Валерий Петков - Оккупанты
Ну, всё! Наелся, как свин, напился, как гусь! Стол счас на брюхе снесу впереди себя. Такого майора отрастил, пуговка отлетит на портках. Счас надо отдохнуть, жар успокоить после парилки, негу ощутить.
Посмотрел пристально на фотографию правнучки под магнитиком на холодильнике.
– А ты глянь, какие у неё глазоньки! Вот я дождался правнучки! Хорошо!
– Синие глаза, как у тебя, как у жёнки моей. Давай постелю на диване, отдых должен быть полноценный, не как на вокзале. Пусть тело дышит в полный вдох-выдох.
– Ноги накрой, никак не согреть. Уж много лет. Мёрзну и всё! Как в партизаны попал. Всё-таки я хочу спать. А пока ноги не согреются, не усну.
Зять прибирался на кухне, мыл посуду, звякал тихонько. Вода шумела в кране. Под этот лёгкий шум Дед уснул крепко и спокойно.
Сумерки прокрались в комнату. Зять вернулся. Шторы задвинул. Прилёг на соседний, малый диванчик. Ноги поджал.
Часы на полке. Мама подарила на новоселье. Круглые, тёмно-коричневые, циферблат чёрный, цифры и стрелки жёлтые. «Кобзарь» называются, от батарейки работают почти бесшумно.
Каждый год, пока был жив отец, мама старалась приехать в гости.
Однажды вернулся с работы – тихо. Решил, что мама вышла в рощицу берёзовую погулять, а она стоит тихонько за занавеской. И столько грусти и усталости в её позе, хотя с невесткой дружили и рады были этому обоюдно.
– И уезжать не хочется, и остаться невозможно. Отец болеет. – Только и сказала тогда.
А теперь вот он летает в Дублин при всякой возможности, скучает без семьи. И лёта – три часа, вроде немного, а не автобус, не попросишь остановиться, где хочется.
Глава 3. В отряде
Зять телевизор включил, звук убрал. Лежал на диванчике, смотрел сквозь прищуренные ресницы за сменой кадров на экране. Вполуха бормотание улавливал без внимания.
Рано было идти спать, среди ночи проснёшься, будешь по квартире шастать.
Дед проснулся, глянул на экран, поискал уютное положение, устроился на диване, поправил подушку. Глаза приоткрыл пошире, вернулся к прежним мыслям. Вспоминал, рассказывал отрывисто:
– Маминой сестры муж, дядька, ещё до войны был коммунистом. Сорок второй год. И говорит моему отцу, завтра сбирайся, пойдём в партизаны. В Белоруссию, в Юховичи. И сына забери. А мне ещё только восемнадцатый годок шёл. Назавтра приходит, как штык, тут как тут! Собрались? А что там собираться? Только подпоясаться. Надели, что возможно. Мама кусок мяса отварила. Каждому в сумку положила, и мы пошли. Пришли, а там наро-о-о-ду набрано! Сотни, тысячи, ёхты! Землянки, снуют люди туда-сюда. Топчемся без смысла, оружия-то нету. Полная неясность.
Дней пять прошло, сразу нас готовят за линию фронта. И шли мы целую неделю. Проводник с нами. Отчаянный такой паренёк. Фронт был южнее станции Невель. Граница Смоленщины. Проводник с нами. Отчаянный такой паренёк Обстреляли нас сильно при переходе. С двух сторон. И с ихней, и с нашей. И мы по канавам, только пульки фьють, фьють. Смерть соловьём заливается. Страшная птица – Смерть. Летает где вздумается, а невидимая со всех сторон. – Дед от волнения глаза прикрыл, помолчал. – Сперва страшно, грохот, канонада, непривычно. Потом пообвык чуть-чуть, но всё равно неприятно, головы не высунуть наверх. Ноябрь. Снежок уже был, а всё равно, где грязь подмёрзла, а где нет, проползли на брюхе, забузыкались в этой каше. Прошли, правда, без всяких потерь. Ночь шли, наутро нас останавливают. Километров пять отошли уже вглубь. Какая-то деревенька. Несколько домов, от остальных лишь трубы торчат, сгорели дома. По тридцать-сорок человек в каждый дом распределили. Жрать как хотело-о-о-сь! Не сказать, как! Вот свари быка, дак всего и уработаю! У нас был завхоз, фамилию уж и не вспомню. Он ездил по деревням, еду собирал. Кормить-то партизан надо. Кто пшеницы даст несколько, кто рожь. И вот эту баланду варили. Так мы перебивались, и начали нас вооружать. Оружие привезли, ротный миномёт, самый маленький калибр. Семьсот грамм один выстрел весил. Пулемёт Дегтярёва. Вооружаемся основательно, а питаемся, как и питались. Что удавалось достать. Молодые, мели всё вподряд, никто не жаловался. Лишь бы брюху бдительность усыпить. Вот так. Потом отправка опять. А перед этим нам столько надавали патронов, пулемётных, автоматных, гранат-лимонок, по две противотанковых гранаты. Еды куда было меньше, чем патронов! Автоматы выдавали командирам взводов, рот, отрядов. У нас-то винтовки. И пошли мы назад. Напоролись на засаду. Ничего там не было, ни деревни, ничего. Перекрёсток какой-то, по-видимому, поджидали нас. Такую стрельбу открыли. Истерика просто! Немецкие пулемёты, знаешь, воют, что собаки злые лают, страху нагоняют. Стреляют поверху, а мы ползком, и перешли тихонько. И вдруг – оттепель! Что это, откуда она взялась? Поперёк зимы. Около Невеля. Ночью шли по озеру, и вода по колено поверх льда. А мы в валёнках, как поплавки дырявые. Намокли, замёрзли окончательно! Ёхты! Добрели до деревни. Уже немецкий тыл. Деревня целая. По домам нас опять распределили. Хозяйка портянки наши собрала, посушить, а мы скорей на печку. Вдруг на улице трескотня, стрельба. Что такое? Выбегаем как есть. А в эту деревню с соседнего гарнизона полицаи вошли. На двух подводах. Пограбить население. Самогоночки, знаешь, туда-сюда. И напоролись на бригаду нашу. Так ночь скоротали. С утра подъём, в Беларусь родимую опять. В отряд приползли, а там тоже голодно, жрать нечего. Опять надо добывать. Как волки, вечно в поисках жратвы. Но народ удивительный, белорусы! Последнюю картошину отдавали. Век не забуду! И мы двигаемся, деревни большие, по сто и больше дворов. А лишь одни трубы торчат. Немец под корень уничтожал.
День за днём. Так вот. Потом уже, летом сорок четвёртого, наши войска в Латвию рвались, гнали фашиста. Назначили меня председателем колхоза. Партизан-то уже распустили. Кто в армию, кто в тыл. А меня вот так! Абрене называется. А что мне делать? Мальчишка. Опыта нет. Девятнадцать годков всего. С чего начинать? Ищу старых бригадиров, животноводов. Собрал их. Начал беседовать. Был у меня друг, Мурашкин такой. Он в соседнем колхозе был назначен председателем, как и я. А нас предупредили, чтобы в одном доме не ночевали и обязательно каждую ночь в другом месте. Иначе полицаи найдут. И мы одну ночь в одном сарае, другую в другом. И вдруг нам говорят, полицай пришёл. Завели его в крайний дом. Но он говорит мне, хватит, отвоевался. Я ему говорю, нет, дорогой, ты ещё не отвоевался. Ты ещё будешь воевать.
Назавтра беру лошадь, везу его в район. А там мой командир бывший, Рыжко, руководит. Немцев, полицаев ненавидел до ужаса. Сейчас, говорит полицаю, пойдёшь ты в штрафную роту. Позвонил куда-то. Его отправили. Зря я тогда. Надо было его втихаря в расход. И прихожу я к Рыжко, винтовку сдал. Говорю: вот что, товарищ командир, организовал я председателя заместо себя, бригадиров, счетовода нашёл. Он в другую комнату. И приносит мне повестку в армию. И всё! Цвейки-свейки, как говорится по-латышски. На пересыльный пункт!
В колхоз вернулся. Там старичок такой, Иван Демидович. Давай, говорю ему, командуй. Как положено, как при советской власти. А меня освободи, ухожу в армию. Он мне мяса наварил-накоптил, продуктов мешок собрал в дорогу. Приезжаю в Великие Луки. В товарняке. Вдруг солдат бегает, спрашивает – кто тут такой-такой есть? Меня выкликивает по фамилии-званию! Я, говорю, я тут. Тебя женщина ищет! Что такое? Ничего не понимаю. Выхожу – сестра моя, средняя, железную дорогу восстанавливает. Нагнали гражданских. Как же, Великие Луки все смели фашисты. Мы поцеловались, обнялись. Глянул, а она босая! Я ей пиджак отдал, хороший он был. Ботинки тоже хорошие. Ей отдал. А сам босиком. Мешок, что с едой. Ага. Ребята с эшелона говорят, отдай ей, не дадим тебе пропасть. Вот и встретились на пятнадцать минут с сестричкой.
Так мы поехали в Москву. Не доехали, развернули опять в Калинин. Там наро-о-о-ду! Кто был под оккупацией. А я когда с Рыжко говорил, сказал ему – товарищ командир, мне какая-то бумажка нужна, что я был в партизанах. Он подхватился – о, це я не допэтрив! И мне и другу, Мурашкину, приносит справки.
Построили всех. Офицер приходит: кто был в партизанах, два шага вперёд! Взял наши бумаги. И загнали нас в подмосковные леса, где был полигон танковых войск. Недалеко Мытищи-город. Там танки делали, самоходки. Назначили меня командиром орудия. СУ-76. Самоходная установка. Их называли «сучки», или «живая смерть». До первого выстрела. Немец прошибал их как консерву-банку, с одного выстрела. Зима уже подошла. Заболел я воспалением лёгких. Крупозное! А что – холод, шинелишка драная, прожжённая, куцая, одна пола короче, полрукава нет. Рухнул, что колосок подрубленный, и мрак наступил.
Очнулся. Лежу в коридоре. Все палаты, всё забито ранеными. Спрашиваю, где я? В Мытищах, отвечают мне. Я, оказывается, три дня был в бреду. Мне соседи рассказали. Всякую фуйню-муйню нёс. Полмесяца отлежал, меня выписали. Вышел за порог и не могу идти. Сил нет. Абсолютно! Дистрофик. Бреду кое-как вдоль дороги. Ноги переставляю из последних силёнок. Стужа. Погибаю! Едет грузовик. Руку поднял, голосую. А довезите меня туда-то, туда-то. Наверху три женщины. Военное сукно везут на фабрику, на пошивку шинелей. Говорю, с госпиталя, после воспаления лёгких. Они меня – давай сюда! В это сукно завернули! Тепло сделалось. Лежи, говорят, мы тебя довезём.
