Нина Строгая - В жару
– Бля-я-я, Господи, ну зачем ты? Ведь все не так, совершенно. Ты же знаешь все, Коля, – пытался возражать Иван. – Знаешь ведь, я понравиться тебе хотел, удовольствие доставить – доказать тебе, Коля!.. Ведь ты же любишь таких, я думал, ты любишь таких, – зло и одновременно жалобно оправдывался он.
– Нет, Ваня, таких я с удовольствием ебу, а люблю я совсем других, – продолжал Николай в свойственной ему последнее время ядовитой манере.
– Коля… ну, прости меня, Коля…
– Заткни пасть! – приказал Николай, – Тебе блядью стать захотелось? Ты каждому желающему отсосать решил? Что ж, молодец – ты этот Эверест покорил почти, а сколькому научился, наверное, – усмехался он.
– Ну что ты? Зачем придумываешь? Ты так говоришь, будто я с сотней переспал уже, – пытаясь взять себя в руки, ответил Иван и тут же подумал: «Какая сотня? Что я несу?»
– Да, этот твой дружок целой сотни стоит – клейма негде ставить, издалека все понятно становится. И ты в такого же скоро превратишься. Отличная из вас выйдет пара, – посмеивался Николай.
– Коля, не надо… пожалуйста, не надо. Я, правда, просто договориться хотел. Сам все решить хотел, правда. А он… а он… – лепетал и был в ужасе от своего лепета Иван.
– Хватит… хватит Лору Палмер[6] из себя корчить, жертва, блядь! Да ты просто naughty, dirty, rotten boy[7]! И учиться не надо – все в крови у тебя, – грубо отчитывал Ивана Николай. – Только одну важную вещь ты не учел: по-настоящему классные шлюхи не боятся, не прибедняются, совестью не мучаются и на судьбу свою не ропщут: скажут им лежать, терпеть и радоваться – они на сутки в нужной позе застынут с широкой улыбкой на устах. Так что, Ванечка, блядь ты и правда дешевая, недоделанная. Ну, ничего, все с опытом приходит, – по-прежнему сердито и невероятно презрительно продолжал Николай.
В трубке послышался женский голос.
– Она что, рядом? Она слушает? – прошептал совершенно поверженный уже Иван. Ему казалось – нет, он был уверен, – что даже не зная русского, она понимает все и смеется над ним.
– Угу, – подтвердил Николай.
– Why have you dropped your studies[8], prince Hal[9]? – с сильным французским акцентом вклинилась в разговор женщина. И так как-то двусмысленно прозвучали ее слова, и так свирепо вдруг, так безжалостно, со свежими силами, еще резче, еще грубее, жестче забрала Ивана боль, и так необычайно живо, невозможно четко и ярко почувствовалось… прочувствовалось все это – совсем-совсем недавно и стремительно пережитое – фантастическое это, захватывающее, страшное приключение – вся эта до черта СКАЗКА – настолько, что Иван не выдержал и прорычал:
– Not your business! Fuck you, bitch! Дура! Дрянь!
– Слушай, Ваня, всем снятся сны, и кошмары тоже, и не только проститу… поросятам, – устало, но ободряюще, почти без иронии, «без сердца» почти, несколько даже отстраненно, дежурно как-то даже, немного незнакомо сказал Николай. – Три часа ночи – умоляю, дай спать – хочу посмотреть свой…
– Ненавижу тебя, – прошептал Иван с любовью, со страстью, со страданием…
– Да ты ж мой красавец, – тихо, скушно, по инерции заключил Николай, и в трубке раздались короткие гудки.
– Скотина! – выругался Иван и со всей силы швырнул телефон в дальний угол комнаты.
Сотрясаясь от озноба, он поднялся с постели, влез в толстые, на овчине, угги и, стянув со стула большой махровый халат, накинул его поверх футболки. Затем, вывернув на музыкальном центре ручку громкости, направился в кухню.
«You could’ve been number one. And you could’ve ruled the whole world»… – как по заказу, оглушительно драматично, отчаянно романтично разнеслось по квартире. – «And we could’ve had so much fun. But you blew it away…»[10] – хрипло подпевая и утирая рукавом катящиеся по щекам слезы, Иван включил свет, подошел к холодильнику и разрядил угнездившуюся во внутреннем кармане дверцы «батарею» разнообразной любимой крепкой белой. Отцепив вытянувшуюся из рукава нитку от красивого золотого браслета, достал из сушилки рюмку. Тут же вытащил из лежащей на столешнице пачки «Парламента» сигарету, зажег не требующую помощи спичек конфорку и прикурил от нее. Сделал две глубокие затяжки, поморщился и оставил сигарету дымиться в пепельнице, наполнил рюмку и одним глотком осушил ее, снова поморщился, открыл крышку стоявшей в одиночестве на плите большой кастрюли и, пальцами выловив оттуда теплый еще ежик[11], отправил его в рот и снова, жуя, затянулся. Этот ритуал он повторил несколько раз, затем вытащил из верхнего ящика жестяную коробку из-под печенья, нашел в ней старый, опасный, «доисторический» градусник и, засунув его подмышку, поплелся обратно в комнату.
– Fuck! – выругался Иван, когда в дверном проеме его занесло и, ударившись плечом об косяк, он выронил жароизмеритель. Градусник разбился, но у Ивана не было сил убирать стекло и ртуть. Он убавил громкость, не снимая халата и «валенок», забрался в постель и, закутавшись с головой в одеяла, довольно быстро заснул.
Спал он тревожно, прерывисто и в какой-то момент сквозь этот прозрачный, хрупкий сон услышал, как открывается входная дверь…
Рано утром к Ивану приехал Николай. Он тихо вошел в квартиру, разулся, повесил на плечики свой мягкий велюровый пиджак, мельком заглянул в комнату, где все еще, словно завернутый в кокон, спал его друг. Заметив на полу разбитый градусник, Николай недовольно качнул головой и пошел на кухню. Там он вынул из принесенного с собой кожаного рюкзака целую гору всяческих лекарств и, разложив их на большом старинном круглом столе, в центре которого стояла ваза с увядшими, но по-прежнему красивыми розами, взял лежавшую рядом записку:
«Иван, не хотели вас будить.
Заказанное блюдо приготовили, старались! Все точно по рецепту вашей бабушки. Оставили на плите – еще горячее…
«Заканчиваются моющие средства.
Денег берем, как обычно, ну, и за работу.
Лимоны и мед завтра забросим, вечером, часов в 8–9, раньше, к сожалению, не получится…
По поводу отопления – у них там авария какая-то, но обещали, что скоро дадут…
Всегда ваши Добрые Феи Вика и Лариса»
Николай улыбнулся, отложил послание и, выключив горелку, пошел в спальню.
Там, поежившись, Николай плотно закрыл окно, подтащил стоявший в углу комнаты обогреватель к самой кровати и включил, подсоединив к удлинителю. Он взял со столика часы, которые показывали начало седьмого, завел будильник на девять утра, и хотел было поставить часы на место, но передумал и перевел стрелку на двенадцать.
– Ваня, Ванечка – прошептал Николай, осторожно укладываясь поверх одеяла рядом с Иваном, просовывая руку ему под голову, а другой сжимая его запястье, – мальчик мой хороший…
– М-м-м-м-м… – тихо застонал и зашевелился в постели просыпающийся Иван.
– Ты прости меня, Ванечка, – продолжал Николай, прижимаясь губами к его волосам.
– За что? – сонным голосом спросил Иван.
– За то, что так мучил тебя, так долго испытывал и, возможно, всю жизнь тебе искалечил. Я не должен был этого делать с тобой.
– Я люблю тебя – ты не можешь испортить мне жизнь.
– Иван, потягиваясь, прижался к Николаю всем телом, – и то, что ты тогда не оттолкнул меня – уже счастье.
– Ваня, ты спроси у меня все, что хочешь. Я готов на самые главные вопросы твои ответить.
– И про отношение твое ко мне можно?
– Все, что хочешь.
– Я теперь нравлюсь тебе, Коля?
– Очень. Всегда нравился.
– А когда больше? Ну… до того или после? – улыбнулся Иван.
– Всегда сильно – если ты думаешь, что изменился очень, это не так, совершенно.
– Но ты сказал сегодня, что я бля…
– Ч-ч-ч-ч, тихо, Ваня, – перебил Ивана Николай, – не знаю, что сделать теперь, чтоб ты забыл все эти ужасные слова, весь этот разговор наш чудовищный. Это я блядь, Ваня, я. Я – извращенец хуев. Так использовал тебя, истязал. Я даже представить себе не мог, на что ты решишься, что терпеть так долго будешь. Думал, сбежишь в тот же вечер, в первый тот вечер, помнишь? Сбежишь и никогда ко мне близко не подойдешь. Ох, надо было тебе так и сделать – и себя спасти, и меня наказать – негодяя долбаного…
– От чего спасаться-то, Коля?
– Господи, что же я наделал, а? Как же виноват перед тобой, Ваня. Это ведь я толкнул тебя туда – в эту грязь, в эту мерзость… Когда-нибудь ты возненавидишь меня, обязательно возненавидишь… проклянешь. Но пока… пока позволь, я хоть чем-то свою вину искуплю. Хочешь, уедем отсюда? Далеко куда-нибудь, хочешь? Навсегда. Отвлечешься, быть может, забудешь этот кошмар побыстрее…
– Прокатиться можно, конечно, но бежать я никуда не собираюсь. Мне не стыдно, Коля, и не жалею я ни о чем – ни в чем не раскаиваюсь. А если я глупость какую-то сделал – я ради тебя ее сделал, и силой меня никто никуда не тащил, и не виноват ты ни в чем, Коля, и может быть, теперь… может быть, ты… ну, хоть немножечко любишь меня уже, как я хотел бы, чтобы ты любил?
