Николай Мамаев - Рейс на Катар (сборник)
Я пересек поле и подошел к окраине леса, сквозь который пролегала старая железная дорога. До моего слуха донесся душераздирающий гудок электрички. Она подъезжала к Шапкам. Следующей остановкой значились наши Голубые Ели, после которых электричка должна будет прибыть в конечный пункт следования – Темное Озеро, а затем двинуться в обратном направлении – в сторону города. Тогда-то я и собирался осуществить задуманное. Я знал, что обратно электричка пойдет совершенно пустой, первые пассажиры зайдут в вагоны не раньше того, как она доползет до Ручьев. А мне вовсе не хотелось омрачать это прекрасное солнечное утро случайным пассажирам. Значит, времени у меня около получаса. Этого вполне должно хватить для того, чтобы добраться до рельсов и собраться с духом. Тем не менее я ускорил шаг.
Ветки осин царапали руки и то и дело хлестали по лицу. Но я почти не замечал этого, потому что все мои мысли были о маме. Я ломился вперед через заросли к железной дороге и думал, что же будет с ней. Неожиданно зацепился ногой за какой-то корень, пролетел несколько метров и растянулся на земле. Прямо перед моими глазами один муравей тащил на спине своего собрата. Вскоре они оба скрылись под листом подорожника, из-под которого больше не вылезали. Я поднялся на ноги и продолжил свой путь. Осиновые заросли остались позади и теперь меня окружали молодые березки. Они были еще настолько слабыми, что легкий летний ветерок раскачивал их из стороны в сторону. Как же они покорно гнулись под его натиском! Перед моими глазами опять возник образ матери. Ее глаза, ее кроткая улыбка. Интересно, чем она сейчас занимается? Может быть, все еще спит? Хотя вряд ли, ведь последнее время ей приходилось вставать очень рано, чтобы выпить лекарство, после которого она уже не могла заснуть, даже если и возвращалась в кровать. Скорее всего, она прибирается в доме или готовит завтрак. Что-нибудь вкусненькое. Наверняка! Она очень хорошо готовила. Кулинарию можно было назвать ее коньком. Мы с отцом всегда с удовольствием лопали ее стряпню, будь то овощной салат или же жирный стейк с ароматной подливой. Наверняка на ней старенький плюшевый халат, который уже давно начал расходиться по швам и с которым, несмотря на это, она все никак не хотела расставаться. Чем-то он был ей очень дорог. Я всегда был уверен, что теплыми воспоминаниями. Ну не торчащими же в разные стороны нитками? По дому она всегда передвигалась босиком. К глазам подступили слезы. Они так и норовили хлынуть потоком, но я держался. Держался, потому что знал: если дам слабину, то не смогу осуществить задуманное. Мне вдруг стало очень жарко. Я снял рубаху и повесил ее на первый попавшийся сучок. Теперь из одежды на мне были только измазанные грязью парусиновые брюки да отцовские башмаки. Они, кстати, опять расшнуровались. На этот раз – оба. Ну и пусть себе болтаются на здоровье. Подумаешь тоже! Велика беда! Снова послышался гудок электрички, но теперь, откуда-то издалека. Я остановился и прикрыл глаза. Простоял так, наверное, около минуты. Просто стоял, втягивал ноздрями чистый лесной воздух и слушал кукушку. Где-то надо мной пролетал самолет. Он монотонно гудел, и я помолился про себя, чтобы он благополучно долетел до того места, куда направлялся. Открыл глаза и вновь двинулся дальше. Впереди, между стволами деревьев, уже проглядывалась гравийная насыпь. Оставалось пройти совсем чуть-чуть.
Я встал на четвереньки и прикоснулся щекой к холодной рельсе, повернул голову и прикоснулся другой. Ощущения были схожими. Но я решил, что мое лицо будет обращено в сторону города, а глаза широко открыты. Я хотел до последнего мгновения любоваться восхитительным пейзажем, который открывался из такого положения. Не хотелось наблюдать за приближающимся поездом, знал, что меня это только напугает и я могу струсить, отказаться от своей затеи. Закрывать глаза тоже не хотел. В любом случае от этого было бы мало толку. Вообще-то – совсем никакого. Думать я намеревался о чем-то хорошем, но, оказавшись на месте, понял, что заставить думать себя о чем-то еще кроме того, что должно было со мной произойти, просто невозможно. Можно было думать о маме, но эти две мысли взаимосвязаны, вытекают одна из другой. Мама сейчас, наверное, занимается цветами. Сидит на низенькой табуретке, такой же как у Палыча, перед нашим цветником, в руке держит совочек, справа стоит ведерко для сорняков. Она вытирает рукою пот со лба и тяжело вздыхает. Чувствует она себя неважно: кружится голова и опять начинаются боли. Лекарство, которое она пьет, лишь притупляет боль на короткий промежуток времени, но никогда не избавляет от боли целиком.
Я покрутил головой, отгоняя дурные мысли. Нет, нужно постараться вообще ни о чем не думать. Выкинуть все из головы, тогда и сердце перестанет колотиться как сумасшедшее.
Я приложил ухо к холодному металлу. Электричка уже шла в моем направлении. Было слышно, как стучат ее колеса. Пора. Я глубоко вздохнул и опустил шею на прохладный металл рельсы. По телу пробежали мурашки. Мое лицо было обращено в ту же сторону, что и лицо машиниста. Гул все нарастал и нарастал. Электричка стремительно приближалась. Рот наполнился слюной, и я попытался проглотить ее, но кадык отказался двигаться. Я просто разомкнул сжатые в тонкую полоску губы и выдавил из себя слюну. Она стекла по щеке и скопилась возле уха. Сердце было готово вот-вот выпрыгнуть из груди, все мое тело содрогалось, я взмок, как свинья, – холодный пот заливал лицо, в подмышечных впадинах образовались болота, между ног все сопрело и скукожилось. И тут раздался оглушительный гудок электрички, к которому секундой позже присоединился стальной лязг тормозов. Я вздрогнул, не смог совладать с собой и изо всех сил зажмурился. В одно мгновение мой разум целиком очистился. Но тут все поглотила тьма…
Я с трудом приоткрыл тяжелые веки. Глаза все никак не могли привыкнуть к свету люминесцентных ламп, которые висели под потолком. Рядом кто-то чем-то звенел, но я не мог повернуть голову, чтобы посмотреть. Перед глазами все плыло, голова раскалывалась от боли, во рту совсем пересохло. Я попробовал пошевелиться, но из этого ничего не вышло. Ни один из моих членов не дрогнул, хотя все они жутко чесались. И тут я наконец осознал: я остался жив! Не знаю, что за чудо произошло, но я ОСТАЛСЯ ЖИВ! Как такое могло произойти? Разве это возможно? Нет, это просто уму непостижимо! Но может быть, все это сон? И все, что было до этого, тоже? Нет. Это не сон. Вот он – я. Лежу на мягкой подушке, накрыт, должно быть, одеялом. Вот только где? Ну конечно – в больнице! Где же еще? Это ведь ясно как божий день, достаточно только взглянуть на потолок и увидеть эти жуткие люминесцентные лампы. Туман в голове понемногу начинал рассеиваться, глаза окончательно привыкли к свету. Я подумал, что каким-то образом повредил позвоночник и меня парализовало. Господи! Парализовало! Что же теперь будет с мамой? Теперь она превратится в сиделку! Да ведь ей самой нужна сиделка! Что же я натворил?! Я решил позвать кого-нибудь, попросить, чтобы принесли попить. Как же мне хотелось пить! Больше всего я мечтал о спасительном глотке самой обыкновенной прохладной воды. Попытался крикнуть, но с губ слетел лишь едва слышимый шепот: «Воды! Воды! Пожалуйста, я хочу пить!» Меня никто не услышал. Никто не подошел. Тогда я собрал все свои силы и предпринял еще одну попытку. Но и она не увенчалась успехом. На этот раз не получилось даже шепота, только заклокотало в горле. Я понял, что еще совсем слаб и лучшее, что можно сейчас сделать, так это поспать.
Мне снились мать и отец. Мы завтракали втроем на веранде нашего деревенского домика. В наших тарелках пузырилась яичница с беконом. Отец что-то рассказывал, а мама то и дело запрокидывала назад голову и от души хохотала. Хохотал и я вместе с ней, правда, совсем не понимал над чем. Отец, как мне казалось, рассказывал об одном из своих путешествий. Его глазунья оставалось почти нетронутой – он лишь ковырял ее вилкой. На нем была свободная рубаха цвета хаки с коротким рукавом, а на ногах, я специально обратил на это внимание, – те самые коричневые башмаки, которые пришлись мне в самую пору. Он все продолжал рассказывать, а мама тем временем встала из-за стола и куда-то ушла, не сказав при этом ни слова. Она только игриво посмотрела на отца. Меня немного взволновал ее уход, но через некоторое время мама вернулась к нам на веранду, держа в руках глиняный заварочный чайник. Он был таким смешным, таким пузатым. Но он же давно разбился! Мама разлила чай по кружкам, и моих ноздрей коснулся приятный аромат настоящего цейлонского чая. Прямиком оттуда его привез папа. Я пригляделся к маме. На ее лице не было ни тени печали. В глазах горел огонек задора, а с уст не сходила широкая улыбка. Такой я видел ее в последний раз много лет тому назад, когда с нами был папа. Она была счастлива. Счастлива и здорова. Мы допили наш чай и бросили посуду как есть на столе. Яичница в тарелке отца покрылась твердой пленочкой и выглядела теперь совсем не привлекательно. Мы вышли на крыльцо и постояли там втроем некоторое время. Отец обнял меня за плечи и сказал, что скоро ему вновь придется покинуть нас. Я спросил, куда он собирается в этот раз. Но отец ничего не ответил. Он лишь посмотрел на меня, и в его взгляде я увидел грусть. Ко мне повернулась мама и ответила за него, что теперь отцу придется очень часто уезжать и в этих разъездах будет проходить большая часть его времени. Я спросил маму, как часто мы будем видеть его, на что она ответила, что лишь пару раз в год и не больше чем на день. Отец никак не реагировал на наш разговор. Он просто стоял и всматривался вдаль. А потом вдруг улыбнулся и взял маму за руку. Все вместе, втроем мы спустились с крыльца и встали напротив цветника. Мать с отцом любовались цветами. Отец кивнул головой на какой-то оранжевый цветок и что-то спросил у мамы. Она в ответ что-то шепнула ему, и они оба обернулись чтобы посмотреть на меня.
