Эдуард Тополь - Московский полет
Ельцин стоял в фойе в окружении группы советских и иностранных журналистов и говорил какой-то женщине:
– Нам нужно создать демократический прецедент – выпустить свою газету без согласования с ЦК и Политбюро…
Женщина быстро записывала за ним в блокнот. Сколько раз я уже слышал, что Борис Ельцин – человек опасный, что шторм народной популярности выбросил его на сцену русского политического театра в пику партийной элите и теперь он умело плавает на волнах этой популярности, но, партаппаратчик по закваске, он, если придет к власти, станет новым русским диктатором. Ведущие американских информационных телепрограмм показывали его по TV почти каждую неделю, но с каким-то почти очевидным пренебрежением и усмешкой: постоянно давали понять своим зрителям, что Горбачев – это великий руководитель, а Ельцин – так себе, кукольный театр.
Теперь я стоял в двух шагах от этого Ельцина и рассматривал его в упор. Сразу бросилось в глаза, что он приобретает западный лоск. Исчезла кастовая партийно-кремлевская полнота, которая была заметна еще два года назад в телеинтервью Дайане Сойер. Нет живота. Черный костюм отличного покроя сидит как влитой на высокой фигуре. Белая импортная рубашка. Галстук повязан идеально. Даже в походке исчезла сибирская разлапистость, и спина выпрямилась, потеряв советскую сутулость.
– Мы – депутаты Верховного Совета, мы имеем законное право выпустить свою газету, даже не ставя об этом в известность ЦК КПСС, – диктовал он женщине. – И нужно это сделать. А найти бумагу, типографию – это не проблема…
Обнаглев, я воспользовался паузой, шагнул к ним, сказал:
– Борис Николаевич, я корреспондент японского журнала «Токио ридерз дайджест». Какова ваша позиция в отношении четырех островов, которые Япония просит вернуть ей?
Я бил на неожиданность своего вопроса и, кажется, выиграл.
Ельцин удивленно, сверху вниз, посмотрел на меня светлыми глазами поверх голов окружавших его журналистов, и вдруг его полные губы сложились в улыбку простого русского хитрована. Он озадаченно почесал затылок:
– Эт-т-то неожиданный вопрос. Я должен подумать…
– Пожалуйста, – быстро сказал я, видя, как уже набегают на нас еще какие-то советские телерепортеры во главе с Залкиндом, с телекамерами на плечах. – Когда я смогу получить ваш ответ? Меня устроит любое время и место.
И опять его полные губы – такие губы бывают у музыкантов-трубачей – в улыбке: он понял, что я хочу выбить интервью.
– Позвоните мне завтра по телефону 292-72-73, и мы договоримся, – сказал он, уже окруженный телевизионщиками.
Я возликовал – интервью с Ельциным! С самим Ельциным!
Но минуту спустя какая-то легкая тень прошла по краю этого ликования, и я попробовал сосредоточиться на ней, поймать, что же меня зацепило в этом Ельцине? И – поймал, вспомнил: губы! Эти полные губы, эта его улыбочка простака-хитрована на крупном лице! Одна эта улыбочка – уже целое интервью. «Мистер Горбачев, будьте внимательны!» – подумал я и оказался пророком: через десять месяцев Ельцин стал президентом России.
Но в то воскресенье, 30 июля 1989 года, в 11.48 утра, в вестибюле Дома кино, он еще не знал о своем будущем и при многочисленных свидетелях дал мне свой телефон и пообещал интервью. Я не собирался упускать такую удачу.
Между тем в глубине вестибюля уже открылись два буфета. Какой-то мужчина кавказской внешности и русская женщина поставили в центре вестибюля длинный раздвижной стол и стали раскладывать на нем кипы каких-то листовок и фотографий. Я отправился в буфет, съел поразительно дешевый (16 копеек) бутерброд с сыром и огурцом, запил стаканом ужасного абрикосового сока (18 копеек) и собрался вернуться в зал, когда увидел, что за соседним столиком расположился с таким же бутербродом и соком тот самый мужик с усами, который стоял в зале рядом с Мариной Князевой. Сорокалетний, круглолицый, в сером костюме и галстуке, он с расстояния трех метров откровенно рассматривал меня синими глазами – не то изучая, не то с желанием заговорить. «Гэбэшник или бывший знакомый, которого я не узнаю?» – подумал я. Решить этот вопрос мне не удалось, потому что за спиной этого синеглазого мужика вдруг возник высокий, стройный и совершенно седой кинорежиссер N., когда-то знаменитый в СССР так, как Кирх Дуглас был в то же время знаменит в Америке. Во всяком случае, первым кинопотрясением моего детства был фильм, в котором этот N. играл главную детскую роль. А когда я учился во ВГИКе, он уже был признанным киноклассиком и преподавал у нас режиссуру.
Теперь он шел ко мне, распахнув руки для объятий, – старый, высокий, красивый, в прекрасном голубом костюме и синем галстуке.
– С приездом, дорогой мой, – сказал он и обнял меня, как отец обнимает блудного сына. – Ты поседел там, в Америке!
– А вы прекрасно выглядите, – ответил я ему на вы, все еще чувствуя себя студентом перед уважаемым профессором.
– Слушай, старик! – сказал он. – У меня есть замечательная идея для совместного фильма! Нужна иностранная фирма. Ты можешь протолкнуть мою заявку в Голливуде?
– Боюсь, что нет. Я уже не работаю в кино, я пишу книги.
– Жаль… – И он сразу потерял интерес к моей персоне. Но после короткой паузы вдруг смерил меня пристальным взглядом: – А сколько тебе лет?
– Полсотни уже, – усмехнулся я.
– Небось еще баб трахаешь?
– Ну-у-у… – произнес я смущенно, – эти темы мы раньше не обсуждали с профессорами.
– Конечно, трахаешь! – Он вздохнул: – А я уже нет. Не могу! – И, обреченно разведя руками, повернулся и ушел к буфетной стойке.
Глядя ему в спину, ставшую вдруг какой-то старо-сутулой, я подумал: «Господи, неужели меня в его годы это будет заботить?»
Допив отвратительно теплый абрикосовый сок, я вспомнил про усача, который минуту назад глазел на меня из-за соседнего столика. Однако усача уже не было в буфете, и я пошел в зал, собираясь найти Марину Князеву и узнать у нее, почему Москву накачивают войсками. Но и Марины не было на том месте, где она раньше стояла. Я обвел глазами ряды народных депутатов, и вдруг… вдруг мой взгляд наткнулся на профиль человека, которого невозможно спутать ни с кем. «Гдлян! – сразу подумал я и замер на месте. – Боже мой, это же Тельман Гдлян!»
Тут я должен остановиться. Правда, как говорит Исаак Башевич Зингер, «без любовной истории нет литературы», а как раз в этой главе никакой любовной истории нет, но тем не менее я должен тормознуть фабулу здесь. Потому что в моих «Гэбэшных псах» и «Кремлевских лисах», написанных и опубликованных на Западе еще в 1982–1983 годах, то есть даже до появления в прессе имен Гдляна и Иванова, – в этих романах два выдуманных советских следователя тоже проникают в коррумпированную пирамиду партийной власти и расследуют махинации и аферы Юрия Чурбанова, Галины Брежневой, кремлевских и республиканских министров. Иными словами, то, что я сочинил, вдруг реализовалось в жизни, в деле Гдляна и Иванова мои выдуманные литературные герои стали реальными людьми! И, как вы понимаете, мне было до жути интересно сравнивать этих реальных следователей с теми, кого я описал столько лет назад. Но чтобы вот так, запросто, на второй день пребывания в Москве увидеть их живьем! – об этом, собираясь в поездку, я даже не мечтал…
Гдлян сидел в шестом ряду, на самой середине ряда. Его загорелый лысый череп сливался с крутым лбом и бликовал в свете рампы. А медальный армянский профиль хорошо читался на фоне высокой бархатной спинки кресла.
Стоя в проходе, я открыл блокнот и быстро написал:
«Уважаемый господин Гдлян!
Если у Вас найдется пара минут для автора книг «Гэбэшные псы» и «Кремлевские лисы», я буду Вам очень признателен.
Вадим Плоткин».
Сложив эту записку вчетверо, я надписал крупно «Гдляну» и послал по ряду. Записка пошла по рукам, я ждал. Вот он получил ее, вот развернул, читает. И маленькая худенькая брюнетка лет сорока, сидящая рядом с Гдляном, наклонилась к нему и читает тоже. А потом они оба поворачиваются ко мне, на лице у женщины изумление, даже рот открылся в немом вскрике. Гдлян вдруг встает прямо посреди речи очередного оратора, выходит из ряда и берет меня под локоть:
– Пойдем покурим.
Мы выходим в фойе. Здесь, у лестницы, на длинном столе, расставленном кавказским мужчиной и русской женщиной, лежат большие черно-белые фотографии Гдляна, Иванова, Ельцина и рядом – куча денег.
– Может, вы подарите мне одну из ваших фотографий? – говорю я Гдляну.
Он подходит к столу и спрашивает у мужчины и женщины, сидящих тут:
– Что это такое?
– Это «Комитет защиты Гдляна и Иванова», Тельман Хоренович, – говорит женщина. – Мы собираем пожертвования.
Я вынимаю из кармана несколько долларов, бросаю их в общую кучу, но Гдлян перехватывает мою руку:
– Вы что! Мне еще не хватало «иностранной поддержки»!
Мы отходим, садимся в кресла, закуриваем.
