Елена Крюкова - Царские врата
– Сладкая. Спасибо большое.
Он уже дышал не хрипло – легко, плавно.
Алена вышла из палаты с Митиной чашкой в руках. Прислонилась к стене. У нее подогнулись колени.
ЗЕРКАЛОЯ разделась, как обычно. Чулки стянула. Платье через голову стащила. Сняла сорочку, лифчик сдернула, на спинку стула повесила.
Теперь я была голая. И беззащитная.
Я стояла перед зеркалом, и полумрак скрывал мою наготу. Свет настольной лампы ярко освещал лишь половинку яблока – кусок груди; и половину дыни – кусок живота. Я усмехнулась, разглядывая себя в старое, овальное зеркало покойной бабушки Натальи. Вот он шрам под ключицей. Вот она рана на плече. Вот они рваные, от зубов, отметины на прокушенных когда-то запястьях. А так – неуязвима, в бога душу мать твою, в огне не горела, в воде не тонула и пулями пощажена была. На такой-то войне, где людей – в красный фарш, в мясомолку, в крошево…
«Алена, Алена… И никто тебя – тебя! – не сфотографировал, когда ты в бегущую по горной дороге машину – целилась… Когда ты ребенка – на руках – у матери – прицелом – поймала…»
Я глядела на себя, голую. Я безжалостно, дико раздевала, разрывала свою душу, как ветхую тряпку, когтями-словами. Обнажала ее до костей.
«Вот стоишь ты сейчас у зеркала. Живая. Жива-здорова, зараза. У себя дома. Сыну жизнь вымолила. Кусок хлеба каждый день на стол перед собою кладешь. Ешь и пьешь. И иной раз сладко ешь и пьешь, стерва, сука! Голая. Гладкая. В одежки себя закутываешь. На морозе – не мерзнешь?! И обувка у тебя есть, и в ванночке, если грязная, купаешься… Живешь… Живешь… ах ты…»
«Что это с тобой? Зачем ты так… над собой? А ну-ка ложись, не выдумывай…»
Я шагнула к столу, выключила лампу.
Зачем я это сделала!Я выключила свет, и на меня навалилась необоримая тьма. Черная, дышащая, клубящаяся бездна.
Из зеркала на меня глядело лицо.
Это была она. Я ее сразу узнала.
Мать. Та мать. В машине. На горной дороге. С ребенком на руках.
Она глядела на меня из серебряной, колышущейся черноты зеркала. Ее глаза были рядом с моими.
И глаза ребенка, не моргая, тоже глядели на меня. Печальные и живые, влажно переливались, светились очень близко.
Меня затрясло.
«Я голая, это от холода, надо одеться, нет сил, что с руками?!.. Ватные…»
Вместо того, чтобы отвернуться, упасть на постель, я сделала еще один, глупый, ненужный, страшный шаг к зеркалу.
– Оставь меня… Не надо…
Она молчала. Крепко прижимала к себе мальчика. Подняв голову выше, еще выше, смотрела прямо в мои глаза, простреливая их своими глазами, теплыми, черными, огромными, как горные озера.
Мальчик у нее на руках пошевелился.
Боже мой, что это?! Его лицо пересекает крест.
Странный, страшный крест! Почему крест! Зачем крест! Не надо! Что это!
Я, сходя с ума, подшагнула к зеркалу ближе. И я догадалась.
Крест в круге. Круг и крест. Мотается… ловит… прыгает в колодец зрачка.
Это прицел. Это я смотрю на него в прицел.
Его личико, как в тумане, моталось, дергалось, как кукла на ниточках, надо мной, передо мной. Это машину трясло, мотало на извилистой, погибельной горной дороге.
– Ты сейчас выстрелишь в меня, – сказал мальчик одними губами, я не поняла, по-чеченски или по-русски; но я поняла, что он сказал.
– Нет! Нет! Я не…
Лицо матери летело на меня, все ближе, ближе, впечатывалось в мое, становилось моим. Боже мой, боже, я сейчас выстрелю. Я выстрелю… в себя?!
– Не-е-е-е-т…
Мальчик протянул ко мне руки. Черная пропасть за его плечами раскрылась.
Я стала в нее падать. Мне не за что было уцепиться.
Я падала, и лицо матери все стояло, как печальная желто-смуглая Луна, надо мной, оно падало вместе со мной.
Я сделала последний шаг к зеркалу и со стоном протянула к нему руки, и руки мои ушли по локоть в зеркальную гиблую черноту, как в блестящую под Луной воду черного озера. Руки… по локоть…
Где мои руки?! Страх. Боль. Белые обрубки. Черная топь.
«Она… заберет меня с собой. Тебе страшно?! Ты думала: страшен только грех, а если нет для тебя Бога, то и грех тебе не страшен! Да?! Так ты думала?!»
Лицо убитой мною матери круглым медным маятником билось напротив моего лица.
«Я шагну в зеркало. Вот сейчас. И меня больше не будет».
Еще есть время. Всегда есть еще одно мгновенье. Даже когда времени уже нет.
– Я… – сказала я убитой мною матери – губы в губы. Дыханье к дыханью. – Я…
И крикнула – зазывной, медной глоткой, в ослепленье, в безумье, на всю черную, пустую равнину посмертной тьмы:
– Каюсь! Каюсь! Мать! Мать! Прости меня!Очнулась на полу. Холодно. Мороз. Я замерзаю. Я лежу на горной дороге, зимой, на ветру, ночью, и сейчас замерзну. Никто не спасет.
Спросонья не понимала: кто это меня на руки хватает, и почему это водкой пахнет?!.. Кто меня растирает, в зубы мне водку вливает, не надо, я же сейчас пьяная буду… Слышала бешеный шум бьющей из-под крана воды, и кто-то на руках меня несет.
На руках… на руках…
– Где это я…
– Дома, мама… Ты просто очень замерзла… сейчас согреешься…
Горячая вода обнимала тело. Иван сел на корточки перед ванной. Он плакал, смеялся и растирал меня жесткой мочалкой. В зеркале я видела свою пьяную, слабую улыбку. Выбросила вперед руку, словно от выстрела защищаясь.
– Сынок!.. Разбей… Не надо… Его…
Иван посмотрел на меня, на мочалку, на зеркало.
– Зачем, мама? Что?
Я не помнила, как все это сделалось. Кажется, я слепо и зло шатнулась вперед, вода вылилась через край ванны, руки вцепились в зеркальный латунный обод с крашенной серебрянкой гипсовой лепниной и с силой рванули, потянули зеркало на себя. Оно со странной легкостью оторвалось, отошло от гвоздей. Я размахнулась и швырнула его на выложенный старым трещиноватым кафелем влажный пол, и оно разбилось в мелкие осколки, со звонко-хрустким, похожим на звук взрыва грохотом.
ПРИЗНАЛАСЬПо улице шла быстро, широкими шагами, подставляя лицо холодному ветру и жестким лучам белесого, седого солнца.
Расстилалась под солнцем широкая река. Серые, цвета грязной шкуры воды сверкали под отвесно бьющими лучами, вспыхивали битым белым стеклом, холодные сполохи резали глаза, скрещивали белые клинки. Простор обнимал ее. Она выросла на просторе. Она, одинокая, прошедшая войну насквозь, стала женой простора, и больше ничьей.
Простор, грозный старик. Огромней неба страшные его глаза. Ложись, Алена, рядом! Обниму тебя – и возьму тебя в любовь и в ненависть свою.
Щетинистая сырая, рыжая трава, присоленная снегом, моталась под порывами резкого речного ветра. Весело, красным костром, горела внутри серого холодного утра краснокирпичная церковь. Каменные гроздья винограда обнимали зарешеченные окна. Купола покрыты разноцветными чешуйками, словно золотые, медные, серебряные верткие лини, караси, окуни внезапно вынырнули из реки и прыгнули к солнцу.
Она быстро спустилась по узкой козьей тропке. Остановилась у входа. Как густо, пьяно гудят колокола!
– Где тут на исповедь? – тихо спросила Алена старуху в чистом белом платке.
– А вот тут, милая, и стой. Вот за мной и стой.
Алена стояла и ждала. Очередь медленно двигалась. Священник, молодой, с черной бородой, напомнил ей того монаха, в горах.
Сделала шаг вперед. Все оборвалось внутри старой гнилой веревкой.
– Имя?
– Алена.
– Елена, – тихо поправил священник. – Кайся.
– Я убийца.
– Ты убила человека?
– Много людей. На войне. Я снайпер. Это давно было.
Перевела дух.
Священник терпеливо ждал продолжения.
– Другую веру приняла. Клятву Аллаху дала! Хиджаб носила.
Лицо священника то розовело, то бледнело.
– Аборт сделала. Первый.
Она думала, священник не видит ее слез.
– Родителям с войны ни строчки не написала. Ни строчки. Приехала – они умерли уже. Это я убила их. Молчанием. Они думали – меня убили. И не вынесли тоски. Не выдержали. Я дрянь.
Иерей растерянно смотрел сверху вниз на затылок женщины, вывернувшей перед ним наизнанку душу, сердце и страшную жизнь.
Исповедницы, стоявшие за Аленой три низенькие, как грибочки, старушки утомленно воздыхали, переминались с ноги на ногу, туже завязывали под подбородками праздничные, пахнущие нафталином платки. Священник молчал. Слушал. Ему казалось: он превратился в губку, насаженную на копье, и всасывает, вбирает в себя терпкий, жгучий, страшный уксус, весь яд и отраву безумной Алениной жизни.
И копье с этой губкой, пропитанной дикой горечью, он сейчас должен к губам Христа – поднести.
Он глубоко вдыхал свечной, ладанный воздух храма и молился молча: «Господи, укрепи меня, дай силы мне выслушать эту исповедь до конца».
– А еще я с себя нательный крест сняла… и чужому человеку его на грудь надела.
Диакон прошествовал мимо священника и исповедницы. Пора было начинать литургию.
– Заканчивай, отец Максим, – шепнул диакон в седую, спутанную, как перекати-поле, бороду, – пора…
