уверенности, что все будет по-моему… пусть не сейчас, а когда-нибудь…
– А ты уверен, что нет? – огрызаюсь беззлобно. Все еще не могу вынырнуть.
И беру затушенную сигарету в рот. И раскуриваю, морщась от горького привкуса. Язык саднит – слишком уж интенсивные переживания ему достались с раннего утра, однако все эти «неземные» ощущения помогают мне вернуться к реальности – спасибо им большое.
– А может попробовать? – озорно подмигивает Сашка.
Вот же взялся на мою голову – писатель-фантаст хренов.
И ведь действительно – писатель, и действительно – фантаст. Так и познакомились. Он тогда только начал писать в своих многочисленных блогах, а я вдруг подсел на его писанину. Слово за слово, и пришлось мне крестить его первенца. А потом и дочь. А затем ему – становиться свидетелем на моей свадьбе. Бывает, ага.
– С дуба рухнул? – я вытягиваю вперед сжатый кулак и легонько касаюсь его небритой челюсти.
– А ты сдрейфил! – победоносно восклицает этот изувер.
– Чего вдруг? – рассмеялся я. – Я же знаю, что стоит мне сейчас встать, перейти через дорогу, сделать несколько шагов по каменной мостовой, чувствуя даже через ботинки эти древние, милые сердцу, булыжники, подойти к подъезду дома, из него сразу же выйдет кто-нибудь, так, что мне даже не придется звонить в первую попавшуюся квартиру или в сам ресторан… А потом я подымусь наверх на последний этаж, и там будут кованые позолоченные створки такие, как были в старых лифтах, а за ними дверь в ресторан, и что других дверей на том этаже нет – я видел это во сне – и будет стоять возле них швейцар в поношенной темно-синей ливрее… он лучезарно улыбнется и распахнет дверь и первое, что я увижу – ясно-синее, безоблачное небо и белых чаек…
– Эк тебя понесло, – Сашка улыбнулся. – Пойдем! Я настаиваю. Желание гостя – закон. Увидеть твое море с высоты двадцатого этажа в центре Киева – это чудеса похлеще иерусалимского огня. В конце концов, древний город, где казнили Иисуса предназначен для странных, пусть и ужасных, чудес, а я верю в Киев, верю всей душой! И поэтому – вперед.
Делаю попытку отказаться. Мотаю головой из стороны в сторону, а сердце стучит бешено и в животе неприятное давление. Нет, не из за сигареты. Мне страшно. Страшно хочется. И страшно. Но я встаю. Потому что Сашка уже расплатился с баристо и вышел за ограду кафе.
И стоит нетерпеливо подпрыгивая. Ему хорошо – не его же сны, не его мечта, не ему расплачиваться и разочаровываться.
Чувствую, как сопротивление организма растет. Мне действительно становится трудно передвигать ногами и если бы не несущийся впереди дружок, я бы давно уже плюнул на это неблагодарное занятие.
Но вдруг, уже в лифте, мне становится легко. Я едва сдерживаюсь, чтобы не взлететь вперед него на девятнадцатый этаж.
Все-таки их не двадцать, – мелькает бесполезная мысль, но она сродни хорошей примете. Было бы в этом доме двадцать этажей – было бы плохо, а так, девятнадцать – это же прекрасно! Это же – то, что нужно!
Да еще и швейцар в потертой темно-синей ливрее… И улыбается, и дверь открывает, совсем как в моем сне… и запах яблок и йода… и небо… и чайки… и море…
Историк
– Уезжаете, господин Алекс? – улыбается молоденький портье, кивая в такт тряске чемодана в моей руке и, пока я спускаюсь с лестницы, провожает меня взглядом. Точнее не меня, а массивный ключ в моей руке с деревянной грушей, на которой по старинке выжжено число 7.
Приятно, чего уж там, находится в мире, хоть немного отличном от современного, где такие вот ключи вместо магнитных карточек, скрипучие от времени лестницы вместо хромово-зеркальных лифтов, молоденькие прыщавые, безусые и очень любопытные портье, вместо рецепшен-леди, словно бы сошедших со страниц модных журналов, но мне почти пора.
Я отдал ключ, кивнул на прощанье и, не зная, что еще сказать в такой ситуации, пожелал ему хорошего дня и направился к добротной, блестящей от лака и позолоты двустворчатой двери.
– Вы с Карлом не попрощаетесь? – разочарованно вздохнул портье мне в спину.
У него получилось – меня начала мучить совесть. Мало того, я загрустил.
– Карл проснется только в полдень, а мне в это время нужно быть на вокзале, – тихо сказал я, но чемодан поставил.
– У вас еще полчаса, – портье вдруг подмигнул, совершенно, по моему мнению, не к месту. – Давайте так: с вас – неторопливо выпитая чашечка кофе и небольшое дельце, а с меня чудо, то есть попытка его совершить. Я очень постараюсь разбудить Карла.
– Чашечка кофе за чудо? Неплохая цена, – ответил я. Портье кивнул и отправился за небольшую дверцу слева от стойки с надписью «Служебный вход».
Я расслабился и опустился в одно из двух кресел разделенных журнальным столиком. Округлый, с резными изогнутыми ножками, припудренный газетами ближней и не очень давности, а также принадлежностями для письма: несколькими карандашами и стопкой пожелтевшей линованной бумаги для записей, – он стоял возле окна специально для бывших или будущих поселенцев, желающих перевести дух перед тем как. Но не только.
В течение двух недель моей командировки, отпущенных щедрой рукой начальства, каждую ночь мы с Карлом, сухощавым хозяином этого милого отельчика домашнего типа, с хитринкой во взгляде и белозубой улыбкой, сидели за этим самым столиком, с пивом, кофе, однажды даже с бокалами виски, в руках, и он рассказывал мне истории.
