Иван Зорин - Зачем жить, если завтра умирать (сборник)
– Это у вас наследственное?
Бармен имеет в виду мой рост. Я понимаю его, даже не слушая. Конечно, о чём ещё можно меня спросить, не о душевных же качествах. Кого волнуют мои душевные качества? Я качаю отрицательно. Интересно, какие у меня могли быть дети? Такие же жирафы? У меня всплывают испуганные родители, когда я поднимала их чад, держа на вытянутых к небу руках, ужас детей постарше, оказавшихся так высоко, их перекошенные рты, капавшие на меня слёзы и мольбы опустить на землю.
Я улыбаюсь.
– Какое отношение имею к баскетболу? – механически повторяю я вслед за барменом. – Как это ни покажется странным – никакого.
Чтобы чем-то заняться, бармен протирает полотенцем сухие стаканы. Бар пуст. По столам с застиранными скатертями, на которых всё ещё проступают пятна от красного вина, пляшут лишь зайчики, затеявшие игру с топорщившимися занавесками.
– А почему?
От нечего делать бармен поддерживает беседу, стараясь выглядеть любезным. Полотенце, перекинутое через плечо, делает его похожим на кавалергарда со старинных гравюр.
– Спорт не для меня – анаболики, допинг.
Он понимающе кивает.
А я вру. И мне не стыдно. Ложь спасает от расспросов, не приходится рассказывать про университетскую команду, ежедневные тренировки, про потные майки, липнувшие в раздевалке, как кожа к змее, можно не вспоминать про бесконечные травмы, которые преследуют, как тень.
А ещё умолчать про свой неудачный роман…
– Сигарету?
Перегнувшись через стойку, бармен щёлкает зажигалкой, при этом полотенце образует с его телом острый угол, сметая крошки от моего бутерброда, и я курю. Странно, что он не заговорил про Гулливера. Нет-нет, в таких случаях отвечаю я, люди не кажутся мне лилипутами, никаких аналогий быть не может – но это очередная ложь.
Книги. Сотни, тысячи книг домашней библиотеки. Их собирали мои родители. Зачем? Я снимала с высоких полок тяжёлые фолианты, отодвинув в угол специально приготовленную лестницу, листая на ходу, пока шла в свою комнату, забывая после прочтения поставить обратно, чем вызывала недовольство отца и улыбку матери, такой же, как дочь, рассеянной и мечтательной. Зачем нужны книги? Чтобы удлинить путь к жизни? Тысячи извилистых тропинок пересекаясь, петляя, стремятся запутать в своей паутине, заставляя блуждать в своем лабиринте, прежде чем вывести – если это вообще случится! – на прямую, широкую дорогу. Лучше пробиваться напролом, через чащобу, разодрав в кровь руки, каждая ссадина на которых экономит годы. Я знаю! Я сама брела по тропам тысячи мифов, которые, несмотря на всю ложность, оказались на редкость живучими – они умеют за себя постоять, их трудно разрушить, у их крепости миллионы защитников! – я пробивалась через частокол философских выдумок, лукавство историков, фальшивые романы, чтобы оказаться в этом баре, зная наперёд, что скажет бармен и о чём он подумает: «Как это будет с нею?»
Я курю.
Пепел валится на пол.
Бармен жалуется на отток клиентов – с тех пор, как рядом построили эту чёртову гостиницу с дешёвым кафе, хоть закрывайся, одни убытки, а ведь он здесь двадцать лет, всю жизнь, начинал в заведении своего отца, – я киваю, прикидывая скольких усилий стоило мне выйти на дорогу жизни из бумажного леса родительской библиотеки, колледжа, университета, чтобы глядеть на её идущую в обе стороны бесконечную даль – жирафа, жирафа и есть.
– Каков болтун!
Это относится к политику, выступающему по телевизору.
– Все политики мерзавцы.
Он пожимает плечами.
– Трудно, конечно, попасть во власть и не замараться.
– Невозможно.
Я категорична.
Я настаиваю.
Бармен соглашается. Но в глубине, я вижу, шокирован. В такие моменты я ощущаю себя на две головы выше. Не только ростом. Люди, людишки, человечки, приматы, одноклеточные. Первых единицы, вторых уже больше, третьих много, имя последним легион, их несёт по течению, а они радуются…
– Мафия, – добиваю я, тыча в экран сигаретой. – Они все – мафия.
Бармен снимает полотенце с плеча. Кладет на стойку. Выключает телевизор.
Я думаю:
Он, действительно, глуп, или у меня разыгралось самомнение? А вдруг это мания величия? С этим надо бороться, иначе плохо кончится.
Докурив, я ухожу.
Не прощаясь.
Я продолжаю думать:
Интересно, барменом тоже кто-то играет? Или он приложение к программе? Скорее всего, он встроен в игру вместе со своим баром. А почему я, Устин Полыхаев, каждый раз выбираю великаншу? Почему зарегистрировал её под ником «Устины Непыхайло»? Я не баскетболист, не женщина, не карлик. Я снимаю шлем, превращающий её мысли в мои, а мои – в её. Симуляр делает нас тождественными. Я плотно прикрыл за ней дверь, уже не видя бармена с полотенцем. Можно было просто всё бросить, и тогда она бы продолжала неподвижно стоять за стойкой, дымя сигаретой, которая никогда не кончится. Целую вечность! Но я всегда завершаю игру корректно, не нарушая общего плана – бар остаётся вполне реальным, надо отдать должное дизайнеру, с барменом, вытирающим стаканы, пустыми столиками и задавленным в пепельнице окурком, – так что вошедший не заметил бы фальши в виде гигантши, застывшей у стойки, будто в коме, не реагирующей на звук, свет или прикосновение. Снимая шлем, я перехожу из одной реальности в другую, возвращаясь к своему телу, голосу, привычкам, к своему дому и работе. Каждый раз, прощаясь с великаншей, я даю себе слово больше не становиться ею, мне кажется, я полностью исчерпал её мир, представив его изнутри, вжившись в образ. Или изжив его? Как свой собственный? Как бы там ни было, мне в нём тесно. Я ощупываю себя, как всегда при выходе из игры, чтобы быстрее принять правила новой реальности. Мозг переключается, вспоминая её законы, я готов покинуть зал для игры.
Устин Полыхаев женат.
С женой они разговаривают часами, не находя общего языка, будто употребляют разные слова.
– Чай?
– Нет, кофе.
– Сэндвич с ветчиной?
– Лучше с сыром.
– Ах, ты меня совсем не любишь.
На этом разговор обрывается, и они погружаются в примиряющее, так им кажется, молчание, точно с размаху плюхнулись в воду, накрывшую их с головой, оглушив, как рыб. Когда Устин возвращается из игрового зала, жена кривится. Ей за глаза хватает одной реальности, и увлечение мужа воспринимается ею, как попытка усидеть на двух стульях или угнаться за двумя зайцами. Устин смотрит в её жёлтые, с кошачьими зрачками глаза и не ждёт для себя ничего хорошего. Он знает слово, которое вертится у неё на языке.
– Наркотик, – угадывает он.
– Наркотик, – эхом откликается она.
Жена улыбается. Сначала Устину невдомёк, чему. А потом до него доходит: она рада, что употребила общее с ним слово. Устин тронут. Налажен мостик, на котором можно встретить понимание. Один из миллиона. И всё же сейчас – лучше. Раньше были истерики. Смирилась? Или делает вид? Раньше – это десять лет назад. «Время лечит», – вздыхает жена по телефону. Её искренность вызывает у Устина сомнения. К тому же её сентенция, возможно, относится к подруге, которую она утешает. «А прежде калечит», – хочется передразнить Устину, и вместо того, чтобы прикусить язык, он начинает грызть заусенцы. И вспоминать. Было время, когда их объединяло общее дело. Они занимались любовью, доставляя друг другу удовольствие, пугая соседей, кричали по нескольку раз за ночь, и эти крики были их общим языком, в котором отсутствовали буквы, слова, предложения. Тогда мост был широким, по нему мог проехать поезд, гружёный взаимопониманием. Сколько это продолжалось? Год? Два? Пока страсть не иссякла, как вода в пересохшем колодце, пока постель не разделил пресловутый меч. А других совместных дел с тех пор не появилось.
Жена недовольна.
– Иллюзия? – переводит Устин в слова её громкое молчание. – По-твоему, я живу иллюзиями?
Жена молчит ещё выразительнее, ещё громче.
– Ты пойми, мне иногда просто необходимо выпасть из реальности, умереть для неё, чтобы потом воскреснуть, как тому египетскому богу.
Предложение слишком длинное. Устин запутался. К тому же его сбивает угрюмое молчание. Пять минут и тридцать семь секунд он пребывает в растерянности. Его нерешительность за это время напоминает ему детство, когда он ещё колебался между правдой и ложью, не научившись обману. Наконец, хмуро спрашивает:
– Думаешь, ты другая? Хочешь, я перечислю твои иллюзии?
Ответа он так и не дожидается.
Хрустя костяшками, Устин начинает загибать пальцы.
– Как у всех, иллюзия № 1 состоит в том, что ты веришь в прогресс. Ты не сомневаешься, что чем дальше, тем лучше. Убеждена, что рабочий сыромятной мануфактуры жил хуже офис-менеджера. Мы и тут расходимся. По моим наблюдениям мы сейчас ближе к биологическим предкам, мы больше приматы, чем отцы и деды.
Жена, как бы между прочим, крутит Устину у виска. Он не обращает внимания.
– Иллюзия № 2. Что мир такой, каким его изображает телевидение и рисуют газеты.
