Дмитрий Раскин - Хроника Рая
\ Из черновиков Лоттера \
Как обычно, Хань Ли запер дверь своей школы, вот почти что добрался до дома (оставался один поворот). Вдруг! Он вряд ли б сумел это выразить. Даже если б хотел. Абсолют?! Всецелостность?! Пустота?! Был ужас. И ужас. И свет. Он благодарно принял. Стал этим всем. Дал в себе прорасти. Дал прорасти собою – этим новым собою, каким? Он не понял, да и неважно сейчас. Свет преломляется в Истину и в невозможность Истины. Бездна не упрощает себя до Смысла и Блага.
Когда возвратился, у дома увидел старуху. Снимала с веревки белье. Он все понял – за это мгновенье заплачено временем жизни. Со вчерашней своей ученицей три года как прожито в счастье. Вгляделся, а это была не жена – дочь, по дороге домой у купца приобрел ей вот эту игрушку.
Он не знал, сколько дней простоял на коленях. Дочь, что уже доживала свое в повседневных заботах о старческом теле, мало-помалу втянулась в заботы о нем и вроде бы смысл обрела. Так мать принимает уже постаревшего сына…
То, что тогда приоткрылось ему, в нем жилó. Жилó и жилó. Да не по силам душе, духу, увы, не по мерке. А он вот виновен до какой-то немой, неподъемной, непросветляемой, мутной вины…
Дочь считала его безумным, что делало глубже (как водится) ее материнское чувство к нему…
По пробуждении стерся сюжет. Не удержались детали: от сна не осталось вообще ничего, кроме пережитой чистоты… бытия? свободы? просто? Конечно же, сон ничего не значит. Уже закончился. Не может значить. Будто какой-то новый отсчет времени жизни, с чистоты листа.
Психотерапевт вообще-то велел Лехтману записывать сны. Но он ленился, если честно. А записывать после, вдогонку смешно… У Лехтманауже появлялись воспоминания. Иногда даже яркие. Были образы, запахи, краски, ассоциации, но это все-таки не было прошлым… чем достовернее, тем явственней, что не прошлое. Он понял вдруг – небывшее бытие. Его небывшее. Вот с чем он столкнулся сейчас! Он будто примерял к себе варианты прошлого. Не то чтобы пытался выгадать, обрести не даденное… но у него получалось так, будто это и в самом деле способ освобождения от судьбы… даже если не в пользу счастья – он же именно вспоминал, а не мечтал.
На перрон сошел невысокий пожилой господин, точнее сказать, старичок, изящный и седенький (потом уже выяснилось, что он даже подкрашивал, усиливал эту свою седину, надо полагать, для вящего благородства). Церемонно, видимо, несколько более церемонно, чем требовалось, раскланялся с четой молодых англичан, с которыми ехал в купе. В нем, по-видимому, всего было несколько больше, чем требовалось: и элегантности и бодрости духа.
Бодрым шагом вышел он на привокзальную площадь. Огляделся. «Наконец-то я здесь, “на горе”. Его улыбка выражала несколько больше счастья, чем требовалось. Но в следующий миг пожилой господин растерялся как-то. Попытался было, невзначай как будто, измерить шагами расстояние от дверей вокзала до бордюра проезжей части, но не довел до конца. Зачем-то постучал своей тросточкой по брусчатке, словно искал двойное дно. Все это было похоже на то, будто он делает дорогую, заведомо превышающую его возможности и крайне важную для него покупку, но не знает, как подступиться, оценить, проверить качество, и стесняется этого своего незнания.
Усевшись в такси, сказал, не властно даже, а покровительственно: «В особняк фон Рейкельнов». И был немало удивлен, когда его попросили назвать точный адрес.Прокофьев теперь уже может пройти расстояние от кровати до окна. Это его маршрут, его тренировка. За окнами старый больничный парк. За парком горы. Собственно, парк идет от самой больницы и там уже начинает карабкаться в горы, становясь от этих усилий горным лесом. Доктор Йогансон обещал, что через неделю Прокофьева выведут на прогулку. Несмотря на молодость, это был осторожный, консервативный врач, уверенный, что в любом случае лучше несколько «пере…», нежели «недо…». Там – преддверье весны. «На горе» всегда трудно было ухватить эту пору, когда мир есть предвосхищение миром самого себя и первая бабочка над лоскутьями снега. И Прокофьев всегда пропускал ее, то лекции, то просто хлопоты какие-то.
Вот пошел первый луч, пусть пока что сорвался. Студенистое это бытие, но все-таки капля за каплей и все-таки в жилах Прокофьева – вот уже в жилах.
Когда к нему приходит Лехтман, Прокофьев шутит: «Вот ведь, приходится жить. Из принципа». И бедный Меер думает, что Прокофьев сильный духом и мужественный. «Оказывается, кома – способ взять передышку от самого себя». Дианка, слава богу, уехала. Она, как выяснилось, какое-то время была сиделкой при нем. Этого не требовалось совершенно, но она добилась, больница уступила ее напору. Как он теперь понимает, находясь вне сознания, он как-то ощущал ее (или кажется так). Ну, а в сознании? Это было ее торжество над ним, ее победа, ее месть. Драматическая постановка для одного зрителя. Только зритель этот посмотрел кое-какое другое зрелище, похлеще… И все эти ее потуги… Пусть победа, пусть месть, что же, Дианка имеет право. Пусть доказывает что-то такое себе, раз это так важно для нее. Он сознает, конечно же, свою вину перед ней. А ее попытки играть на этом сознании… ну что с ней сделаешь. Ему не нужно ее прощение! Потому что оно будет «нечестным», хотя она об этом вряд ли догадается. Он ей благодарен, в общем-то, во всяком случае, тронут. Но он теперь без нее – это данность такая. А она не заметила. Пусть потешится своим «подвигом», своим превосходством.
Эта его палата «на одного» напичкана совершенно фантастической медтехникой, так что помереть было бы просто бестактно по отношению к здешней медицине.
Прокофьев благодарен этой стране. Потому как образ собственной старости в синих кальсонах, под скучающим взглядом младшего медперсонала, с просмотром перед сном сериала в столовой, с колоссальной задержкой мочи, стоял перед мысленным взором, был одним из тех ночных его страхов… Загибаться на койке в коридоре – это оптовое, обезличивающее, унижающее душу страдание отечественной клиники. Твои чувства, мысли, твой мир – отменены, привиделись тебе, по какой-то странной твоей фантазии, а реальна только койка в коридоре и медсестра, раздраженная самим фактом твоего существования. Так вот, такой смерти – рутинной, смерти как отправления, наряду с другими отправлениями тела уже у него не будет. Боится ли он смерти? Всегда боялся. А сейчас вот как-то не понял. Жаль, что сознание никак не продлишь за край. Очевидно, все кончится болью, той, что отменит его, все бывшее в целом…
Все его вопрошания о Бытии ли, Бытии и Ничто – может, слишком часто он домогался здесь (когда приходит Макс, ему хочется говорить с ним об этом, но сил нет еще. Хотя, наверно, не в силах дело). Стыд за вчерашнее откровение плюс предчувствие новой попытки прорыва – это и есть подлинность? Может, даже его – прокофьевская, но навряд ли, что прожитой жизни… Все обретения были условны… а даже лучше, что так. Только вряд ли сие – примирение. Да и, собственно, с чем?.. То есть он подходит к «пределу» свободным (?), во всяком случае, очистившись от… Ушедшее время – как будто бы там вдруг очищено от своей, от всегдашней трухи. Как будто оно – запоздавшая мысль, коей время и мыслит (могло бы помыслить) себя, не придавши при этом себе лишних правоты и истины. То есть мы переоцениваем время. Его равнодушие к нам, видно, и есть то искомое – самое большее, что мы вправе получить с него. Вчера был Макс и он вдруг начал просить прощения у него за ту пародию. Так получилось фальшиво, а он не мог остановиться, хотя не было в этом ни малейшего кайфа. Макс, разумеется, видел фальшь и, кажется, даже сочувствовал ему.
Все упражнения на ниве смысла, он знал им цену в сам момент усилия. Да нет, преувеличивал, конечно. Всегдашнего мышления костыль не мог уже принять за некое крыло… Бездарность тех Законов, что правят и, быть может, самим отсутствием своим (похоже Лоттер прав) и невозможность того Устройства, для которого названия и слова нет – единственный источник света ?! Но тот еще судья, он только вглядывался с какою-то тоской собачьей, и дух захватывало. Его душа не то чтобы бездарна, но слишком уж усталая (пусть как бы не с чего). Пределы Бытия и есть Бытие? А свет Ничто пронизывающ… Может быть, за-ради этого он – он-Прокофьев, есть? Вот, чтобы из Ничто в Ничто, с потерями на переходе, все возникало бы, держалось, было, с бессмыслицею, с мукою, с неимоверным трением, – но только вряд ли… Так подтяни животик. Так смотри в лицо тому, что и не удосужилось его иметь, обзавестись лицом.
Как трепетно мгновение. А он не поспевал за ним. Он вычерпать его всегда хотел вдогонку (хоть чем-то был подобен времени). Терял мгновенья сок. Не успевал мгновению отдать. Его здесь не хватило, не сумел. Был, в целом, счастлив, в смысле биографии, судьбы. А в чем-то повезло, без корреляции с заслугами, страданием.
